Но вот раз зашли во  двор  люди  смелые,  дерзкие  и  недобрые.  Сейчас
расхватали все, что было, по себе, и поднялась  у  них  из-за  добра  ссора.
Сначала побранились, дошло дело до драки,  стали  друг  у  дружки  отнимать,
стали назло портить добро, только чтобы  другому  не  доставалось.  И  когда
довели дело до того, что перепортили все, что было, и стали сами зябнуть,  и
голодать, и терпеть друг от дружки обиды, тогда стали бранить хозяина, зачем
он плохо устроил, не приставил караульщиков, мало добра заготовил,  и  зачем
всяких плохих людей пускает. Другие же говорили, что и нет никакого хозяина,
а постоялый двор сам устроился.
     И ушли эти люди из постоялого  двора  голодные,  холодные,  сердитые  и
только и делали, что всячески ругали друг друга, и постоялый двор,  и  того,
кто его устроил.
     То же самое делают в мире люди, когда, живя не для души,  а  для  тела,
губят свою жизнь и жизнь других людей, осуждают не себя, а  друг  друга  или
Бога, если признают Его, или самый мир, если не признают Бога,  а  полагают,
что мир сам собою устроился.
ТОЛЬКО ИСПОЛНЕНИЕ ЗАКОНА ЖИЗНИ ДАЕТ БЛАГО ЧЕЛОВЕКУ
1
     Надо быть всегда радостным. Если радость кончается, ищи, в чем ошибся.
2
     Если человек недоволен своим положением, он может  изменить  его  двумя
средствами: или улучшить условия своей жизни,  или  улучшить  свое  душевное
состояние. Первое не всегда, второе всегда в его власти.
                                                                     Эмерсон
3
     Мне кажется, что человек должен за первое правило себе поставить - быть
счастливым  и  довольным.  Надо  стыдиться,  как  дурного  поступка,  своего
недовольства и знать, что если у меня или во мне что-нибудь не  ладится,  то
мне не рассказывать  надо  об  этом  другим  и  не  жаловаться,  а  поскорее
постараться поправить то, что не ладится.
4
     Исполнение закона Бога - закона любви, дающего высшее благо возможно во
всяком положении.
5
     Мы все в этой жизни как неуки-лошади, обратанные, введенные в  хомут  и
оглобли. Сначала бьешься, хочешь жить  для  себя,  по  своей  воле,  ломаешь
оглобли, рвешь сбрую, но не  уйдешь,  умаешься.  И  только  когда  умаешься,
забудешь о своей воле, подчинишься высшей воле и повезешь,  -  только  тогда
найдешь успокоение и благо.
6
     Воля Бога совершится во всяком случае, буду ли я или не буду  исполнять
ее; но от меня зависит быть  противником  этой  воли  и  лишить  себя  блага
участия в ней, или быть проводником ее, втянуть ее  в  себя,  насколько  она
может вместиться во мне в виде любви, и жить  ею  и  испытывать  ненарушимое
благо.
7
     "Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою  вас.  Ибо
иго Мое благо и бремя Мое легко", -  сказано  в  учении  Христа.  Слова  эти
значат то, что как бы тяжело ни было человеку, какие бы горести  и  беды  ни
напали на него, ему стоит только понять и принять в сердце истинное учение о
том, что жизнь и ее благо в соединении души с  тем,  от  чего  она  отделена
телом: с душами других людей и с Богом, и сразу исчезнет все кажущееся  зло.
Стоит только человеку полагать свою  жизнь  в  соединении  любовью  со  всем
живущим и с Богом, и жизнь его тотчас же вместо муки становится благом.
                                                               Ю. Н. Давыдов
СТРАХ СМЕРТИ И СМЫСЛ ЖИЗНИ
     Понять философию великого русского писателя Льва Николаевича  Толстого,
изложенную в его итоговой книге "Путь жизни", которая  становится,  наконец,
доступной нашему широкому читателю, невозможно, не  зная  о  той  внутренней
борьбе, какую он вел с завораживающим влиянием на него, как и на  российскую
"читающую публику", немецкого философа Артура Шопенгауэра.
     В своей "Исповеди" Толстой подробно, шаг за  шагом  описывает  сомнения
насчет справедливости  шопенгауэровского  тезиса  о  бессмысленности  жизни,
возникшие в его душе на исходе кратковременного  увлечения  Шопенгауэром.  В
конце концов эти сомнения оформились в виде трех тезисов.
     1. "Я, мой разум - признали, что  жизнь  неразумна.  Если  нет  высшего
разума (а его нет, и ничто доказать его не  может),  то  разум  есть  творец
жизни для меня. Не было бы разума, не было бы для меня и жизни. Как же  этот
разум отрицает жизнь. а он сам творец жизни? Или, с другой стороны: если  бы
не было жизни, не было бы и моего разума,- стало быть, разум есть сын жизни.
Жизнь есть все. Разум есть плод жизни, и разум этот отрицает самую жизнь.  Я
чувствовал, что тут что-то неладно".
     2. "Мое знание, подтвержденное мудростью мудрецов, открыло мне, что все
на свете - органическое и неорганическое - все необыкновенно умно  устроено,
только мое одно положение глупо. А эти дураки - огромные массы простых людей
- ничего не  знают  насчет  того,  как  все  органическое  и  неорганическое
устроено на свете, а живут,  и  им  кажется,  что  жизнь  их  очень  разумно
устроена!" "И мне приходило в голову: а что как я чего-нибудь еще не знаю?"
     3. "Никто не мешает нам с Шопенгауэром отрицать жизнь.  Но  тогда  убей
себя - и не будешь рассуждать... А живешь, не можешь  понять  смысла  жизни,
так прекрати ее, а не вертись в этой жизни, рассказывая и расписывая, что ты
не понимаешь жизни... тебе скучно и противно, так уйди". Ведь в самом  деле,
что же такое мы, убежденные в необходимости  самоубийства  и  не  решающиеся
совершить его, как не самые слабые, непоследовательные и,  говоря  попросту,
глупые люди, носящиеся со своей глупостью, как дурак с писаной торбой?"
     Эти сомнения, вытекавшие из противоречия между рассудком, говорившим  о
бессмысленности жизни, и бытием, свидетельствовавшим,  что  сам  он  тем  не
менее живет, побудили Толстого сделать вывод о том,  что  есть  нечто  более
истинное,  чем  его  абстрактно-теоретический  "разум",  -  он  назвал   это
"сознанием жизни", то есть сознанием, находившимся в соответствии  с  фактом
его бытия.
     "...Эта-то сила, - пишет автор "Исповеди", - и  вывела  меня  из  моего
отчаянного положения и совершенно иначе направила разум"'. Опираясь  на  это
непосредственное   "сознание   жизни",   не   отъединявшее,   а,   наоборот,
воссоединявшее его  с  человечеством,  жившим  ранее  и  продолжающим  жить,
утверждая тем свое бытие, писатель умозаключает: "искать этого смысла  жизни
мне надо не у тех, которые потеряли смысл жизни и хотят убить себя, а у  тех
миллиардов отживших и живых людей, которые делают жизнь и на себе несут свою
и нашу жизнь"
     Но, таким образом, сама проблема  "смысла  жизни  перед  лицом  смерти"
получила новый поворот. Становилось очевидным, что вывод о "бессмысленности"
жизни, сделанный из факта человеческой смертности,  был  сделан  по  меньшей
мере поспешно.  Прежде  необходимо  было  доказать,  почему  до  сих  пор  в
человечестве не побеждала идея "бессмысленности"  жизни  -  ведь  люди  были
смертны и раньше, а тем  не  менее  они  не  только  жили,  но  и  сознавали
осмысленность своего существования, благотворность того, что было дано им  в
качестве их бытия. А это значит, что нужно было, не вставая на точку  зрения
капрала, считающего, будто он один шагает в ногу, а вся рота идет не в ногу,
сперва задаться вопросом: идет ли в ногу сам этот капрал? И если не идет, то
почему так получилось? Иначе говоря, если  некто,  утверждающий,  что  жизнь
абсолютно бессмысленна и гнусна, тем не менее продолжает жить точно так  же,
как жили до него и живут при нем миллиарды  людей,  вовсе  не  считающих  ее
таковой, то возникает вопрос: почему,  по  какой  причине  возникло  у  него
подобное убеждение?
     "Мне только показалось сначала, - рассуждает Толстой, - что знание дало
положительный ответ - ответ Шопенгауэра: жизнь не  имеет  смысла,  она  есть
зло. Но, разобрав дело, я понял, что ответ не положительный, что мое чувство
только выразило его так. Ответ же строго выраженный,  как  он  выражен  и  у
браминов, и у Соломона, и у Шопенгауэра, есть только  ответ  неопределенный,
или тожество: 0 = 0, жизнь, представляющаяся мне ничем, есть ничто. Так  что
знание философское ничего не отрицает, а только отвечает, что вопрос этот не
может быть решен им, что для него решение остается неопределенным"'.  И  тем
более насущной  становится  необходимость  ответить  на  вопрос:  почему  же
вышеупомянутый капрал пришел к выводу, что лишь он один идет в ногу,  а  вся
рота - нет?
     Оказывается, речь идет вовсе  не  о  точном  философском  знании,  а  о
некотором роде веры: одни верят в то, что жизнь не имеет смысла, а другие не
верят в это и, наоборот, считают ее исполненной смысла.  Поскольку  же  вера
первых находится в разительном контрасте не только с убеждением  абсолютного
большинства человечества, но и с их собственной жизнью, с фактом  их  бытия,
от которого они  так  и  не  отказались  на  протяжении  многих-многих  лет,
постольку именно она должна быть подвергнута сомнению в первую очередь, а не
вера тех, для кого жизнь обладает всей полнотой смысла.
     "И я понял, - пишет Толстой, - что  вера  этих  людей  -  не  та  вера,
которой я искал, что их вера не есть вера, а  только  одно  из  эпикурейских
утешений в жизни. Я понял, что эта вера годится, может  быть,  хоть  не  для
утешения, а для некоторого рассеяния раскаивающемуся  Соломону  на  смертном
одре, но она не  может  годиться  для  огромного  большинства  человечества,
которое призвано не потешаться, пользуясь трудами других, а  творить  жизнь.
Для того чтобы все человечество могло жить, для  того  чтоб  оно  продолжало
жизнь, придавая ей смысл, у них, у  этих  миллиардов,  должно  быть  другое,
настоящее знание веры. Ведь не то, что мы  с  Соломоном  и  Шопенгауэром  не
убили себя, не это убедило меня в существовании веры, а  то,  что  жили  эти
миллиарды и живут и нас с Соломонами вынесли на своих волнах жизни".
     В связи с этим Толстой переадресовывает упрек людей, чей  страх  смерти
обессмыслил для них саму жизнь, им самим. Когда они говорят, что жизнь  злая
бессмыслица, заслуживающая лишь уничтожения, то какую жизнь имеют они в виду
- не свою ли собственную (которая затем "проецируется" на  жизнь  "вообще")?
"Я понял, -  пишет  Толстой,  -  что  истину  закрыло  от  меня  не  столько
заблуждение моей  мысли,  сколько  самая  жизнь  моя  в  тех  исключительных
условиях эпикурейства, удовлетворения похотям, в  которых  я  провел  ее.  Я
понял, что мой вопрос о том, что  есть  моя  жизнь,  и  ответ:  зло,  -  был
совершенно правилен. Неправильно было  только  то,  что  ответ,  относящийся
только ко мне, я отнес к жизни вообще: я спросил себя, что такое моя  жизнь,
и получил ответ: зло и бессмыслица".
     Главное,  что   придавало   особую   весомость   возражениям   Толстого
Шопенгауэру, заключалось в том, что в качестве "объекта критики" он взял  не
"другого",  а  самого  себя.   Критика   шопенгауэрского   пессимизма   была
одновременно самокритикой Толстого, пережившего - и  изжившего  -  философию
Шопенгауэра   "изнутри".   Причем   условием   освобождения   Толстого    от
"завороженности" смертью, обессмысливающей жизнь, бытие вообще, было  именно
резкое неприятие прежней установки, которую он  полубессознательно  разделял
вместе с немецким философом (и некоторыми  из  россиян,  модничавшими  своим
пессимизмом): мы - "хорошие",  а  жизнь  -  "плохая".  Мы,  считающие  жизнь
бессмыслицей, "хороши", а все остальные, кто так не считает, "плохи", - вот,
согласно  теперешнему  убеждению   Толстого,   изначально   безнравственная,
бессовестная, бесчестная установка, не преодолев которую нельзя было  не  то
что решить  для  себя  проблему  осмысленности  жизни,  но  и  правильно  ее
поставить. Здесь, как видим, его нравственный  переворот  оказался  условием
выхода из теоретического тупика - как это и до  него  случалось  со  многими
мыслителями.
     "Я понял, - признает Толстой (и не надо думать, что это такое уж легкое
признание. - Ю.Д.), - что для того, чтобы понять смысл  жизни,  надо  прежде
всего, чтобы жизнь была не бессмысленна и зла, а потом уже - разум для того,
чтобы понять ее. Я понял, почему я так долго  ходил  около  такой  очевидной
истины, и что если думать и говорить о жизни  человека,  то  надо  думать  и
говорить о жизни человечества, а не  о  жизни  нескольких  паразитов  жизни.
Истина эта была всегда истина, как 2х2 = 4, но я  не  признавал  ее,  потому
что, признав 2х2 = 4, я бы должен был признать, что я нехорош. А чувствовать
себя хорошим для меня было важнее и обязательнее, чем 2х2  =  4.  Я  полюбил
хороших людей, возненавидел себя, и я признал истину". Главное для  русского
писателя  заключалось  в  том,  чтобы  отказаться  от  точки   зрения   "мы"
("хорошие") и "они" ("плохие") в применении к народу, среди которого - и  во
многом, очень многом - за  счет  которого  живешь.  Оказывается,  эта  точка
зрения поражает болезнью не только нравственность, извращая ее и превращая в
нечто самопротиворечивое и фальшивое, но и теоретическое мышление - особенно
когда речь идет о коренных  философских  проблемах,  располагающихся  вокруг
гамлетовского "быть или не быть?".
     Цепь   умозаключений,   по   всей    линии    выстраивающихся    против
шопенгауэровского пессимизма, приобретала у Толстого следующий вид.  Русский
писатель  считает  неверным  такой  подход  к  оценке   жизни,   когда   она
рассматривается как нечто, находящееся "вне" оценивающего ее  человека,  "по
ту  сторону"  его  собственной  жизни,  "безотносительное"  к   качеству   и
содержанию этой индивидуальной жизни. Жизнь, которая дается "в удел" каждому
человеку, - это благо  (каким  является  всякое  бытие  в  противоположность
небытию), это дар, благотворный уже сам по себе. А если  человек  превращает
свою жизнь в нечто, что он расценивает как бессмысленное и злое, то  повинна
в этом не жизнь сама по себе, а прежде всего он сам,  превративший  благо  в
зло.
     Источник такого превращения Толстой видит в исполненной всякой неправды
отъединенности индивидуальной жизни от жизни народа,  шире  -  человечества.
Причина этой отъединенности видится писателю в отпадении от общего  процесса
"добывания", то есть постоянного воспроизведения этой жизни, каковое, по его
убеждению, есть и призвание и долг каждого  человека:  деятельное  выражение
благодарности за тот дар, что он получил. Воспроизводя жизнь свою в  суровом
и нелегком труде, который "труден" точно так же, как трудно любое участие  в
реальном процессе, любое  опосредствование  действительного  течения  жизни,
человек учится "изнутри" постигать осмысленность жизни, ее  ритмичность,  ее
законосообразность, ее необходимость, включая и необходимость индивидуальной
человеческой кончины.
     Именно конечность  человека  обусловливает  непреложность  нравственных
законов, которым он должен подчиняться. Представление об осмысленности жизни
дается человеку как награда за серьезное к ней отношение.  Человек,  всерьез
стремящийся воздать своей жизни за то благо  -  бытие,  которое  он  получил
вместе с нею, сам  того  не  замечая,  приходит  к  нерушимому  убеждению  в
осмысленности жизни. А это убеждение, в свою очередь, дает ему  силы,  чтобы
сносить все трудности, все тяготы повседневного существования, не  впадая  в
отчаяние и уныние,
     Но это осмысленное  отношение  к  жизни  уже  не  предстает  как  нечто
"партикулярное": вот "я",  а  вот  "жизнь",  и  у  "меня"  с  "нею"  хорошие
отношения. Жизнь потому и предстает для  человека  исполненной  смысла,  что
отношение к ней раскрывается для. него  через  отношения  к  окружающим  его
людям, ко  всем  "другим".  Осмысленность  этого  отношения  выражается  для
Толстого в формуле: "Не причиняй другим того,  чего  не  хочешь,  чтобы  они
причинили тебе", или другое выражение того же самого: "Поступай по отношению
к другим так,  как  хочешь,  чтобы  они  поступали  по  отношению  к  тебе".
Осмысленность  эта,  как  видим,  неотделима  от  той  большой   и   суровой
ответственности, которая возлагается таким образом  на  человека.  Она  есть
воздаяние за праведность его отношения к другим людям. Гораздо легче  тысячу
раз произнести приведенную этическую формулу, чем один раз всерьез поступить
в  соответствии  с  нею,  не  считая  при  этом,   что   совершаешь   подвиг
самопожертвования.
     Точно так же, как, воспроизводя в повседневном труде свою "материальную
жизнь", человек бессознательно приходит к выводу о ее  "осмысленности",  так
же как и о неслучайности своего присутствия в мире, -  он  же,  воспроизводя
вновь и вновь свои отношения с другими людьми, реализуя в  своем  общении  с
другими моральные принципы, сколь бы сложным и трудным это подчас  ни  было,
приходит к убеждению в абсолютности нравственных принципов, а следовательно,
и в осмысленности  жизни  в  целом.  Приходит  еще  до  того,  как  начинает
философствовать о смысле жизни. Словом, и здесь убеждение в том,  что  жизнь
имеет смысл, дается человеку как награда за осмысленную жизнь.
     Однако и это еще не все. Живя среди людей,  разделяя  с  ними  нелегкий
труд  по  ежедневному,  ежечасному,  ежеминутному  воссозданию  этой   жизни
(сохранение того, что было даровано как бытие), человек учится любить людей:
всем существом  своим  понимая  не  только  "необходимость",  "неизбежность"
другого человека, но и глубокую осмысленность,  благодатность  этого  факта:
бытия другого человека. Опять-таки еще до того, как он  начинает  осознавать
это,  человек  -  коль  скоро  он  не  отъединен  от  других  искусственным,
ненормальным, аморальным образом - принимает свое отношение к  "другому"  (к
"другим") как внутреннее отношение своего собственного бытия: он  не  мыслит
своего бытия вне отношения к "другому" ("другим"). Он воспринимает  себя  не
как некую "безоконную  монаду",  самодовлеющий  "атом",  нечто  "уникальное"
настолько, что вообще исключается его соизмеримость с  чем  бы  то  ни  было
другим, от него отличным,  а,  наоборот,  как  открытость  "другому"  ("всем
остальным").
     Здесь обнаруживается неделимость жизни (бытия) как дара, который дается
всем  людям  вместе,  хотя  каждый  из  них   несет   за   него   совершенно
индивидуальную, то есть ни с кем  не  разделяемую,  ответственность.  Только
"незамкнутый" человек,  открытый  "другому"  ("другим"),  способен  воистину
оценить и сохранить этот дар, раскрыв и утвердив его  высокий  смысл,  тогда
как человек "закрытый" начинает  с  искажения  смысла,  дарованного  ему,  а
потому и приходит к выводу о  бессмысленности  жизни.  Замкнувшись  в  своей
индивидуальности, он воспринимает смерть с безграничным, невыразимым ужасом.
     Наоборот: для  того,  кто  "открыт"  другому  (другим)  в  своем  самом
сокровенном, кто не мыслит себя без  другого,  кто  еще  с  раннего  детства
привык мыслить  себя  "вместе"  с  другими,  бессознательно  принимая  таким
образом бытие не как свою "личную собственность", но как  нечто,  дарованное
людям всем вместе,  кто,  следовательно,  действительно  любит  других  -  в
истинно нравственном смысле, для того смерть перестает быть чем-то абсолютно
непереносимым, поражающим его  неизлечимой  болезнью.  Постигнув  через  эту
любовь смысл жизни, он верно постигает и смысл смерти  -  и  чем  глубже  он
постигает этот смысл, тем меньше трепещет перед нею. Смерть перестает мучить
его своей бессмысленностью.
     Внутренне постигнув, что жизнь есть нечто неизмеримо  более  широкое  и
глубокое, чем то, что  он  пере-живает,  про-живает,  из-живает  в  качестве
таковой, любящий человек всем своим существом чувствует: она не кончается  с
его собственной кончиной. Те, кого он любит, остаются жить, а в них -  и  он
сам; и чем больше тех, кого он действительно любит, тем больше его - общей с
ними - жизни остается и  после  его  смерти.  Людей  этого  типа  Толстой  и
противопоставляет "своему кругу", видя в них черты, которые недоступны  тем,
кто не способен "творить жизнь",