,  объяснения, даже  слезы, но иногда... ох
гадко и теперь вспомнить - после  самых жестоких слов друг другу вдруг молча
взгляды, улыбки, поцелуи, объятия...  Фу, мерзость! Как я мог не видеть всей
гадости этого тогда...

        "XIII"
     Взошли два пассажира и стали усаживаться на дальней лавочке. Он молчал,
пока  они усаживались, но как только они затихли, он продолжал, очевидно  ни
на минуту не теряя нити своей мысли.
     - Ведь что,  главное, погано,- начал он,-  предполагается в теории, что
любовь  есть нечто идеальное, возвышенное, а на  практике  любовь ведь  есть
нечто мерзкое, свиное, про которое  и говорить и вспоминать мерзко и стыдно.
Ведь недаром же природа сделала то, что это мерзко и стыдно. А если мерзко и
стыдно,  то  так и надо понимать.  А  тут,  напротив,  люди делают вид,  что
мерзкое  и стыдное прекрасно  и возвышенно. Какие  были первые признаки моей
любви? А те, что я предавался животным излишествам, не только не стыдясь их,
но почему-то гордясь возможности  этих физических излишеств, не думая притом
нисколько не только о ее духовной жизни, но даже и об ее физической жизни. Я
удивлялся,  откуда бралось  наше  озлобление  друг  к  другу,  а  дело  было
совершенно ясно: озлобление  это было не что  иное, как протест человеческой
природы против животного, которое подавляло ее.
     Я удивлялся  нашей ненависти друг к другу.  А ведь это и  не могло быть
иначе.  Эта ненависть была  не что иное, как  ненависть взаимная  сообщников
преступления - и за подстрекательство и за участие в преступлении. Как же не
преступление,  когда она,  бедная, забеременела в первый  же  месяц,  а наша
свиная  связь  продолжалась?  Вы   думаете,  что  я  отступаю  от  рассказа?
Нисколько!  Это я все  рассказываю вам,  как  я убил  жену. На суде  у  меня
спрашивают,  чем,  как я убил жену.  Дурачье! думают,  что  я убил ее тогда,
ножом, пятого октября.  Я не тогда убил ее, а гораздо раньше. Так точно, как
они теперь убивают, все, все...
     - Да чем же? - спросил я.
     - Вот это-то и удивительно, что никто не хочет знать того, что так ясно
и очевидно, того, что должны знать и проповедовать  доктора, но про что  они
молчат.  Ведь  дело  ужасно  просто.  Мужчина  и  женщина сотворены так, как
животное,  так  что  после  плотской  любви  начинается беременность,  потом
кормление, такие  состояния, при которых для женщины,  так  же как и для  ее
ребенка, плотская  любовь вредна.  Женщин и  мужчин равное число. Что  же из
этого следует? Кажется, ясно. И не нужно большой мудрости,  чтобы сделать из
этого тот вывод, который делают животные, то есть воздержание. Но нет. Наука
дошла  до того, что нашла каких-то  лейкоцитов, которые  бегают  в  крови, и
всякие ненужные  глупости,  а  этого не могла  понять. По крайней  мере,  не
слыхать, чтобы она говорила это.
     И вот для женщины  только два выхода:  один -  сделать  из  себя урода,
уничтожить  или  уничтожать  в  себе по  мере  надобности  способность  быть
женщиной, то  есть матерью, для  того чтобы мужчина мог спокойно и постоянно
наслаждаться; или  другой выход, даже  не  выход, а простое,  грубое, прямое
нарушение  законов  природы,  который  совершается  во  всех так  называемых
честных семьях. А  именно тот, что женщина, наперекор своей  природе, должна
быть одновременно и беременной, и кормилицей, и любовницей, должна быть тем,
до  чего не спускается ни одно  животное. И сил не может хватить. И оттого в
нашем быту истерики, нервы, а в народе  - кликуши. Вы заметьте, у девушек, у
чистых, нет кликушества, только  у баб, и  у  баб, живущих с мужьями.  Так у
нас.  Точно  так  же и в  Европе.  Все  больницы  истеричных  полны  женщин,
нарушающих закон природы.  Но ведь  кликуши и пациентки  Шарко -  это совсем
увечные, а полукалек  женщин полон мир. Ведь только  подумать, какое великое
дело  совершается  в  женщине,  когда  она понесла  плод  или  когда  кормит
родившегося  ребенка. Растет  то,  что продолжает, заменяет  нас.  И  это-то
святое дело нарушается - чем же? - страшно  подумать! И  толкуют  о свободе,
правах женщин. Это все равно, что людоеды откармливали  бы людей пленных  на
еду и вместе с тем уверяли бы, что они заботятся о их правах и свободе.
     Все это было ново и поразило меня.
     - Так  как же? Если так, то,- сказал я,- выходит, что любить жену можно
раз в два года, а мужчина...
     - Мужчине необходимо,- подхватил он. - Опять  милые жрецы науки уверили
всех.  Я бы им, этим волхвам, велел исполнять должность тех женщин, которые,
по их  мнению, необходимы  мужчинам,  что  бы они тогда заговорили?  Внушите
человеку,  что  ему  необходима  водка,  табак,   опиум,  и  все  это  будет
необходимо. Выходит,  что  бог не  понимал  того,  что  нужно,  и потому, не
спросившись  у волхвов, дурно устроил.  Извольте видеть,  дело  не сходится.
Мужчине нужно и необходимо, так решили они, удовлетворять свою похоть, а тут
замешалось  деторождение  и  кормление  детей, мешающие  удовлетворению этой
потребности.  Как  же  быть-то?  Обратиться  к волхвам, они  устроят. Они  и
придумали. Ох, когда это развенчаются  эти волхвы  с  своими обманами? Пора!
Дошло  уже вот докуда, с ума сходят и стреляются, и все от  этого. Да как же
иначе? Животные как будто знают, что потомство продолжает их род, и держатся
известного закона в этом отношении. Только человек этого знать не знает и не
хочет. И озабочен  только тем, чтобы иметь как можно  больше удовольствия. И
это  кто  же? Царь  природы, человек.  Ведь вы  заметьте, животные  сходятся
только тогда, когда  могут производить потомство,  а поганый  царь природы -
всегда,  только бы  приятно. И мало того, возводит  это обезьянье занятие  в
перл  создания, в любовь. И во имя  этой любви, то есть пакости, губит - что
же?  - половину рода человеческого. Из всех женщин, которые  должны  бы быть
помощницами в  движении  человечества  к  истине  и благу, он во имя  своего
удовольствия делает не помощниц, но врагов. Посмотрите, что тормозит повсюду
движение  человечества вперед?  Женщины.  А  отчего они  такие? А  только от
этого. Да-с, да-с,-  повторил он несколько раз  и стал шевелиться, доставать
папиросы и курить, очевидно желая несколько успокоиться.

        "XIV"
     - Вот такой-то свиньей  я  и жил,- продолжал он опять прежним тоном.  -
Хуже же всего  было то, что,  живя этой  скверной жизнью,  я воображал,  что
потому, что я  не соблазняюсь другими женщинами, что поэтому я  живу честной
семейной жизнью, что я  нравственный человек и что я ни  в чем не виноват, а
что если у нас происходят ссоры, то виновата она, ее характер.
     Виновата же была, разумеется, не она. Она была такая же, как и все, как
большинство. Воспитана она была, как  того требует положение женщины в нашем
обществе,  и  поэтому  как  и  воспитываются  все  без   исключения  женщины
обеспеченных классов и как они не могут не воспитываться. Толкуют о каком-то
новом  женском  образовании.  Все  пустые  слова: образование женщины  точно
такое, какое должно быть при существующем не притворном, а истинном всеобщем
взгляде на женщину.
     И  образование женщины  будет  всегда  соответствовать  взгляду  на нее
мужчины. Ведь все мы  знаем,  как мужчина смотрит на женщину: "Wein,  Weiber
und Gesang" [Вино, женщины и  песни (нем.).], и так  в стихах поэты говорят.
Возьмите  всю поэзию, всю живопись,  скульптуру, начиная с любовных стихов и
голых  Венер  и Фрин, вы видите, что женщина  есть орудие  наслаждения;  она
такова на Трубе, и на  Грачевке, и на  придворном бале.  И заметьте хитрость
дьявола:   ну,   наслажденье,  удовольствие,  так  как   бы   и  знать,  что
удовольствие, что женщина  сладкий  кусок.  Нет, сначала рыцари уверяли, что
они боготворят женщину (боготворят, а все-таки смотрят на нее  как на орудие
наслаждения).  Теперь уже  уверяют,  что уважают женщину.  Одни  уступают ей
место,  поднимают  ей платки;  другие признают ее  права на  занимание  всех
должностей, на участие в правлении  и т. д. Это все делают, а взгляд на  нее
все тот же. Она орудие наслаждения. Тело ее есть средство наслаждения. И она
знает  это.  Все  равно  как рабство.  Рабство  ведь  есть не что  иное, как
пользованье  одних подневольным  трудом многих. И  потому, чтобы рабства  не
было, надо, чтобы люди не желали  пользоваться  подневольным трудом  других,
считали бы это грехом или стыдом. А между тем  возьмут отменят внешнюю форму
рабства,  устроят  так,  что  нельзя  больше  совершать  купчих на  рабов, и
воображают и себя уверяют, что рабства уже нет, и не видят и не хотят видеть
того,  что  рабство продолжает быть,  потому  что люди точно так же любят  и
считают хорошим и справедливым пользоваться трудами  других. А как скоро они
считают это  хорошим, то всегда  найдутся люди, которые  сильнее  или хитрее
других и сумеют это сделать. То же и с эмансипацией женщины. Рабство женщины
ведь  только в том, что люди желают и считают очень хорошим пользоваться  ею
как  орудием  наслаждения. Ну, и  вот  освобождают женщину,  дают ей  всякие
права,  равные  мужчине,  но  продолжают  смотреть  на  нее  как  на  орудие
наслаждения, так воспитывают ее и  в детстве  и общественным мнением. И  вот
она  все такая же  приниженная, развращенная раба, и  мужчина  все такой  же
развращенный рабовладелец.
     Освобождают  женщину  на курсах и в палатах, а  смотрят на  нее как  на
предмет наслаждения.  Научите ее,  как  она научена  у  нас, смотреть так на
самую себя, и она всегда останется низшим существом. Или она будет с помощью
мерзавцев-докторов  предупреждать  зарождение  плода,  то есть  будет вполне
проститутка, спустившаяся не на  ступень животного, но на ступень вещи,  или
она будет  то,  что  она  есть  в  большей части случаев,-  больной душевно,
истеричной,  несчастной,  какие  они  и   есть,  без  возможности  духовного
развития.
     Гимназии и  курсы не  могут изменить  этого. Изменить это может  только
перемена  взгляда мужчин на женщин и женщин  самих на себя. Переменится  это
только  тогда,  когда  женщина будет  считать  высшим  положением  положение
девственницы,  а  не так, как теперь,  высшее  состояние  человека - стыдом,
позором. Пока  же этого нет,  идеал  всякой девушки, какое  бы  ни  было  ее
образование, будет все-таки  тот,  чтобы  привлечь  к себе  как можно больше
мужчин, как можно больше самцов, с тем чтобы иметь возможность выбора.
     А  то, что  одна побольше  знает  математики, а другая умеет играть  на
арфе,- это ничего  не изменит. Женщина счастлива и достигает всего, чего она
может  желать,  когда  она  обворожит  мужчину.   И  потому  главная  задача
женщины-уметь обвораживать  его.  Так это было и будет.  Так  это в девичьей
жизни в нашем мире,  так продолжается и в замужней.  В  девичьей  жизни  это
нужно для выбора, в замужней - для властвованья над мужем.
     Одно, что прекращает  или хоть подавляет на время это, это - дети, и то
тогда, когда женщина не урод, то есть сама кормит. Но тут опять доктора.
     С  моей женой, которая  сама хотела кормить и кормила следующих пятерых
детей,  случилось  с первым  же  ребенком  нездоровье. Доктора эти,  которые
цинически раздевали и ощупывали ее везде, за что я должен был их благодарить
и платить им деньги,- доктора эти милые нашли,  что она не должна кормить, и
она  на первое время лишена была того единственного средства, которое  могло
избавить  ее  от кокетства.  Кормила кормилица, то есть  мы  воспользовались
бедностью, нуждой и невежеством женщины, сманили ее от ее ребенка к своему и
за это одели ее в кокошник с галунами.  Но не в этом дело. Дело в том, что в
это  самое время  ее свободы от  беременности  и кормления в ней с особенной
силой  проявилось   прежде  заснувшее  это  женское  кокетство.  И  во  мне,
соответственно этому,  с  особенной  же  силой проявились мучения  ревности,
которые не переставая терзали меня во все время  моей женатой жизни, как они
и не могут не терзать всех тех супругов, которые живут с женами, как я  жил,
то есть безнравственно.

        "XV"
     - Я  во все время моей  женатой жизни никогда не переставал  испытывать
терзания ревности. Но были периоды,  когда я особенно резко страдал этим.  И
один  из  таких  периодов  был  тот,  когда  после  первого ребенка  доктора
запретили ей кормить.  Я  особенно  ревновал в это время, во-первых, потому,
что  жена  испытывала то свойственное  матери беспокойство,  которое  должно
вызывать  беспричинное нарушение правильного  хода жизни; во-вторых, потому,
что, увидав, как  она  легко  отбросила нравственную обязанность  матери,  я
справедливо,  хотя и  бессознательно, заключил, что ей  так  же  легко будет
отбросить и  супружескую,  тем  более  что она  была  совершенно здорова  и,
несмотря  на запрещение  милых  докторов, кормила следующих  .детей  сама  и
выкормила прекрасно.
     - Однако  вы  не любите  докторов,-  сказал  я, заметив  особенно  злое
выражение голоса всякий раз, как он упоминал только о них.
     - Тут не дело любви и не любви. Они погубили мою жизнь, как они  губили
и губят жизнь тысяч, сотен тысяч людей, а я не могу не связывать следствия с
причиной.  Я понимаю, что им  хочется, так  же  как и  адвокатам  и  другим,
наживать деньги,  и  я бы охотно отдал им  половину своего дохода, и каждый,
если бы  понимал  то,  что они делают, охотно  бы  отдал им половину  своего
достатка, только чтобы они не вмешивались  в вашу семейную жизнь, никогда бы
близко не подходили к вам.  Я ведь  не  собирал сведений, но я  знаю десятки
случаев -  их пропасть,- в которых. они  убили  то ребенка  в утробе матери,
уверяя, что мать не может  разродиться, а мать  потом  рожает прекрасно,  то
матерей под видом каких-то операций. Ведь никто не считает этих убийств, как
не считали убийств  инкивизиции, потому что предполагалось, что это на благо
человечества.  Перечесть  нельзя преступлений, совершаемых ими.  Но все  эти
преступления ничто  в сравнении с тем нравственным  растлением материализма,
которое они вносят  в  мир, особенно через женщин.  Уж не говорю про то, что
если только следовать  их  указаниям, то благодаря заразам везде,  во  всем,
людям надо  не идти к единению, а к разъединению: всем надо,  по  их учению,
сидеть врозь  и  не  выпускать  изо  рта спринцовки  с  карболовой  кислотой
(впрочем,  открыли, что  и она  не годится). Но  и это  ничего. Яд главный-в
развращении людей, женщин в особенности.
     Нынче  уж нельзя сказать: "Ты живешь дурно, живи  лучше",-нельзя  этого
сказать  ни  себе,   ни  другому.   А  если  дурно   живешь,  то  причина  в
ненормальности  нервных отправлений или  т. п. И надо  пойти  к ним,  а  они
пропишут на  тридцать пять копеек в аптеке лекарства,  и  вы  принимайте. Вы
сделаетесь еще хуже, тогда еще лекарства и еще доктора. Отличная штука!
     Но не в  этом дело. Я только  говорил про  то,  что она  прекрасно сама
кормила детей и что  это ношение и кормление детей одно  спасало меня от мук
ревности. Если бы не это, все случилось бы раньше. Дети спасали меня и ее. В
восемь лет у ней родилось пять человек детей. И всех она кормила сама.
     - Где же они теперь, ваши дети? - спросил я.
     - Дети? - испуганно переспросил он.
     - Извините меня, может быть, вам тяжело вспоминать?
     - Нет, ничего. Детей моих  взяла моя свояченица и ее  брат. Они не дали
их мне.  Я  им  отдал  состояние,  а  их  они  мне не  дали.  Ведь  я  вроде
сумасшедшего. Я теперь еду от них. Я видел их, но мне их не  дадут.  А то  я
воспитаю их так, что они не будут такими, как их родители. А надо, чтоб были
такие же. Ну, да что делать! Понятно, что мне их не дадут и не поверят. Да я
и  не  знаю,  был  ли бы я в силах воспитать их.  Я думаю, нет. Я-развалина,
калека. Одно во мне есть. Я  знаю. Да, это верно, что я знаю то, что все  не
скоро еще узнают.
     Да,  дети живы и  растут такими же  дикарями,  как  и все вокруг них. Я
видел  их, три раза видел.  Ничего я не могу для них сделать. Ничего.  Еду к
себе теперь на юг. У меня там домик и садик.
     Да, не скоро  еще люди узнают то, что  я знаю. Много  ли железа и какие
металлы в  солнце и звездах - это скоро узнать можно; а вот то, что обличает
наше свинство, это трудно, ужасно трудно...
     Вы хоть слушаете, я и то благодарен.

        "XVI"
     -  Вот вы напомнили  про детей. Опять  какое страшное лганье  идет  про
детей. Дети  - благословенье божие, дети  - радость. Ведь это все ложь.  Все
это было когда-то, но теперь  ничего подобного нет. Дети - мученье, и больше
ничего. Большинство матерей так  прямо и  чувствуют и иногда нечаянно  прямо
так и  говорят это. Спросите у большинства матерей нашего круга  достаточных
людей,  они вам скажут,  что  от  страха того,  что дети  их могут  болеть и
умирать,  они не хотят иметь детей, не хотят кормить,  если  уж  родили, для
того чтобы по привязаться и не страдать. Наслажденье,  которое доставляет им
ребенок  прелестью  его,  этих  ручек, ножек,  тельца  всего,  удовольствие,
доставляемое ребенком,- меньше страданья, которое они испытывают - не говоря
уже  от болезни  или  потери ребенка,  по  от одного  страха  за возможность
болезней  и смерти. Взвесив  выгоды и невыгоды, оказывается, что невыгодно и
потому  нежелательно иметь детей.  Они это  прямо, смело говорят, воображая,
что эти  чувства  происходят в них  от любви  к  детям,  чувства хорошего  и
похвального,  которым  они  гордятся.  Они   не  замечают  того,  что   этим
рассуждением они прямо отрицают любовь, а утверждают только свой эгоизм. Для
них меньше удовольствия  от  прелести ребенка, чем  страданий от  страха  за
него, и потому не надо того ребенка, которого они будут любить. Они жертвуют
не собою для любимого существа, а имеющим быть любимым существом для себя.
     Ясно, что это не любовь, а эгоизм. Но и осудить их, матерей достаточных
семей, за этот эгоизм - не поднимается рука, когда вспомнишь все то, что они
перемучаются  от  здоровья детей  благодаря опять тем  же  докторам в  нашей
господской жизни.  Как вспомню только, даже теперь, жизнь и состояние жены в
первое время, когда  было трое, четверо детей и она вся была поглощена ими,-
ужас берет. Жизни  нашей не было совсем. Это была какая-то вечная опасность,
спасенье от  нее,  вновь  наступившая опасность,  вновь,  отчаянные усилия и
вновь спасенье - постоянно  такое положение, как на гибнущем корабле. Иногда
мне казалось, что это нарочно делалось, что она прикидывалась  беспокоящейся
о детях, для того чтобы победить меня. Так это заманчиво, просто разрешало в
ее пользу все  вопросы. Мне казалось иногда, что все, что она в этих случаях
делала и говорила,- она делала и говорила нарочно. Но нет, она сама  страшно
мучалась и казнилась постоянно  с детьми,  с их здоровьем  и  болезнями. Это
была  пытка  для нее и  для  меня тоже. И нельзя ей  было не  мучаться. Ведь
влечение к детям, животная потребность кормить, лелеять, защищать их - была,
как она и есть  у большинства женщин, но не было того, что есть у животных,-
отсутствия  воображения  и  рассудка.  Курица  не  боится  того,  что  может
случиться  с  ее цыпленком,  не  знает  всех  тех  болезней,  которые  могут
постигнуть его, не знает всех тех средств, которыми люди воображают, что они
могут спасать  от болезней и смерти. И дети для нее, для курицы, не мученье.
Она делает для своих цыплят  то, что ей свойственно и радостно  делать; дети
для  нее  радость.  И  когда  цыпленок  начинает  болеть,  ее  заботы  очень
определенные: она греет, кормит его. И,  делая это, знает,  что  она  делает
все, что нужно. Издохнет цыпленок,  она не  спрашивает себя, зачем  он умер,
куда он ушел, поквохчет, потом  перестанет и продолжает жить по-прежнему. Но
для наших  несчастных  женщин  и для моей жены было не то.  Уж  не говоря  о
болезнях - как  лечить, о том, как  воспитывать, растить, она со всех сторон
слышала  и читала бесконечно разнообразные и постоянно изменяющ