од своему бешенству, я упивался им, и мне хотелось еще  что-нибудь
сделать необыкновенное, показывающее  высшую степень  этого моего бешенства.
Мне страшно хотелось бить, убить ее, но я знал, что этого нельзя, и  потому,
чтобы все-таки дать ход  своему бешенству, схватил со стола пресс-папье, еще
раз  прокричав:  "Уходи!"-швырнул его  оземь мимо нее. Я очень хорошо  целил
мимо.  Тогда она пошла из комнаты, но остановилась в дверях. И тут же,  пока
еще  она  видела (я сделал это для того, чтобы она видела),  я стал брать со
стола вещи, подсвечники, чернильницу, и бросать оземь их, продолжая кричать:
     - Уйди! убирайся! Я не отвечаю за себя!
     Она ушла - и я тотчас же перестал.
     Через час ко мне пришла няня и сказала, что у жены  истерика. Я пришел;
она рыдала, смеялась, ничего не могла говорить и вздрагивала всем телом. Она
не притворялась, по была истинно больна.
     К утру  она  успокоилась, и мы помирились  под  влиянием того  чувства,
которое мы называли любовью.
     Утром,  когда  после  примирения я  признался  ей,  что  ревновал  ее к
Трухачевскому,  она  нисколько  не  смутилась и  самым  естественным образом
засмеялась. Так странна даже  ей  казалась,  как  она  говорила, возможность
увлечения к такому человеку.
     - Разве к  такому человеку  возможно  в  порядочной женщине что-нибудь,
кроме удовольствия, доставляемого музыкой? Да если  хочешь, я готова никогда
не видать  его.  Даже в  воскресенье, хотя и позваны все.  Напиши ему, что я
нездорова, и кончено. Одно  противно, что кто-нибудь может подумать, главное
он сам, что он опасен. А я слишком горда, чтобы позволить думать это.
     И  она  ведь не лгала, она  верила в то,  что  говорила;  она надеялась
словами этими вызвать в себе презрение к нему и защитить им себя от него, но
ей  не удалось  это.  Все было  направлено  против  нее, в  особенности  эта
проклятая музыка.  Так все  и  кончилось, и в воскресенье собрались гости, и
они опять играли.

        "XXIII"
     - Я  думаю, что излишне говорить,  что  я был очень  тщеславен: если не
быть  тщеславным  в  обычной  нашей  жизни, то  ведь  нечем  жить.  Ну,  и в
воскресенье я со вкусом занялся устройством обеда и вечера с музыкой. Я  сам
накупил вещей для обеда и позвал гостей.
     К шести часам собрались  гости, и явился и он во фраке с бриллиантовыми
запонками дурного тона. Он держал себя  развязно, на все отвечал  поспешно с
улыбочкой согласия и понимания, знаете, с тем особенным выражением, что все,
что вы сделаете или  скажете, есть то самое, чего он ожидал. Все, что было в
нем  непорядочного,  все  это я  замечал  теперь  с особенным удовольствием,
потому что это все должно было успокоить меня и показывать, что он стоял для
моей  жены на такой  низкой ступени,  до которой, как она и говорила, она не
могла унизиться.  Я  теперь  уже  не  позволял себе ревновать. Во-первых,  я
перемучался  уже  этой мукой, и мне надо было  отдохнуть; во-вторых, я хотел
верить уверениям жены и верил им. Но, несмотря на то, что  я не  ревновал, я
все-таки  был ненатурален с  ним и с нею и  во время обеда и первую половину
вечера, пока не началась музыка. Я все  еще следил за движениями и взглядами
их обоих.
     Обед был  как обед, скучный, притворный. Довольно рано началась музыка.
Ах, как я помню все подробности этого вечера; помню, как  он принес скрипку,
отпер ящик, снял вышитую ему дамой покрышку,  достал и  стал строить. Помню,
как жена села  с притворно равнодушным видом,  под которым я  видел, что она
скрывала большую робость - робость преимущественно перед своим умением, -  с
притворным  видом  села за  рояль,  и  начались  обычные  la  на фортепиано,
пиччикато скрипки, установка  нот.  Помню потом,  как  они взглянули друг на
друга,  оглянулись  на усаживавшихся и  потом сказали что-то друг  другу,  и
началось.  Он  взял  первый аккорд.  У  него сделалось  серьезное,  строгое,
симпатичное лицо,  и,  прислушиваясь к своим звукам, он осторожными пальцами
дернул по струнам, и рояль ответил ему. И началось...
     Он  остановился и несколько раз сряду произвел свои звуки. Хотел начать
говорить, но засопел носом и опять остановился.
     -  Они играли Крейцерову сонату Бетховена. Знаете ли  вы первое престо?
Знаете?!-вскрикнул  он.-У!.. Страшная  вещь  эта соната. Именно эта часть. И
вообще страшная вещь  музыка. Что это такое? Я не понимаю. Что такое музыка?
Что  она делает?  И  зачем она  делает то, что  она делает? Говорят,  музыка
действует возвышающим душу образом,- вздор, неправда! Она действует, страшно
действует,  я говорю про себя,  но  вовсе не  возвышающим  душу образом. Она
действует ни возвышающим,  ни принижающим душу образом,  а раздражающим душу
образом. Как вам сказать? Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное
положение, она переносит меня  в какое-то другое, не свое положение: мне под
влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую,
что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу. Я объясняю это
тем,  что музыка действует, как зевота, как смех: мне спать не хочется, но я
зеваю, глядя на зевающего, смеяться не о чем, но я смеюсь, слыша смеющегося.
     Она, музыка,  сразу,  непосредственно  переносит  меня  в  то  душевное
состояние, в котором находился тот, кто писал музыку. Я сливаюсь с ним душою
и  вместе с  ним переношусь  из  одного  состояния  в другое, но зачем я это
делаю, я не знаю. Ведь тот, кто писал хоть бы Крейцерову сонату, - Бетховен,
ведь он знал, почему он находился в таком  состоянии,- это состояние привело
его к известным поступкам, и потому  для него это состояние имело смысл, для
меня  же никакого. И потому музыка только  раздражает, не  кончает. Ну, марш
воинственный  сыграют,  солдаты пройдут под марш,  и  музыка  дошла; сыграли
плясовую, я проплясал, музыка дошла; ну,  пропели мессу, я причастился, тоже
музыка дошла, а  то только раздражение,  а  того,  что  надо делать  в  этом
раздражении,  -  нет.  И  оттого  музыка  так  страшно,  так  ужасно  иногда
действует.  В Китае музыка государственное  дело. И это так  и  должно быть.
Разве  можно допустить, чтобы  всякий,  кто  хочет,  гипнотизировал бы  один
другого или многих  и потом бы делал с ними что хочет. И главное, чтобы этим
гипнотизером был первый попавшийся безнравственный человек.
     А то  страшное  средство  в  руках  кого попало. Например, хоть бы  эту
Крейцерову  сонату,  первое  престо.  Разве  можно  играть в  гостиной среди
декольтированных  дам  это престо? Сыграть и потом похлопать,  а потом  есть
мороженое и говорить о последней сплетне. Эти вещи  можно играть  только при
известных, важных,  значительных  обстоятельствах,  и тогда, когда требуется
совершить известные, соответствующие этой музыке важные поступки. Сыграть  и
сделать то, на что настроила эта музыка. А то несоответственное ни месту, ни
времени  вызывание энергии, чувства,  ничем не проявляющегося,  не может  не
действовать губительно.  На  меня, по крайней мере,  вещь эта  подействовала
ужасно; мне  как будто открылись совсем  новые, казалось мне, чувства, новые
возможности, о которых я не  знал до сих пор. Да вот как, совсем не так, как
я прежде думал и  жил, а вот как, как будто говорилось мне в душе. Что такое
было то новое, что я узнал,  я не  мог себе дать отчета, но  сознание  этого
нового состояния было очень радостно. Все те же лица, и в том числе и жена и
он, представлялись совсем в другом свете. После  этого  престо  они доиграли
прекрасное, но обыкновенное, не новое andante с пошлыми  варьяциями и совсем
слабый финал. Потом еще играли по просьбе гостей  то "Элегию" Эрнста, то еще
разные вещицы. Все это было хорошо,  но все это не произвело на меня и  0,01
того впечатления, которое произвело  первое. Все это происходило уже на фоне
того  впечатления,  которое  произвело первое.  Мне было легко, весело  весь
вечер. Жену же я никогда  не видал  такою,  какою она была в этот вечер. Эти
блестящие глаза, эта строгость, значительность выражения, пока она играла, и
эта совершенная  растаянность какая-то, слабая, жалкая  и  блаженная  улыбка
после  того, как  они кончили.  Я  все  это видел,  но  не приписывал  этому
никакого другого значения, кроме того, что  она испытывала то же,  что и  я,
что и  ей, как и  мне, открылись, как будто вспомнились новые,  неиспытанные
чувства. Вечер кончился благополучно, и все разъехались.
     Зная, что я  должен  был через  два дня  ехать  на съезд, Трухачевский,
прощаясь,  сказал, что  он  надеется  в  свой другой  приезд  повторить  еще
удовольствие  нынешнего  вечера. Из этого я мог заключить,  что он не считал
возможным бывать у меня без  меня, и это  было мне приятно. Оказывалось, что
так как я не вернусь до его отъезда, то мы с ним больше не увидимся.
     Я в первый раз с истинным удовольствием пожал ему руку и благодарил его
за удовольствие. Он также совсем простился с женой. И их прощанье показалось
мне самым натуральным и приличным. Все было прекрасно.  Мы оба с женою  были
очень довольны вечером.

        "XXIV"
     - Через два  дня я уехал в уезд, в самом хорошем, спокойном  настроении
простившись с женой. В уезде всегда  бывало пропасть дела и совсем особенная
жизнь, особенный мирок. Два дня я по десяти часов проводил в присутствии. На
другой день мне в присутствие принесли письмо от жены.  Я тут же прочел его.
Она писала о детях, о дяде, о нянюшке, о покупках и между прочим, как о вещи
самой обыкновенной, о том, что Трухачевский заходил, принес обещанные ноты и
обещал играть еще, но что  она  отказалась. Я не  помнил,  чтобы  он  обещал
принести  ноты: мне казалось, что он тогда  простился совсем, и  потому  это
неприятно  поразило меня. Но дела было столько, что некогда было подумать, и
я только вечером, вернувшись на квартиру, перечел письмо.  Кроме  того,  что
Трухачевский без меня  был еще раз, весь тон письма показался мне натянутым.
Бешеный зверь ревности зарычал в своей конуре и хотел выскочить, но я боялся
этого зверя  и запер  его скорей.  "Какое  мерзкое  чувство эта ревность!  -
сказал я себе. - Что может быть естественнее того, что она пишет?"
     И я лег в постель и стал думать  о делах, предстоящих  на  завтра.  Мне
всегда  долго  не спалось  во время этих съездов,  на новом месте, но тут  я
заснул очень скоро. И как это бывает, знаете,  вдруг толчок электрический, и
просыпаешься. Так я проснулся,  и  проснулся с мыслью о ней, о моей плотской
любви к ней, и о Трухачевском, и о том, что между нею и им все кончено. Ужас
и  злоба  стиснули мне  сердце.  Но  я  стал  образумливать  себя.  "Что  за
вздор,-говорил я себе,-нет никаких оснований, ничего нет и не  было. И как я
могу так унижать  ее и себя, предполагая  такие ужасы. Что-то вроде наемного
скрипача,  известный  за  дрянного  человека,  и  вдруг  женщина  почтенная,
уважаемая мать семейства,  моя жена! Что за нелепость!"-представлялось мне с
одной стороны. "Как же этому не быть?" - представлялось мне с другой. Как же
могло не быть то самое простое и понятное,  во имя чего я женился на ней, то
самое, во имя чего я с нею  жил, чего  одного в ней нужно было и мне  и чего
поэтому  нужно  было  и другим  и  этому  музыканту. Он  человек  неженатый,
здоровый (помню,  как  он хрустел  хрящом  в  котлетке  и  обхватывал  жадно
красными губами стакан с вином), сытый, гладкий, и не только без правил, но,
очевидно, с правилами о том, чтобы пользоваться теми удовольствиями, которые
представляются. И между ними связь музыки,  самой  утонченной похоти чувств.
Что же может удержать его? Ничто. Все, напротив, привлекает его. Она? Да кто
она? Она  тайна, как  была, так и  есть.  Я не знаю  ее. Знаю  ее только как
животное. А животное ничто не может, не должно удержать.
     Только  теперь я  вспомнил  их  лица  в  тот  вечер,  когда  они  после
Крейцеровой  сонаты  сыграли  какую-то  страстную  вещицу,  не  помню  кого,
какую-то до похабности  чувственную  пьесу. "Как я мог  уехать? - говорил  я
себе,  вспоминая  их  лица. -  Разве  не  ясно  было,  что  между  ними  все
совершилось  в этот вечер? и разве не видно было, что уже в этот вечер между
ними не  только  не  было никакой преграды,  но  что  они  оба, главное она,
испытывали некоторый стыд после того, что случилось с ними?" Помню,  как она
слабо,  жалобно и  блаженно  улыбалась, утирая пот с раскрасневшегося  лица,
когда я подошел к фортепиано. Они уже тогда избегали смотреть друг на друга,
и только за  ужином, когда он наливал ей воды, они взглянули друг на друга и
чуть улыбнулись.  Я  с  ужасом  вспомнил теперь  этот перехваченный мною  их
взгляд с чуть заметной улыбкой. "Да, все кончено", - говорил мне один голос,
и тотчас  же другой голос говорил совсем другое. "Это  что-то нашло на тебя,
этого  не может быть",-говорил  этот  другой голос. Мне жутко стало лежать в
темноте,  я  зажег  спичку,  и  мне как-то  страшно  стало в этой  маленькой
комнатке с желтыми обоями. Я закурил папироску  и, как  всегда бывает, когда
вертишься в одном и том же кругу неразрешающихся противоречий, - куришь, и я
курил  одну папироску за другой, для того чтобы затуманить  себя и не видать
противоречий.
     Я не  заснул всю ночь, и в пять часов, решив,  что  не  могу оставаться
более  в этом  напряжении  и сейчас  же  поеду,  я  встал, разбудил сторожа,
который  мне прислуживал, и  послал  его за  лошадьми. В заседание я  послал
записку о том, что я  по экстренному  делу вызван  в  Москву;  потому прошу,
чтобы меня заменил член. В восемь часов я сел в тарантас и поехал.

        "XXV"
     Вошел кондуктор и,  заметив, что свеча  наша  догорела,  потушил ее, не
вставляя новой. На дворе начинало светать. Позднышев молчал, тяжело  вздыхая
все  время, пока в вагоне был кондуктор. Он продолжал  свой рассказ,  только
когда вышел кондуктор и  в полутемном вагоне послышался только  треск стекол
двигающегося  вагона и  равномерный  храп  приказчика. В  полусвете зари мне
совсем  уже  не видно  его было. Слышен  был  только  его все  более и более
взволнованный, страдающий голос.
     -  Ехать  надо было тридцать пять верст на  лошадях и  восемь  часов по
чугунке. На лошадях ехать было прекрасно. Была морозная осенняя пора с ярким
солнцем. Знаете,  эта  пора,  когда шипы выпечатываются на масленой  дороге.
Дороги гладкие, свет яркий и воздух бодрящий. В тарантасе ехать было хорошо.
Когда рассвело и я  поехал, мне стало легче.  Глядя на лошадей, на поля,  на
встречных, забывал, куда я еду. Иногда  мне казалось, что я просто еду и что
ничего того, что вызвало меня, ничего этого не было. И мне особенно радостно
бывало так  забываться. Когда же я  вспоминал,  куда я еду, я  говорил себе:
"Тогда видно  будет,  не  думай".  На середине  дороги  сверх того случилось
событие, задержавшее меня в дороге и  еще  больше развлекшее  меня: тарантас
сломался, и надо было  чинить  его. Поломка эта  имела большое значение тем,
что  она  сделала  то,  что  я приехал в  Москву  не  в пять .часов,  как  я
рассчитывал, а  в двенадцать часов  и домой  - в  первом часу, так как  я не
попал  на курьерский, а  должен был уже ехать  на  пассажирском. Поездка  за
телегой, починка, расплата, чай на постоялом дворе,  разговоры с дворником -
все  это еще больше развлекло  меня.  Сумерками  все было готово, и я  опять
поехал, и ночью еще лучше было ехать, чем днем. Был молодой месяц, маленький
мороз, еще прекрасная дорога, лошади, веселый ямщик, и я ехал и наслаждался,
почти совсем не думая  о том,  что меня ожидает, или именно  потому особенно
наслаждался, что  знал, что меня  ожидает, и прощался с  радостями жизни. Но
это спокойное состояние  мое,  возможность подавлять  свое чувство кончилось
поездкой  на лошадях. Как  только я  вошел  в вагон, началось совсем другое.
Этот восьмичасовой переезд в  вагоне был для меня что-то ужасное, чего  я не
забуду во всю жизнь. Оттого ли, что, сев в вагон, я живо представил себя уже
приехавшим, или оттого,  что железная  дорога  так возбуждающе действует  на
людей, но  только,  с тех пор как я сел в вагон, я уже  не мог владеть своим
воображением, и оно не переставая с необычайной яркостью начало рисовать мне
разжигающие мою  ревность картины, одну за другой  и одну циничнее другой, и
все о том же, о том, что происходило там, без меня, как она изменяла мне.  Я
сгорал  от негодования, злости и какого-то особенного чувства упоения  своим
унижением, созерцая эти  картины,  и не  мог  оторваться  от них; не мог  не
смотреть на  них, не мог стереть  их, не мог не вызывать  их. Мало того, чем
более  я  созерцал  эти  воображаемые  картины,  тем  более  я  верил  в  их
действительность. Яркость, с  которой представлялись  мне эти  картины,  как
будто  служила   доказательством  тому,  что  то,  что  я   воображал,  было
действительность.  Какой-то дьявол,  точно  против моей воли,  придумывал  и
подсказывал  мне  самые ужасные  соображения. Давнишний  разговор  с  братом
Трухачевского вспомнился мне, и  я с каким-то восторгом раздирал себе сердце
этим разговором, относя его к Трухачевскому и моей жене.
     Это было очень давно, но я  вспомнил это. Брат Трухачевского,  я помню,
раз на вопрос о  том, посещает ли он публичные дома, сказал,  что порядочный
человек  не  станет ходить туда, где  можно заболеть,  да и грязно и  гадко,
когда всегда можно найти  порядочную женщину.  И вот он, его брат, нашел мою
жену. "Правда,  она  уже не первой  молодости, зуба одного нет сбоку  и есть
пухлость некоторая,- думал я за него,-  но  что же делать, надо пользоваться
тем,  что  есть".-  "Да, он  делает  снисхождение  ей, что  берет  ее  своей
любовницей,- говорил я себе.-Притом она  безопасна".-"Нет,  это  невозможно!
Что я думаю! - ужасаясь, говорил я себе.-  Ничего,  ничего подобного нет.  И
нет даже никаких  оснований что-нибудь предполагать подобное.  Разве  она не
говорила мне,  что ей  унизительна даже мысль о том,  что я могу ревновать к
нему? Да,  но  она  лжет,  все лжет!" -вскрикивал  я - и начиналось опять...
Пассажиров в нашем вагоне было  только двое  - старушка с  мужем, оба  очень
неразговорчивые, и те вышли на одной из станций, и я остался один. Я был как
зверь  в клетке:  то  я  вскакивал, подходил  к окнам, то,  шатаясь, начинал
ходить, стараясь подогнать  вагон; но вагон со  всеми лавками и стеклами все
точно так же подрагивал, вот как наш...
     И Позднышев вскочил и сделал несколько шагов и опять сел.
     - Ох, боюсь я, боюсь я  вагонов железной дороги, ужас находит  на меня.
Да, ужасно! -  продолжал он.-  Я говорил  себе: "Буду  думать о  другом. Ну,
положим, о хозяине постоялого двора, у которого я пил чай". Ну вот, в глазах
воображения возникает  дворник  с длинной бородой и его внук - мальчик одних
лет с  моим  Васей. Мой Вася! Он увидит, как музыкант  целует его  мать. Что
сделается в его бедной душе?  Да ей что! Она любит... И опять поднималось то
же. Нет, нет... Ну, буду  думать "б осмотре больницы. Да, как  вчера больной
жаловался  на доктора.  А  доктор  с усами,  как у Трухачевского.  И как  он
нагло...  Они оба обманывали меня, когда говорил,  что он  уезжает. И  опять
начиналось.  Все, о  чем я  думал, имело  связь  с  ним. Я  страдал  ужасно.
Страдание главное было в неведении,  в  сомнениях, в раздвоении,  в незнании
того, что - любить или ненавидеть надо ее. Страдания были так сильны, что, я
помню,  мне пришла  мысль,  очень понравившаяся  мне, выйти на путь, лечь на
рельсы под  вагон  и  кончить. Тогда,  по крайней  мере,  не  будешь  больше
колебаться, сомневаться. Одно, что  мешало это сделать, была жалость к себе,
тотчас же непосредственно за  собой вызывавшая  ненависть к  ней. К  нему же
было какое-то странное чувство и ненависти  и сознания своего унижения и его
победы,  но к ней страшная ненависть.  "Нельзя покончить  с собой и оставить
ее; надо,  чтоб она пострадала  хоть сколько-нибудь, хоть  поняла бы, что  я
страдал", - говорил я се