ольшой раскрытый нож;
     ее  густые  русые  волосы слегка растрепались, небольшой зеленый листок
запутался в них, коса  выбилась из-под гребня, смуглое  лицо зарумянилось, и
красные губы раскрылись;  платье казалось измятым. Она дышала  быстро; глаза
ее блестели; видно было,  что она работала в  саду. Она  тотчас  же вышла из
комнаты, девочки побежали за ней.
     - Туалет-с  немножко в порядок привести,-  заметил старик, обращаясь  к
Владимиру Сергеичу,- без этого нельзя-с.
     Владимир Сергеич  осклабился  ему  в ответ и  слегка  задумался.  Марья
Павловна его  поразила. Давно  не видывал он  такой  прямо  русской  степной
красоты.  Она скоро вернулась, села  на диван и осталась неподвижной. Волосы
свои она убрала, но платья не переменила, не надела даже  манжеток. Черты ее
лица выражали не то чтобы гордость, а суровость, почти грубость; лоб ее  был
широк  и низок,  нос  короток  и прям;  ленивая и  медленная усмешка изредка
кривила ее губы; презрительно хмурились ее прямые брови. Она почти постоянно
держала  свои большие темные глаза  опущенными. "Я знаю,- казалось, говорило
ее  неприветное  молодое  лицо,- я  знаю,  что вы все на  меня  смотрите, ну
смотрите,  надоели!"  Когда же  она поднимала свои глаза, в них  было что-то
дикое,   красивое  и  тупое,  напоминавшее   взор  лани.  Сложена  она  была
великолепно. Классический поэт сравнил бы ее с Церерой или Юноной.
     - Что вы  делали  в саду?  - спросил ее Ипатов,  желавший вовлечь ее  в
разговор.
     - Сухие сучья резали и  копали гряды,-  отвечала она голосом  несколько
низким, но приятным и звучным.
     - И что ж, вы устали?
     - Дети устали; я нет.
     - Я знаю,- возразил с улыбкой старик,- ты у меня  настоящая Бобелина! А
у бабушки были?
     - Были; она почивает.
     - Вы любите цветы? - спросил ее Владимир Сергеич.
     - Люблю. .
     - Отчего ты шляпы  не  надеваешь, когда выходишь? - заметил ей Ипатов,-
посмотри, как ты раскраснелась и загорела.
     Она молча провела рукой по  лицу. Руки  у ней были невелики, но немного
широки и довольно красны. Она не носила перчаток.
     - И садоводство вы любите? - опять спросил ее Владимир Сергеич.
     - Да.
     Владимир  Сергеич принялся  рассказывать,  какой  у  него  в  соседстве
прекрасный сад у богатого помещика Н *.
     - Главный садовник, немец, одного жалованья получает две  тысячи рублей
серебром,-сказал он между прочим.
     - А как зовут этого садовника? - спросил вдруг Иван Ильич.
     - Не помню, кажется Мейер или Миллер. А вам на что?
     -  Так-с,-  ответил  Иван  Ильич.-  Фамилию  узнать.  Владимир  Сергеич
продолжал свой рассказ. Девочки, дочери
     Михаила Николаича, вошли, тихонько сели и тихонько стали
     слушать...
     Слуга показался в дверях и доложил, что Егор Капитоныч
     приехал.
     - А! проси, проси! - воскликнул Ипатов.
     Вошел старичок низенький  и  толстенький,  из  породы людей. называемых
коротышками, или карандашами, с пухлым и  в  то  же время сморщенным личиком
вроде  печеного  яблока.  На нем  была серая венгерка с черными  шнурками  и
стоячим  воротником;  его  широкие   плисовые   шаровары,  кофейного  цвета,
оканчивались далеко выше щиколок.
     - Здравствуйте, почтеннейший Егор  Капитоныч,-  воскликнул Ипатов,  идя
ему навстречу,- давненько мы с вами не видались.
     - Да  что,-  возразил  Егор  Капитоныч  картавым  и плаксивым  голосом,
раскланявшись  предварительно  со всеми присутствовавшими,- ведь вы  знаете,
Михаил Николаич, свободный ли я человек?
     - А чем же вы не свободный человек, Егор Капитоныч?
     -  Да как  же,  Михаил  Николаич, семейство, дела... А  тут еще Матрена
Марковна. И он махнул рукой.
     - А что ж Матрена Марковна?
     И  Ипатов слегка подмигнул  Владимиру Сергеичу,  как  бы  желая заранее
возбудить его внимание.
     - Да известно,-  возразил Егор Капитоныч, садясь,- все мною недовольна,
будто вы не знаете? Что я ни скажу, все не так, не деликатно, не прилично. А
почему не прилично,  господь бог знает. И барышни, дочери мои то  есть, туда
же,  с матери  пример  берут.  Я не говорю, Матрена  Марковна  прекраснейшая
женщина, да уж очень строга насчет манер.
     - Да чем же ваши манеры дурны, Егор Капитоныч, помилуйте?
     - Я и  сам то же думаю, да, видно, ей угодить мудрено. Вчера, например,
говорю я за столом: Матрена Марковна (и Егор  Капитоныч придал голосу своему
самое  вкрадчивое  выражение),  Матрена  Марковна, говорю  я,  что это,  как
Алдошка лошадей  не  бережет, ездить  не умеет, говорю;  вороного-то жеребца
совсем закачало. И-их, Матрена  Марковна как вспыхнет,  как примется стыдить
меня: выражаться ты, дескать, прилично не умеешь в дамском обществе; барышни
тотчас  из-за  стола повскакали,  а  на  другой  день Бирюлевским  барышням,
жениным племянницам,  уже  все  известно. А чем я дурно выразился?  посудите
сами.  И  что  бы  я ни сказал,  иногда неосторожно, точно,- с кем  этого не
бывает,  особенно  дома,-  Бирюлевским  барышням  на  другой  день  уже  все
известно.  Просто не  знаешь, как быть. Иногда  сижу я этак, думаю  с  своей
манерой,- я, вы, может, знаете, дышу тяжело, - Матрена  Марковна  опять меня
стыдить  примется:  не  сопи,  говорит, кто  нынче сопит! Что ты  бранишься,
говорю я, Матрена Марковна, помилуй, надо соболезновать, а ты  бранишься. Уж
я теперь дома больше не думаю. Сижу и на низ все  так  гляжу. Ей-богу. А  то
еще на  днях,  спать мы ложились:  Матрена  Марковна, говорю я, что ты  это,
матушка,  своего казачка  как избаловала, ведь он, говорю, поросенок этакой,
хоть бы  в  воскресенье лицо-то вымыл. Что  ж?  ведь, кажется, далеко, нежно
сказал, а и тут не потрафил, опять начала меня  Матрена Марковна стыдить: не
умеешь,  говорит,  в  дамском  обществе  держать  себя,  а  на  другой  день
Бирюлевским барышням  все  известно. Где уж  тут  о выездах  думать,  Михаил
Николаич?
     -  Это для  меня  удивительно,  что  вы  говорить  изволите,-  возразил
Ипатов,- я этого не ожидал от Матрены Марковны;
     кажется, она...
     - Прекраснейшая  женщина,-подхватил  Егор Капитоныч,- примерная,  можно
сказать, супруга и мать, насчет манер только строга. Говорит, во  всем нужен
ансамбль, и будто у меня его нет. Я по-французски, вы знаете, не говорю, так
только понимаю. Но какой же ансамбль, которого у меня нет!
     Ипатов, который  сам не  больно был силен во французском  языке, только
плечами пожал.
     -  А  что ваши детки,  сыновья то  есть? - спросил он  Егора Капитоныча
немного погодя.
     Егор Капитоныч посмотрел на него сбоку.
     - Что сыновья, ничего. Я  ими доволен. Барышни, те  от рук  отбились, а
сыновьями  я доволен.  Леля служит хорошо, начальство  его одобряет;  Леля у
меня ловкий ребенок. Ну Михец - тот не так: филантроп какой-то вышел.
     - Отчего филантроп?
     - Господь его знает, ни с кем не говорит, дичится. Матрена Марковна его
больше конфузит. Что, говорит, с отца пример  берешь-то? Ты его уважай, а  в
манерах подражай матери. Вырав-няется, пойдет и он.
     Владимир Сергеич попросил Ипатова познакомить его с Егором Капитонычем.
Между  ними завязался разговор, Марья Павловна не принимала в нем участия; к
ней подсел Иван Ильич, да и тот сказал ей всего слова два; девочки подошли к
нему и начали что-то шепотом рассказывать... Вошла ключница,  худая старуха,
повязанная  темным платком, и объявила, что  обед готов. Все  отправились  в
столовую.
     Обед продолжался  довольно долго. Ипатов хорошего держал повара, и вина
он выписывал недурные, хотя  не  из Москвы, а  из губернского города. Ипатов
жил, как говорится,  в  свое  удовольствие. Душ за  ним числилось  не  более
трехсот, но он никому не  был должен и именье  привел  в порядок.  За столом
разговаривал  больше сам хозяин; Егор Капитоныч ему вторил, но в то же время
не забывал  себя:  кушал и  пил на славу. Марья  Павловна все  молчала, лишь
изредка отвечая  полуулыбками на торопливые речи двух  девочек,  сидевших по
обоим ее бокам; они, по-видимому, очень ее  любили; Владимир Сергеич пытался
несколько раз заговорить с нею, однако  без особенного успеха. Складная Душа
Бод-ряков даже ел лениво и вяло. После обеда все пошли на террасу пить кофе.
Погода была прекрасная; из сада несло сладким запахом лип, стоявших  тогда в
полном  цвету; летний  воздух,  слегка охлажденный  густою тенью деревьев  и
влажностью  близкого пруда,  дышал какой-то ласковой теплотой.  Вдруг  из-за
тополей  плотины  примчался  конский  топот, и спустя  мгновенье  показалась
всадница в длинной амазонке и круглой  серой шляпе,  на  гнедой лошади;  она
ехала галопом, казачок скакал сзади ее на небольшом белом клеппере.
     -  А!  -  воскликнул Ипатов,- Надежда Алексеевна  едет  - вот  приятный
сюрприз.
     -   Одна?  -  спросила  Марья  Павловна,  стоявшая  до  того  мгновенья
неподвижно у дверей.
     - Одна...  видно,  Петра Алексеича что-нибудь задержало. Марья Павловна
глянула исподлобья, краска разлилась по ее лицу, она отворотилась.
     Между тем всадница въехала  через калитку в сад, подскакала к террасе и
легко  спрыгнула  на землю,  не  дождавшись ни своего  казачка,  ни Ипатова,
который направился  было к  ней  навстречу. Проворно  подобрав  подол  своей
амазонки, вбежала она по ступеням и, вскочив на террасу, весело воскликнула:
     - Вот и я!
     -  Милости  просим! - промолвил Ипатов.- Вот  неожиданно-то,  вот мило.
Позвольте поцеловать вашу ручку...
     -  Извольте,-  возразила  гостья,-  только стащите  перчатку сами. Я не
могу.-  И,  протянув  ему  руку,  кивнула  головой  Марье  Павловне.-  Маша,
вообрази, брат не будет сегодня,- сказала она с маленьким вздохом.
     - Я и так вижу, что его нет,- вполголоса отвечала Марья Павловна.
     - Он велел  тебе сказать, что занят. Ты не  сердись. Здравствуйте, Егор
Капитоныч; здравствуйте, Иван Ильич. Здравствуйте, дети... Вася, - прибавила
гостья, обратившись к своему казачку,- вели хорошенько проводить Красавчика,
слышишь.  Маша,  дай  мне,  пожалуйста, булавку, шлейф  приколоть...  Михаил
Николаич, подите-ка сюда.
     Ипатов подошел к ней поближе.
     - Кто это новое лицо? - спросила она его довольно громко.
     - Это сосед, Астахов, Владимир Сергеевич, знаете, чье Сасово. Хотите, я
вас с ним познакомлю?
     - Хорошо... после.  Ах, какая прекрасная погода,- продолжала она.- Егор
Капитоныч, скажите, Матрена Мармовна неужели даже в такую погоду ворчит?
     - Матрена Марковна не ворчит ни в какую погоду, сударыня, а  она только
строга насчет манер...
     - А что  делают  Бирюлевские барышни? Не правда ли,  на другой день уже
все им известно...
     И она засмеялась звонким и серебристым смехом.
     - Вы все изволите смеяться,-  возразил Егор Капитоныч.- Впрочем,  когда
же и смеяться, как не в ваши года.
     - Егор Капитоныч, милый, не сердитесь! Ах, я устала, позвольте сесть...
     Надежда Алексеевна опустилась в кресла и  шаловливо надвинула  шляпу на
самые глаза.
     Ипатов подвел к ней Владимира Сергеича.
     -  Позвольте,  Надежда  Алексеевна,  представить  вам   соседа  нашего,
господина Астахова, о котором вы, вероятно, много слышали.
     Владимир Сергеич поклонился, а  Надежда Алексеевна  посмотрела на  него
из-под околышка своей круглой шляпы.
     -  Надежда  Алексеевна  Веретьева,  наша  соседка,-  продолжал  Ипатов,
обращаясь  к  Владимиру  Сергеичу.-  Живет  здесь с  братцем  своим,  Петром
Алексеичем,   отставным   гвардии   поручиком.  Большая  приятельница   моей
свояченице и вообще к нашему дому благоволит.
     - Целый формулярный список,- промолвила с усмешкой  Надежда Алексеевна,
по-прежнему поглядывая на Владимира Сергеича из-под шляпы.
     А  Владимир  Сергеич  между   тем  думал  про  себя:  "Да  ведь  и  эта
прехорошенькая".  И точно,  Надежда  Алексеевна  была  очень  милая  девица.
Тоненькая и стройная, она казалась  гораздо  моложе, чем была на самом деле.
Ей  уже  минул  двадцать  седьмой  год.  Лицо  она  имела  круглое,  головку
небольшую,  пушистые  белокурые  волосы, острый,  почти нахально  вздернутый
носик и веселые,  несколько лукавые глазки. Насмешливость так и  светилась в
них, так и зажигалась в них искрами. Черты лица ее, чрезвычайно оживленные и
подвижные, принимали иногда выражение  почти  забавное;  в  них  проглядывал
юмор. Изредка, большей  частью внезапно, тень раздумья набегала на ее лицо -
тогда оно становилось кротким и добродушным,  но  долго предаваться раздумью
она  не  могла. Она  легко  схватывала  смешные стороны  людей  и  порядочно
рисовала  карикатуры. С  самого рождения ее все баловали, и это тотчас можно
было заметить:  люди,  избалованные в детстве, сохраняют особый отпечаток до
конца жизни. Брат ее любил, хотя уверял, что она жалится не как пчела, а как
оса, потому что пчела ужалит,  да и умрет, а осе ужалить  ничего не  значит.
Это сравнение ее сердило.
     - Вы надолго сюда приехали? - спросила она  Владимира Сергеича, опустив
глаза и вертя в руках хлыстик.
     - Нет, я располагаю завтра же выехать отсюда.
     - Куда?
     - Домой.
     - Домой? Зачем? смею спросить.
     -   Как  зачем?  Помилуйте,  дома  у   меня  дела  есть,  не   терпящие
отлагательства.
     Надежда Алексеевна посмотрела на него.
     - Разве вы такой... аккуратный человек?
     - Я стараюсь быть  аккуратным человеком,- возразил Владимир Сергеич.- В
наше положительное время всякий порядочный человек должен быть положительным
и аккуратным.
     - Это совершенно  справедливо,- заметил Ипатов.-  Не  правда  ли,  Иван
Ильич?
     Иван Ильич только глянул на Ипатова, а Егор Капитоныч промолвил:
     - Да, это так.
     - Жаль,- сказала  Надежда Алексеевна,-  а у нас именно недостает  jeune
premier 1. Вы ведь умеете играть комедии?
     - Я никогда не испытывал сил своих на этом поприще.
     - Я уверена, что вы хорошо бы сыграли.У вас осанка такая... важная, это
для  нынешних  jeune premier необходимо. Мыс братом собираемся завести здесь
театр. Впрочем, мы не одни комедии будем играть, мы все будем играть- драмы,
балеты и даже трагедии. Чем Маша не Клеопатра или не Федра? Посмотрите-ка на
нее.
     Владимир Сергеич обернулся... Прислонившись головою к двери и  скрестив
руки, Марья Павловна задумчиво глядела вдаль... В  это мгновенье ее стройные
черты действительно  напоминали  облики  древних  изваяний.  Последних  слов
Надежды Алексеевны она не расслышала; но, заметив, что взгляды всех внезапно
на  нее  устремились, она тотчас догадалась, в чем было  дело, покраснела  и
хотела уйти в гостиную... Надежда Алексеевна проворно схватила ее за руку и,
с  кокетливой ласковостью  котенка, притянула  к себе и поцеловала эту почти
мужскую руку. Марья Павловна вспыхнула еще ярче.
     - Ты все шалишь, Надя,-промолвила она.
     - Разве я неправду про тебя сказала? Я  готова сослаться  на всех... Ну
полно, полно, не буду. А  я опять-таки скажу,-продолжала Надежда Алексеевна,
обратившись к Владимиру Серге-ичу,-жаль,  что вы  едете. Правда,  есть у нас
один jeune premier, сам навязывается, да уж очень плох.
     - Кто такой? позвольте узнать.
     - Бодряков, поэт. Где  ж  поэту  быть jeune  premier? Во-первых  он так
одевается, что ужас, во-вторых, эпиграммы он пишет, а перед всякой женщиной,
даже предо мной, представьте, робеет. Пришепетывает, одна рука у него всегда
выше головы  и уж не знаю  что. Скажите, пожалуйста,  мосье Астахов, все  ли
поэты таковы?
     Владимир Сергеич слегка выпрямился. -Я ни одного из них не  знал лично,
да и, признаться, не искал никогда их знакомства.
     - Да, ведь вы положительный человек.  Придется взять Бод-рякова, нечего
делать. Другие jeune premier  еще хуже. Этот по  крайней  мере роль наизусть
выучит. Маша  у  нас, кроме  трагических  ролей,  будет исполнять  должность
примадонны... Вы, мосье Астахов, не слыхали, как' она поет?
     - Нет,- возразил, осклабясь, Владимир Сергеич,- я и не знал...
     1 Актера на роли первого любовника [франц.).

     -  Что с тобою сегодня,  Надя? - заговорила  с  недовольным видом Марья
Павловна.
     Надежда Алексеевна вскочила.
     -  Ради бога, Маша, спой нам  что-нибудь, пожалуйста... пожалуйста... Я
от тебя не отстану, пока ты не споешь нам что-нибудь, Маша, душка. Я бы сама
спела, чтобы занять  гостя, да ведь ты знаешь, какой у меня нехороший голос.
Зато, посмотри, как я славно буду тебе аккомпанировать.
     Марья Павловна помолчала.
     - От тебя не отделаешься,- сказала  она  наконец.- Ты, как избалованное
дитя, привыкла исполнять все свои прихоти. Изволь, я буду петь.
     - Браво,  браво,- воскликнула Надежда Алексеевна и захлопала в ладоши.-
Господа, пойдемте  в  гостиную. А что касается до прихотей,-  прибавила она,
смеясь,- это тебе припомнится. Можно ли  при незнакомых людях выставлять мои
слабости? Егор Капитоныч, Матрена Марковна так вас стыдит при чужих?
     - Матрена Марковна,- пробормотал Егор Капитоныч,- очень почтенная дама;
только насчет манер...
     -  Ну  пойдемте,  пойдемте,-перебила его  Надежда  Алексеевна и вошла в
гостиную.
     Все  отправились  вслед  за  ней. Она сбросила  с себя  шляпу и села за
фортепьяно.  Марья Павловна стала возле  стены,  довольно далеко от  Надежды
Алексеевны.
     - Маша,- проговорила она, подумав немного,- спой нам "Хлопец сее жито".
     Марья Павловна  запела. Голос у ней был чист и силен, и пела она хорошо
- просто и без вычур. Все слушали ее с большим вниманием, а Владимир Сергеич
не мог скрыть свое изумленье. Когда Марья Павловна кончила, он подошел к ней
и начал ее уверять, что он никак не ожидал...
     - Погодите, то  ли еще будет! - перебила  его Надежда Алексеевна.-Маша,
потешу я твою хохлацкую душу, спой нам теперь "Гомин-гомин по дуброви..."
     - Разве вы малоросска? - спросил ее Владимир Сергеич.
     -   Я  родом   из   Малороссии,-   отвечала   она   и  принялась   петь
"Гомин-гомин..."
     Сначала  она  выговаривала  слова  равнодушно,  но  заунывно-страстный,
родной напев  расшевелил  понемногу  ее  самое,  щеки  ее  покраснели,  взор
заблистал, голос зазвучал горячо. Она кончила.
     - Боже мой! как ты это хорошо спела,-  проговорила  Надежда Алексеевна,
склонясь над клавишами.- Как жаль, что брата здесь не было!
     Марья  Павловна тотчас  опустила глаза  и  усмехнулась  своей  обычной,
горькой усмешкой.
     - А надо бы еще что-нибудь,- заметил Ипатов.
     - Да, если б вы были так добры,- прибавил Владимир Сергеич.
     - Извините  меня,  я больше петь  сегодня  не  буду,- промолвила  Марья
Павловна и вышла вон из комнаты.
     Надежда  Алексеевна  посмотрела  ей  вслед,  сперва  задумалась,  потом
улыбнулась,  принялась наигрывать  одним  пальцем "Хлопец  сее жито",  потом
вдруг  заиграла  блестящую  польку и, не  кончив ее,  взяла  громкий аккорд,
захлопнула крышку фортепьян и встала.
     - Жаль, что не с кем потанцевать,- воскликнула она,- вот бы кстати!
     Владимир Сергеич подошел к ней.
     - Какой чудесный голос у Марьи Павловны,-  заметил  он,- и с  каким она
чувством поет!
     - А вы любите музыку?
     - Да... очень.
     - Такой ученый человек и любите музыку!
     - Да почему же вы думаете, что я ученый?
     - Ах, да; извините, я  все забываю, вы положительный  человек. Куда  же
это ушла Маша? Постойте, я схожу за ней.
     И Надежда Алексеевна выпорхнула вон из гостиной.
     - Вертушка, как изволите видеть,- промолвил Ипатов, подходя к Владимиру
Сергеичу,-  но  сердце добрейшее. И какое воспитание получила, вы не  можете
представить! На всех языках  объясняется. Ну,  люди  они  с состоянием,  оно
понятно.
     - Да,- рассеянно произнес Владимир Сергеич,- очень любезная девица. Но,
позвольте спросить, супруга ваша тоже родом была из Малороссии?
     -  Точно так-с. Покойница жена  моя была малороссиянка,  так же,  как и
сестра  ее,  Марья  Павловна. Жена моя, сказать по правде,  даже выговор  не
совсем имела  чистый; хотя  она  российским  языко