мгновенье хлынул ручьями;
     но  Веретьев допел  "Мои сени"  до конца.  Изредка заглушаемая  ударами
грома, удалая песенка казалась еще удалее под шумную дробь и журчанье дождя.
Наконец  раздался последний взрыв хора  - и все общество с хохотом вбежало в
гостиную. Особенно  громко смеялись  девочки,  дочери Ипатова,  стряхивая  с
своих  платьев дождевые брызги.  Ипатов,  однако  же, для  предосторожности,
закрыл  окно  и  запер дверь, и Егор Капитоныч  его  похвалил, заметив,  что
Матрена Марковна также  всегда,  вовремя грозы, все приказывает запереть для
того,  что электричество способнее действует в  пустом промежутке.  Бодряков
посмотрел  ему  в  лицо,  посторонился и  уронил  стул.  Подобные  маленькие
несчастья случались с ним беспрестанно.
     Гроза прошла  очень  скоро. Двери и  окна  снова раскрылись,  и комнаты
наполнились влажным благовонием. Принесли чай.  После чаю  старички  уселись
опять за карты.  Иван  Ильич  к ним, по обыкновению, присоединился. Владимир
Сергеич подошел было к Марье Павловне, сидевшей под окном с Веретьевым;
     но Надежда Алексеевна подозвала  его  к себе и тотчас вступила с ним  в
жаркий разговор  о Петербурге и петербургской жизни.  Она  нападала на  нее;
Владимир Сергеич начал защищать  ее. Надежда Алексеевна, казалось, старалась
удержать его близ себя.
     - О  чем вы это  спорите? -  спросил Веретьев, вставая и приближаясь  к
ним.
     Он лениво переваливался на ходу: во всех его движениях замечалась не то
небрежность, не то усталость.
     - Все о Петербурге,- ответила  Надежда Алексеевна.- Владимир Сергеич не
нахвалится им.
     - Город хороший,- заметил Веретьев,- а по-моему, везде хорошо. Ей-богу.
Были бы две-три  женщины да, извините  за  откровенность,  вино, и человеку,
право, ничего не остается желать.
     -  Это  меня  удивляет,-  возразил  Владимир  Сергеич,-  неужели же  вы
действительно того мнения, что для образованного человека не существует...
     -  Может быть... точно... я с  вами согласен,- перебил его Веретьев, за
которым, при всей вежливости, водилась привычка не дослушивать  возражения,-
но это не по моей части, я не философ.
     -  Да и  я не философ,- ответил Владимир Сергеич,- и нисколько не желаю
быть им; но тут речь идет совсем о другом.
     Веретьев  рассеянно глянул на  свою сестру, а она, слегка усмехнувшись,
нагнулась к нему и вполголоса прошептала:
     - Петруша, душка, представь нам Егора Капитоныча, сделай одолженье.
     Лицо  Веретьева мгновенно  изменилось и, бог ведает, каким чудом, стало
необыкновенно похоже  на  лицо  Егора Капитоныча, хотя  между чертами того и
другого решительно не было ничего общего, и сам Веретьев едва только сморщил
нос и опустил углы губ.
     -  Конечно,- начал  он  шептать голосом,  совершенно напоминавшим голос
Егора Капитоныча,- Матрена Марковна  дама строгая насчет  манер; но  супруга
зато примерная. Правда, что бы я ни сказал...
     -  Бирюлевским  барышням все  известно,- подхватила Надежда Алексеевна,
едва удерживая хохот.
     -  Все  на  другой  же   день  известно,-  ответил   Веретьев  с  такой
уморительной  ужимкой,  с  таким смущенным,  косвенным  взглядом,  что  даже
Владимир Сергеич рассмеялся.
     - У вас, я вижу, большой талант к подражанию,- заметил он.
     Веретьев провел рукой по лицу,  черты его  приняли обычное выражение, а
Надежда Алексеевна воскликнула:
     - О, да! он  всех умеет  передразнить, кого только захочет... Он на это
мастер.
     - И меня бы, например, сумели представить? - спросил Владимир Сергеич.
     - Еще бы! - возразила Надежда Алексеевна,- разумеется.
     -  Ах,  сделайте  одолжение,   представьте  меня,-  промолвил  Астахов,
обращаясь к Веретьеву.- Я прошу вас, без церемоний.
     - А вы  ей и поверили? - ответил Веретьев, чуть-чуть прищурив один глаз
и придав своему голосу звук астаховского голоса, но  так осторожно  и легко,
что одна  Надежда Алексеевна это заметила и прикусила губы,- вы, пожалуйста,
ей не верьте, она вам еще не то наскажет про меня.
     - И какой он актер, если  бы вы знали,- продолжала Надежда Алексеевна,-
всевозможные роли играет. Так чудесно! Он наш режиссер, и суфлер, и все, что
хотите. Жаль, что вы скоро едете.
     - Сестра, твое пристрастие тебя ослепляет,- произнес важным голосом, но
все с тем же  оттенком,  Веретьев.-Что подумает о тебе господин Астахов?  Он
сочтет тебя за провинциалку.
     - Помилуйте...- начал было Владимир Сергеич.
     - Петруша,  знаешь  что,- подхватила  Надежда  Алексеевна,-  представь,
пожалуйста, как пьяный человек никак не может достать платок из кармана, или
нет, лучше представь, как мальчик муху на окне ловит и она у него жужжит под
пальцами.
     - Ты совершенное дитя,- отвечал Веретьев.
     Однако  он  встал  и,  подойдя  к  окну,  возле  которого  сидела Марья
Павловна,  начал водить  рукой  по стеклу и  представлять, как мальчик ловит
муху.  Верность,  с  которой  он  подражал ее жалобному  писку,  была  точно
изумительна.  Казалось,  действительная,  живая  муха  билась  у  него   под
пальцами.  Надежда  Алексеевна  засмеялась, и  понемногу  все  засмеялись  в
комнате. У  одной  лишь  Марьи  Павловны лицо не  изменилось,  губы даже  не
дрогнули. Она  сидела с опущенными глазами,  наконец подняла их и,  серьезно
взглянув на Веретьева, промолвила сквозь зубы:
     - Вот охота делать из себя шута.
     Веретьев тотчас отвернулся  от окна и, постояв немного посреди комнаты,
вышел на террасу, а оттуда в сад, уже совершенно потемневший.
     - Забавник этот Петр Алексеич! - воскликнул  Егор Капи-тоныч, ударив  с
размаху козырной семеркой по чужому тузу.- Право, забавник!
     Надежда  Алексеевна  встала  и,  торопливо  подойдя к  Марье  Павловне,
спросила ее вполголоса:
     - Что ты сказала брату?
     - Ничего,- ответила та.
     - Как ничего, не может быть.
     И погодя немного Надежда Алексеевна промолвила: "Пойдем!" - взяла Марью
Павловну за руку и принудила ее встать и отправиться вместе с нею в сад.
     Владимир  Сергеич  поглядел  обеим  девицам вслед  не  без  недоумения.
Впрочем,  отсутствие  их  продолжалось  недолго;  через  четверть  часа  они
возвратились, и Петр Алексеич вошел вместе с ними.
     - Какая прекрасная ночь! - воскликнула, входя, Надежда Алексеевна.- Как
хорошо в саду!
     - Ах, да,  кстати,  -  промолвил  Владимир  Сергеич.- позвольте узнать,
Марья Павловна, вас ли это я видел вчера в саду ночью?
     Марья Павловна быстро взглянула ему в глаза.
     - Еще вы, сколько я мог расслышать, декламировали "Анчар" Пушкина.
     Веретьев слегка нахмурился и также принялся смотреть на Астахова.
     - Это  точно была я,- сказала  Марья Павловна,- но только  я ничего  не
декламировала: я никогда не декламирую.
     - Может быть, мне показалось,- начал Владимир Сергеич,- однако...
     - Вам показалось,- холодно промолвила Марья Павловна.
     - Что это за "Анчар"? - спросила Надежда Алексеевна.
     - А вы не знаете? - возразил Астахов,- Пушкина стихи "На почве чахлой и
скупой", будто вы не помните?
     - Не помню что-то... Этот анчар-ядовитое дерево?
     -Да.
     - Как датуры... Помнишь, Маша, как хороши были датуры у нас на балконе,
при луне,  с  своими длинными белыми цветами.  Помнишь,  какой из  них лился
запах, сладкий, вкрадчивый и коварный.
     - Коварный запах! - воскликнул Владимир Сергеич.
     - Да, коварный. Чему вы удивляетесь? Он, говорят, опасен, а привлекает.
Отчего злое может привлекать? Злое не должно быть красивым!
     - Ого!  какие умозрения! - заметил Петр Алексеич,- куда мы удалились от
стихов!
     -  Я  эти  стихи  прочел  вчера  Марье  Павловне,-  подхватил  Владимир
Сергеич,- и они ей чрезвычайно понравились.
     - Ax, прочтите их, пожалуйста,- сказала Надежда Алексеевна.
     - Извольте-с.
     И Астахов прочел "Анчар".
     -  Слишком напыщенно,-  произнес  как бы  нехотя Ве-ретьев,  как только
Владимир Сергеич кончил.
     - Стихотворение слишком напыщенно?
     - Нет,  не стихотворение... Извините меня, мне кажется, вы не  довольно
просто читаете. Дело говорит само за себя; впрочем, я могу ошибаться.
     - Нет, ты не ошибаешься,- сказала Надежда Алексеевна с расстановкой.
     -  О,  да  ведь  это  известно!  я в твоих глазах гений,  дарови-тейший
человек, который все знает, все бы мог сделать, да только лень, к несчастью,
его одолевает: не правда ли?
     Надежда Алексеевна только головой качнула.
     - Я с  вами  не  спорю, вы это лучше  должны  знать,- заметил  Владимир
Сергеич и немного надулся. - Это не по моей части.
     -  Я  ошибся, извините,-  поспешно произнес  Веретьев.  Между тем  игра
кончилась.
     -  Ах,  кстати,- заговорил  Ипатов,  вставая,-  Владимир  Сергеич,  мне
поручил один здешний  помещик, сосед,  прекраснейший и почтеннейший человек,
Акилин, Гаврила Степаныч,  просить  вас,  не  сделаете  ли вы ему  честь, не
пожалуете ли к нему на бал,  то есть  я это так,  для красоты слога, говорю:
бал,  а просто на  вечеринку  с танцами, без церемоний?  Он  бы  сам  к  вам
непременно явился, да побоялся обеспокоить.
     - Я очень благодарен господину помещику,- возразил Владимир Сергеич,-но
мне непременно нужно ехать домой...
     -  Да  ведь  что вы  думаете, когда  бал-то? Ведь завтра  бал,  Гаврила
Степаныч завтра именинник. Один день куда ни шел, а уж как вы его обрадуете!
И всего отсюда десять верст. Если позволите, мы же вас и довезем.
     - Я, право, не знаю,- начал Владимир Сергеич.- А вы едете?
     - Всем семейством! И Надежда Алексеевна, и Петр Але-ксеич, все едут!
     - Вы можете, если хотите, теперь  же меня пригласить на пятую кадриль,-
заметила Надежда Алексеевна. - Первые четыре уже разобраны.
     - Вы очень любезны, а на мазурку вы уже приглашены?
     - Я? Дайте вспомнить... нет, кажется, не приглашена.
     - В таком случае, если вы будете так добры, я бы желал иметь честь...
     - Стало быть, вы едете? Прекрасно. Извольте.
     - Браво! - воскликнул Ипатов.-  Ну, Владимир Сергеич, одолжили. Гаврила
Степаныч просто в восторг придет. Не правда ли, Иван Ильич?
     Иван Ильич хотел было, по неизменной привычке своей, промолчать, однако
почел за лучшее произнести одобрительный звук.
     -  Что тебе  была за  охота,- говорил час спустя  Петр Але-ксеич  своей
сестре, сидя с ней в легонькой таратайке, которой правил сам,- что тебе была
за охота навязаться этому кисляю на мазурку?
     - У меня на то свои планы,- возразила Надежда Алексеевна.
     - Какие,- позволь узнать?
     - Это моя тайна.
     - Ого!
     И  он слегка  ударил  бичом лошадь,  которая начала было прясть  ушами,
фыркать  и упираться. Ее пугала тень  от большого ракитового куста, падавшая
на дорогу, тускло озаренную месяцем.
     - А ты танцуешь с  Машей? - спросила  Надежда Алексеевна в свою очередь
брата.
     - Да, - сказал он равнодушно.
     -Да!  да!-повторила  Надежда  Алексеевна  с  укоризной.-  Вы, мужчины.-
прибавила  она,  помолчав,-  решительно  не стоите  того, чтобы  вас  любили
порядочные женщины.
     - Ты думаешь? Ну, а этот петербургский кисляй, этот стоит?
     - Скорее, чем ты.
     - Вот как!
     И Петр Алексеич проговорил со вздохом:
     Что за комиссия, создатель, Быть... братом выросшей сестры!
     Надежда Алексеевна засмеялась.
     - Много я тебе хлопот доставляю, нечего сказать. Мне так вот комиссия с
тобою.
     - Неужели? - я этого никак не подозревал.
     - Я не насчет Маши говорю.
     - На какой же счет?
     Лицо Надежды Алексеевны слегка опечалилось.
     - Ты сам знаешь,- проговорила она тихо.
     - А, понимаю! Что делать-с. Надежда Алексеевна, люблю-с выпить с добрым
приятелем, грешный человек, люблю-с.
     - Полно, брат, пожалуйста, не говори так... Этим не шутят.
     - Трам-трам-там-пум,- забормотал Петр Алексеич сквозь зубы.
     - Это твоя погибель, а ты шутишь...
     - "Хлопец  сее  жито,  жинка  каже мак",-  громко запел  Петр Алексеич,
ударил вожжами лошадь, и она помчалась шибкой рысью.

IV
     Приехавши домой, Веретьев не раздевался, и часа два спустя, заря только
что начинала заниматься в небе, его уже не было в доме.
     На полдороге между его имением и Ипатовкой, над самой  кручью  широкого
оврага,  находился небольшой березовый  "заказ". Молодые деревья росли очень
тесно, ничей  топор  еще  не коснулся до  их стройных стволов; негустая,  но
почти сплошная тень ложилась от мелких листьев на мягкую и тонкую траву, всю
испещренную  золотыми  головками  куриной  слепоты,  белыми  точками  лесных
колокольчиков  и  малиновыми крестиками гвоздики.  Недавно  вставшее  солнце
затопляло всю рощу сильным,  хотя и не ярким светом; везде блестели росинки,
кой-где  внезапно  загорались и  рдели крупные капли; все  дышало свежестью,
жизнью и той невинной торжественностью первых мгновений  утра, когда все уже
так светло  и так  еще безмолвно. Только и слышались  что рассыпчатые голоса
жаворонков  над  отдаленными  полями,  да в  самой роще  две-три  птички, не
торопясь, выводили  свои коротенькие  коленца и словно прислушивались потом,
как это  у  них  вышло.  От мокрой  земли  пахло здоровым,  крепким запахом,
чистый, легкий воздух переливался прохладными струями. Утром, славным летним
утром веяло  от всего, все глядело и улыбалось утром, точно румяное,  только
что вымытое личико проснувшегося ребенка.
     Невдалеке   от  оврага,  посреди  лужайки  сидел  на  раскинутом  плаще
Веретьев.  Марья  Павловна  стояла подле него, прислонясь к березе и заложив
назад руки.
     Они оба молчали. Марья  Павловна  неподвижно глядела вдаль; белый  шарф
скатился с ее головы на плечи, набегавший  ветер шевелил и приподнимал концы
ее  наскоро  причесанных  волос.  Веретьев сидел наклонившись  и  похлопывал
веткой по траве.
     - Что ж,- начал  он наконец,-  вы на меня сердитесь? Марья Павловна  не
отвечала. Веретьев взглянул на нее.
     - Маша, вы сердитесь? - повторил он. Марья Павловна окинула его быстрым
взором, слегка отвернулась и промолвила:
     - Да.
     - За что? - спросил Веретьев и отбросил ветку. Марья Павловна опять  не
отвечала.
     - Впрочем,  вы точно  имеете  право сердиться на меня,-  начал Веретьеа
после  небольшого молчанья.- Вы должны считать  меня за  человека не  только
легкомысленного, но даже...
     - Вы меня  не понимаете,- перебила Марья Павловна.- Я совсем не за себя
сержусь на вас.
     - За кого же?
     - За вас самих.
     Веретьев поднял голову и усмехнулся.
     - А!  понимаю! - заговорил  он.- Опять!  опять  вас начинает  тревожить
мысль: отчего я  ничего из себя не сделаю? Знаете что. Маша, вы удивительное
существо, ей-богу. Вы так много заботитесь о других и так мало о себе самой.
В вас эгоизма совсем нет, право. Другой такой девушки, как вы, на свете нет.
Одно горе: я решительно не стою вашей привязанности; это я говорю не шутя.
     - Тем  хуже  для вас.  Чувствуете и ничего  не  делаете. Веретьев опять
усмехнулся.
     - Маша, выньте  из-за  спины,  дайте  мне вашу руку,-  проговорил  он с
ласковой вкрадчивостью в голосе. Марья Павловна только плечом пожала.
     - Дайте  мне  вашу красивую честную  руку,  мне  хочется облобызать  ее
почтительно   и   нежно.   Так  ветреный   ученик   лобызает   руку   своего
снисходительного наставника.
     И Веретьев потянулся к Марье Павловне.
     -  Полноте! - промолвила она.- Вы все. смеетесь да  шутите, и прошутите
так всю вашу жизнь.
     -  Гм!  прошутить  жизнь! Новое выражение! Ведь  вы, Марья Павловна,  я
надеюсь, употребили глагол шутить - в смысле действительном?
     Марья Павловна нахмурила брови.
     - Полноте, Веретьев,- повторила она.
     - Прошутить  жизнь,- продолжал Веретьев и приподнялся,- а вы хуже моего
распорядитесь,  вы  просурьезничаете  всю вашу  жизнь. Знаете, Маша,  вы мне
напоминаете одну сцену из  пушкинского  Дон-Жуана. Вы  не читали пушкинского
Дон-Жуана?
     - Нет.
     - Да,  я ведь и забыл, вы стихов не читаете. Там к одной Лауре приходят
гости, она их всех прогоняет и остается  с одним, Карлосом.  Они оба выходят
на  балкон,  ночь удивительная.  Лаура любуется, а Карлос вдруг  начинает ей
доказывать, что она со временем состарится. "Что ж,-отвечает Лаура,- теперь,
может быть, в Париже холод  и  дождь, а  здесь у нас "ночь лимоном  и лавром
пахнет".  Что  загадывать  о будущем? Оглянитесь,  Маша,  разве и  здесь  не
прекрасно? Посмотрите, как  все радуется жизни,  как все  молодо. И  мы сами
разве не молоды?
     Веретьев приблизился к Марье Павловне, она не отодвинулась  от него, но
не повернула к нему головы.
     -  Улыбнитесь, Маша,-  продолжал он,- только доброй вашей улыбкой, а не
вашей обыкновенной  усмешкой.  Я люблю вашу  добрую  улыбку. Поднимите  ваши
гордые,  строгие глаза.  Что же вы?  Вы  отворачиваетесь? Протяните мне хоть
руку.
     - Ах, Веретьев,- начала Маша,- вы знаете, я не умею
     говорить.  Вы  мне рассказали об  этой  Лауре. Но  ведь она  женщина...
Женщине простительно не думать о будущем.
     -  Когда  вы  говорите,  Маша,-  возразил  Веретьев,-  вы  беспрестанно
краснеете  от самолюбия и стыдливости, кровь так и  приливает алым потоком в
ваши щеки, я ужасно это люблю в вас.
     Марья Павловна взглянула прямо в глаза Веретьеву.
     - Прощайте,- промолвила она и накинула шарф себе на голову.
     Веретьев удержал ее.
     - Полноте,  полноте, подождите!  - воскликнул он.- Ну, что  вы  хотите?
Приказывайте!  Хотите вы, чтобы я  поступил на  службу, сделался  агрономом?
Хотите,  чтобы  я  издал  романсы  с  аккомпанементом  гитары, напечатал  бы
собрание стихотворений, рисунков, занялся  бы  живописью, ваяньем, плясаньем
на канате?  Все, все я сделаю,  все, что  прикажете,  лишь бы  вы были  мною
довольны! Ну, право же. Маша, поверьте мне.
     Марья Павловна опять взглянула на него.
     - Все это вы только на словах, не на деле.  Вы уверяете, что слушаетесь
меня.
     -Конечно, слушаюсь.
     - Слушаетесь, а вот я сколько раз вас просила...
     - О чем?
     Марья Павловна запнулась.
     - Не пить вина,- промолвила она наконец. Веретьев засмеялся.
     - Эх, Маша, Маша! И вы туда же!  Сестра моя тоже об этом убивается. Да,
во-первых, я вовсе не  пьяница; а  во-вторых, знаете ли вы, для чего  я пью?
Посмотрите-ка вон  на  эту ласточку... Видите, как она  смело  распоряжается
своим маленьким телом,  куда  хочет,  туда  его и бросит! Вон  взвилась, вон
ударилась книзу,  даже взвизгнула от  радости,  слышите? Так  вот я для чего
пью.  Маша,  чтобы  испытать  те  самые  ощущения,  которые  испытывает  эта
ласточка... Швыряй себя куда хочешь, несись куда вздумается...
     - Да к чему же это? - перебила Маша.
     - Как к чему? - из чего же тогда жить?
     - А разве без вина этого нельзя?
     -  Нельзя,  все  мы попорчены,  измяты.  Вот  страсть...  та  такое  же
производит действие. Оттого-то я вас люблю.
     - Как вино... покорно благодарю.
     - Нет,  Маша;  я  вас  люблю не как вино. Постойте,  я  вам  это докажу
когда-нибудь, вот когда мы женимся и поедем с вами за границу. Знаете  ли, я
уже  заранее думаю, как  я  приведу вас  перед  Милосскую Венеру. Вот кстати
будет сказать:
     Стоит ли с важностью  очей Перед Милосскою Кипридой  - Их две, и мрамор
перед ней Страдает, кажется, обидой...
     Что это  я сегодня все говорю стихами? Это утро, должно  быть,  на меня
действует. Что за воздух! точно вино пьешь.
     - Опять вино,- заметила Марья Павловна.
     -  Что  ж такое!  Этакое  утро да  вы  со мной,  и не чувствовать  себя
опьяненным! "С важностью очей..."  Да,-продолжал Веретьев,  глядя пристально
на Марью Павловну,-это так...  А ведь я помню, я видал, редко,  но видал эти
темные  великолепные глаза, я  видал их нежными! И как они прекрасны  тогда!
Ну, не отворачивайтесь, Маша,  ну по крайней мере засмейтесь... покажите мне
глаза ваши  хотя  веселыми,  если  уже они не  хотят  удостоить  меня нежным
взглядом.
     - Пере