рачами,
хлебопашцами, учительницами, офицерами; оно отнимает у публики вечерние часы
-- лучшее время для умственного труда  и товарищеских бесед. Не говорю  уж о
денежных затратах и о тех нравственных потерях,  какие несет зритель,  когда
видит на сцене неправильно трактуемые убийство, прелюбодеяние или клевету.
     Катя же была совсем другого мнения. Она уверяла меня, что театр, даже в
настоящем его виде, выше аудиторий, выше книг, выше всего на свете. Театр --
это  сила, соединяющая в себе одной все  искусства, а актеры --  миссионеры.
Никакое искусство и никакая наука в  отдельности не  в состоянии действовать
так сильно и так верно на  человеческую душу, как  сцена, н недаром  поэтому
актер   средней   величины   пользуется   и  государстве   гораздо   большею
популярностью, чем  самый лучший ученый  или художник.  И никакая  публичная
деятельность  не может доставить  такого наслаждения  и  удовлетворения, как
сценическая.
     И в один прекрасный день Катя поступила в труппу и  уехала,  кажется, в
Уфу, увезя с собою много  денег,  тьму  радужных  надежд и аристократические
взгляды на дело.
     Первые письма  ее  с  дороги  были  удивительны. Я  читал их  и  просто
изумлялся,  как  это небольшие листки бумаги могут содержать в  себе столько
молодости, душевной чистоты, святой наивности и вместе с тем тонких, дельных
суждений,  которые  могли бы сделать честь  хорошему  мужскому  уму.  Волгу,
природу, города, которые она посещала, товарищей, свои успехи и неудачи  она
не  описывала,  а воспевала; каждая  строчка дышала  доверчивостью, какую  я
привык видеть  на ее лице,-- и при всем  том  масса грамматических ошибок, а
знаков препинания почти совсем не было.
     Не  прошло  и  полгода, как я получил в высшей  степени  поэтическое  и
восторженное письмо, начинавшееся словами: "Я полюбила". К этому письму была
приложена  фотография,  изображавшая  молодого  мужчину  с бритым  лицом,  в
широкополой  шляпе  и  с  пледом,  перекинутым через плечо.  Следующие затем
письма  были  по-прежнему   великолепны,  но  уж  показались  в  них   знаки
препинания, исчезли грамматические ошибки и сильно  запахло от них мужчиною.
Катя  стала писать мне  о том, что  хорошо бы где-нибудь  на Волге построить
большой театр не иначе, как на паях, и  привлечь к этому предприятию богатое
купечество  и  пароходовладельцев; денег  было бы  много,  сборы  громадные,
актеры играли бы на условиях товарищества...  Может быть, все это и  в самом
деле хорошо, но мне  кажется, что подобные  измышления могут исходить только
из мужской головы.
     Как  бы  то  ни  было,  полтора-два  года,  по-видимому,  псе  обстояло
благополучно: Катя  любила, верила в свое дело и была счастлива; но  потом в
письмах я  стал замечать явные признаки  упадка. Началось с  того,  что Катя
пожаловалась мне на  своих товарищей -- это первый и самый зловещий симптом;
если молодой  ученый или литератор  начинает свою деятельность  с  того, что
горько  жалуется на ученых  или  литераторов,  то  это  значит, что  он  уже
утомился и не  годен для дела. Катя писала мне,  что ее товарищи не посещают
репетиций  и  никогда не знают ролей;  в постановке нелепых пьес и в  манере
держать себя на сцене видно у каждого из них полное неуважение  к публике; в
интересах сбора, о котором только и говорят, драматические актрисы унижаются
до пения шансонеток, а трагики поют куплеты, в которых смеются над  рогатыми
мужьями и над  беременностью неверных  жен и т. д. В общем надо  изумляться,
как это  до сих пор  не погибло еще провинциальное  дело  и  как  оно  может
держаться на такой тонкой и гнилой жилочке.
     В ответ  я  послал  Кате длинное и,  признаться, очень скучное  письмо.
Между прочим  я писал ей:  "Мне нередко  приходилось беседовать со стариками
актерами,  благороднейшими  людьми,  дарившими меня  своим расположением; из
разговоров с ними я мог понять, что их деятельностью руководят не столько их
собственный разум и  свобода, сколько мода  и настроение общества; лучшим из
них приходилось  на  своем  веку  играть  и в  трагедии, и в  оперетке, и  в
парижских  фарсах, и в  феериях, и всегда одинаково им казалось, что они шли
по  прямому  пути и приносили пользу. Значит, как  видишь, причину зла нужно
искать не в актерах, а глубже, в самом искусстве и в отношениях к нему всего
общества".  Это мое  письмо только раздражило Катю. Она  мне ответила: "Мы с
вами поем из разных опер. Я  вам  писала не о  благороднейших людях, которые
дарили вас своим расположением, а о шайке пройдох, не  имеющих ничего общего
с благородством.  Это  табун диких  людей,  которые попали на  сцену  только
потому, что  их не приняли  бы нигде в другом месте, и которые называют себя
артистами   только  потому,   что  наглы.   Ни  одного   таланта,  но  много
бездарностей,  пьяниц, интриганов, сплетников.  Не могу  вам высказать,  как
горько мне, что искусство, которое  я  так люблю, попало в  руки ненавистных
мне людей; горько, что лучшие люди видят зло только издали, не хотят подойти
поближе  и  вместо  того, чтоб  вступиться, пишут  тяжеловесным слогом общие
места и никому не нужную мораль..." и так далее, все в таком роде.
     Прошло еще немного  времени, и я  получил такое письмо: "Я бесчеловечно
обманута. Не могу дольше жить. Распорядитесь моими деньгами, как это найдете
нужным. Я любила вас, как отца и единственного моего друга. Простите".
     Оказалось,  что и ее  он  принадлежал  тоже  к  "табуну  диких  людей".
Впоследствии  по некоторым намекам я мог  догадаться, что было  покушение на
самоубийство. Кажется, Катя пробовала отравиться. Надо думать, что она потом
была серьезно больна, так как следующее письмо я  получил уже из Ялты, куда,
по  всей  вероятности,  ее  послали  доктора.  Последнее  письмо  ее  ко мне
содержало в себе просьбу возможно скорее выслать  ей в Ялту тысячу  рублей и
оканчивалось оно так: "Извините, что письмо так  мрачно.  Вчера я похоронила
своего ребенка". Прожив в Крыму около года, она вернулась домой.
     Путешествовала она около четырех лет,  и  во  все эти четыре года, надо
сознаться,  я  играл по отношению к ней довольно незавидную и странную роль.
Когда ранее  она объявила мне, что идет в  актрисы, и  потом писала мне  про
свою любовь, когда ею периодически овладевал дух расточительности и мне то и
дело приходилось, по ее  требованию, высылать ей  то тысячу, то две  рублей,
когда  она писала мне о своем намерении умереть и потом о смерти ребенка, то
всякий раз я терялся и все мое участие в ее  судьбе выражалось только в том,
что я много  думал  и писал длинные, скучные письма, которых я мог бы совсем
не писать. А между тем ведь я заменял ей родного отца и любил ее, как дочь!
     Теперь  Катя живет в  полуверсте  от меня. Она наняла  квартиру в  пять
комнат и обставилась довольно комфортабельно и с присущим ей вкусом. Если бы
кто  взялся нарисовать ее обстановку, то преобладающим настроением в картине
получилась бы лень.  Для ленивого тела --  мягкие кушетки, мягкие табуретки,
для ленивых  ног  --  ковры,  для ленивого  зрения  -- линючие,  тусклые или
матовые цвета;  для ленивой души  --  изобилие  на  стенах дешевых  вееров и
мелких  картин,  в  которых   оригинальность   исполнения  преобладает   над
содержанием,  избыток столиков и полочек, уставленных совершенно ненужными и
не имеющими цены  вещами, бесформенные лоскутья вместо  занавесей... Все это
вместе с боязнью ярких цветов, симметрии и простора, помимо  дуюевной  лени,
свидетельствует еще и об  извращении естественного вкуса. По целым дням Катя
лежит на кушетке и читает книги,  преимущественно  романы и повести. Из дому
она выходит только раз в день, после полудня, чтобы повидаться со мной.
     Я работаю, а Катя сидит недалеко от меня на диване, молчит и кутается в
шаль, точно ей холодно. Оттого ли, это она симпатична мне, или оттого, что я
привык к ее  частым посещениям, когда она была еще  девочкой, ее присутствие
не мешает мне  сосредоточиться. Изредка я задаю ей  машинально  какой-нибудь
вопрос, она дает очень  короткий ответ;  или  же, чтоб  отдохнуть минутку, я
оборачиваюсь к ней и гляжу, как она, задумавшись, просматривает какой-нибудь
медицинский журнал или газету. И в это  время я  замечаю, что на лице ее уже
нет   прежнего   выражения   доверчивости.   Выражение   теперь    холодное,
безразличное, рассеянное, как у пассажиров,  которым приходится долго  ждать
поезда.  Одета  она  поррежнему  красиво и  просто,  но небрежно; видно, что
платью и прическе немало достается  от  кушеток  и  качалок,  на которых она
лежит по целым дням. И уж она не любопытна, как была прежде. Вопросов она уж
мне  не задает, как будто все уж  испытала в жизни и не ждет услышать ничего
нового.
     В исходе  четвертого часа в зале и в гостиной  начинается движение. Это
из консерватории вернулась Лиза и привела с собою подруг. Слышно, как играют
на рояли, пробуют голоса и хохочут;  в  столовой Егор накрывает  на  стол  и
стучит посудой.
     --  Прощайте.-- говорит  Катя.--  Сегодня  я  не зайду  к вашим.  Пусть
извинят. Некогда. Приходите.
     Когда я  провожаю седо передней, она сурово оглядывает меня с головы до
ног и говорит с досадой:
     -- А вы все худеете! Отчего не лечитесь? Я съезжу к Сергею Федоровичу и
приглашу. Пусть вас посмотрит.
     -- Не нужно, Катя.
     -- Не понимаю, что ваша семья смотрит! Хороши, нечего сказать.
     Она порывисто  надевает  свою  шубку,  и  в  это  время из ее  небрежно
сделанной  прически  непременно падают на  пол  две-три шпильки.  Поправлять
прическу лень  и некогда; она неловко  прячет  упавшие локоны  под шапочку и
уходит.
     Когда я вхожу в столовую, жена спрашивает меня:
     -- У  тебя была сейчас  Катя? Отчего же  она не зашла к нам?  Это  даже
странно...
     --  Мама! --  говорит ей укоризненно Лиза.-- Если не хочет, то  и бог с
ней. Не на колени же нам становиться.
     -- Как  хочешь,  это пренебрежение.  Сидеть  в  кабинете три часа  и не
вспомнить о нас. Впрочем, как ей угодно.
     Варя  и  Лиза  обе  ненавидят  Катю.  Ненависть  эта  мне  непонятна и,
вероятно, чтобы понимать ее, нужно быть женщиной. Я  ручаюсь головою, что из
тех  полутораста  молодых  мужчин, которых я почти  ежедневно  вижу в  своей
аудитории, и  из той сотни пожилых, которых  мне приходится встречать каждую
неделю, едва ли найдется хоть один такой, который умел бы понимать ненависть
и  отвращение  к  прошлому Кати,  то есть  к  внебрачной  беременности  и  к
незаконному ребенку;  и в то  же время я никак  не могу припомнить ни  одной
такой знакомой мне женщины или девушки, которая сознательно или инстинктивно
не питала бы в себе этих чувств. И это не оттого, что женщина добродетельнее
и чище мужчины: ведь добродетель  и чистота мало отличаются от порока,  если
они  не свободны от злого чувства. Я объясняю это просто отсталостью женщин.
Унылое  чувство  сострадания  и боль совести,  какие испытывает  современный
мужчина,  когда  видит несчастие, гораздо  больше  говорят мне  о культуре и
нравственном  росте,  чем ненависть и отвращение. Современная женщина так же
слезлива  и  груба  сердцем,  как  и  в  средние века.  И  по-моему,  вполне
благоразумно поступают те, которые советуют ей воспитываться как мужчина.
     Жена   не   любит  Кати  еще  за  то,   что  она   была  актрисой,   за
неблагодарность, за гордость, за эксцентричность и за все те  многочисленные
пороки, какие одна женщина всегда умеет находить в другой.
     Кроме  меня  и моей семьи, у нас обедают еще  две-три подруги дочери  и
Александр Адольфович Гнеккер, поклонник  Лизы и  претендент на ее руку.  Это
молодой  блондин,  не  старше   30   лет,  среднего   роста,  очень  полный,
широкоплечий,  с  рыжими  бакенами  около  ушей  и  с  нафабренными усиками,
придающими его полному, гладкому лицу какое-то игрушечное выражение. Одет он
в очень короткий пиджак, в  цветную жилетку,  в  брюки с  большими клетками,
очень  широкие сверху и очень узкие книзу,  и в желтые ботинки без каблуков.
Глаза  у него  выпуклые, рачьи, галстук похож  на рачью  шейку, и  даже, мне
кажется, весь  этот молодой человек издает запах ракового  супа. Бывает он у
нас ежедневно, но никто в моей семье не знает, какого  он происхождения, где
учился и на какие средства живет.  Он не играет и не поет, но имеет какое-то
отношение и к музыке и к  пению, продает где-то чьи-то рояли, бывает часто в
консерватории,  знаком со всеми знаменитостями и распоряжается на концертах;
судит он о музыке с  большим авторитетом  и, я  заметил,  с ним  охотно  все
соглашаются.
     Богатые  люди  имеют всегда около себя приживалов;  науки  и  искусства
тоже.  Кажется,  нет на свете такого  искусства или  науки, которые были  бы
свободны  от  присутствия  "инородных  тел" вроде  этого г.  Гнеккера. Я  не
музыкант и, быть может, ошибаюсь относительно Гнеккера, которого, к тому же,
мало знаю.  Но слишком  уж кажутся мне  подозрительными его авторитет  и  то
достоинство, с каким он стоит  около рояля  и слушает, когда кто-нибудь поет
или играет.
     Будь вы  сто раз джентльменом  и тайным  советником, но если у вас есть
дочь, то вы ничем не гарантированы от того мещанства, которое часто вносят в
ваш дом и в ваше настроение  ухаживания, сватовство и свадьба. Я,  например,
никак не могу помириться с тем торжественным выражением, какое бывает у моей
жены  всякий раз, когда сидит у нас Гнеккер, не могу также помириться с теми
бутылками  лафита, портвейна и хереса,  которые ставятся  только ради  него,
чтобы он воочию убедился, как широко и роскошно мы живем. Не перевариваю я и
отрывистого смеха Лизы, которому она научилась в консерватории, и ее  манеры
щурить  глаза в то время, когда у нас бывают мужчины. А главное, я никак  не
могу понять,  почему это ко мне  каждый  день  ходит и каждый  день со  мною
обедает существо, совершенно чуждое моим привычкам, моей науке, всему складу
моей  жизни, совершенно  непохожее на  тех людей,  которых  я люблю. Жена  и
прислуга  таинственно шепчут, что "это жених", но я все-таки  не понимаю его
присутствия; оно возбуждает во мне такое же недоумение, как если  бы со мною
за стол посадили зулуса. И мне также кажется странным, что моя дочь, которую
я привык считать ребенком, любит этот галстук, эти глаза, эти мягкие щеки...
     Прежде  я  любил  обед  или  был  к нему  равнодушен, теперь  же он  не
возбуждает во мне ничего, кроме скуки и раздражения. С тех  пор, как я  стал
превосходительным и побывал в деканах факультета, семья моя  нашла почему-то
нужным совершенно изменить наше меню и обеденные порядки. Вместо тех простых
блюд, к которым я привык, когда был студентом и лекарем,  теперь меня кормят
супом-пюре, в котором плавают какие-то белые сосульки,  и почками в  мадере.
Генеральский  чин  и известность  отняли  у меня  навсегда и  щи,  и вкусные
пироги, и гуся с яблоками, и леща с кашей. Они же отняли  у  меня  горничную
Агашу,  говорливую и смешливую старушку,  вместо которой подает теперь  обед
Егор, тупой и  надменный малый, с  белой перчаткой на правой руке.  Антракты
коротки, но кажутся  чрезмерно  длинными, потому что их нечем наполнить.  Уж
нет прежней веселости, непринужденных разговоров, шуток, смеха, нет взаимных
ласок и той радости, какая волновала детей, жену и меня, когда мы сходились,
бывало, в столовой; для  меня, занятого человека, обед был временем отдыха и
свидания, а  для жены  и детей  праздником,  правда, коротким, но светлым  и
радостным,  когда  они знали,  что  я  на  полчаса принадлежу  не  науке, не
студентам, а только им одним и больше никому. Нет уже больше  уменья пьянеть
от одной рюмки,  нет Агаши, нет леща  с кашей,  нет того шума,  каким всегда
встречались  маленькие  обеденные  скандалы  вроде драки под  столом кошки с
собакой или падения повязки с Катаной щеки в тарелку с супом.
     Описывать теперешний обед так же невкусно, как есть его. На лице у жены
торжественность,  напускная  важность   и   обычное  выражение  заботы.  Она
беспокойно  оглядывает  наши  тарелки  и  говорит:  "Я  вижу, вам  жаркое не
нравится... Скажите:  ведь не  нравится?" И я должен отвечать: "Напрасно  ты
беспокоишься,  милая,  жаркое  очень  вкусно".  А  она: "Ты  всегда за  меня
заступаешься,  Николай  Степаныч,  и никогда не  скажешь правды.  Отчего  же
Александр Адольфович так мало кушал?" и все в таком роде в продолжение всего
обеда. Лиза отрывисто хохочет и щурит глаза,  Я гляжу на обеих, и только вот
теперь за обедом для меня совершенно ясно, что внутренняя жизнь  обеих давно
уже  ускользнула  от  моего  наблюдения.  У меня  такое  чувство, как  будто
когда-то я  жил  дома с  настоящей семьей,  а теперь  обедаю  в  гостях у не
настоящей  жены и вижу не настоящую Лизу. Произошла в обеих резкая перемена,
я прозевал тот долгий процесс, по  которому эта перемена  совершалась, и  не
мудрено, что я ничего не понимаю.  Отчего  произошла перемена? Не знаю. Быть
может, вся беда в том, что жене и  дочери бог не дал такой же силы, как мне.
С детства я привык противостоять внешним влияниям и закалил себя достаточно;
такие  житейские  катастрофы,  как  известность,  генеральство,  переход  от
довольства к  жизни не  по  средствам, знакомства со  знатью и  проч.,  едва
коснулись  меня, и я остался цел и невредим; на слабых же, незакаленных жену
и Лизу все это свалилось, как большая снеговая глыба, и сдавило их.
     Барышни и Гнеккер говорят о фугах, контрапунктах, о певцах и пианистах,
о Бахе  и Брамсе,  а жена,  боясь, чтобы  ее не  заподозрили  в  музыкальном
невежестве, сочувственно улыбается им и бормочет: "Это прелестно... Неужели?
Скажите..."  Гнеккер  солидно   кушает,  солидно  острит   и  снисходительно
выслушивает замечания барышень. Изредка у  него  является желание поговорить
на  плохом  французском языке, и тогда он почему-то  находит нужным величать
меня votre exellence
     А я угрюм. Видимо, я  всех  их  стесняю,  а они стесняют меня.  Никогда
раньше  я  не  был  коротко знаком с сословным антагонизмом, но теперь  меня
мучает именно что-то вроде этого. Я стараюсь находить в Гнеккере одни только
дурные черты, скоро нахожу их и терзаюсь, что на его жениховском месте сидит
человек не моего  круга. Присутствие его дурно влияет на меня еще и в другая
отношении. Обыкновенно, когда я остаюсь  сам  с собою или  бываю  в обществе
людей, которых люблю, я никогда не думаю  о своих заслугах,  а  если начинаю
думать, то они представляются мне такими ничтожными, как будто я стал ученым
только вчера; в присутствии же таких людей, как Гнеккер, мои заслуги кажутся
мне  высочайшей  горой,  вершина которой исчезает  в облаках, а  у  подножия
шевелятся едва заметные для глаза Гнеккеры.
     После обеда я  иду к себе  в кабинет  и  закуриваю  там свою  трубочку,
единственную  за  весь  день, уцелевшую от давно бывшей,  скверной  привычки
дымить от утра до ночи. Когда я  курю,  ко  мне входит жена и садится, чтобы
поговорить со мной. Так же, как и утром, я заранее  знаю, о чем у нас  будет
разговор.
     --  Надо  бы  нам  с  тобой  поговорить серьезно,  Николай  Степаныч,--
начинает она.-- Я насчет Лизы... Отчего ты не обратишь внимания?
     -- То есть?
     --  Ты делаешь вид, что  ничего не замечаешь,  но  это нехорошо. Нельзя
быть беспечным... Гнеккер имеет насчет Лизы намерения... Что ты скажешь?
     -- Что он дурной человек, я  не могу сказать, так как  не  знаю его, но
что он мне не нравится, об этом я говорил тебе уже тысячу раз.
     -- Но так нельзя... нельзя...
     Она встает и ходит в волнении.
     -- Так нельзя  относиться к серьезному шагу...говорит она.-- Когда речь
идет  о  счастье  дочери, надо  отбросить  все  личное.  Я знаю, он тебе  не
нравится... Хорошо... Если  мы откажем ему теперь, расстроим все,  то чем ты
поручишься, что Лиза всю жизнь не будет жаловаться на нас? Женихов теперь не
бог  весть  сколько, и может случиться, что не представится