ругие
стали лучше. Ты не боролась со злом, а утомилась,  и ты  жертва не борьбы, а
своего бессилия. Ну, конечно, тогда ты была молода, неопытна, теперь  же все
может пойти  иначе. Право,  поступай! Будешь ты  трудиться,  служить святому
искусству...
     -- Не лукавьте, Николай Степаныч,-- перебивает меня Катя.-- Давайте раз
навсегда  условимся: будем  говорить об актерах, об актрисах, писателях,  но
оставим  в покое  искусство. Вы  прекрасный, редкий человек, но не настолько
понимаете искусство, чтобы по совести считать его святым.  К искусству у вас
нет  ни чутья, ни  слуха. Всю  жизнь вы  были  заняты,  и вам  некогда  было
приобретать это чутье. Вообще... я не люблю этих разговоров об искусстве! --
продолжает она нербно.-- Не люблю! И так уж опошлили его, благодарю покорно!
     -- Кто опошлил?
     -- Те опошлили его пьянством, газеты -- фамильярным  отношением,  умные
люди -- философией.
     -- Философия тут ни при чем.
     -- При чем. Если кто философствует, то это значит, что он не понимает.
     Чтобы дело не дошло до резкостей, я  спешу-переменить разговор  и потом
долго молчу. Только когда мы выезжаем из леса и направляемся к Катиной даче,
я возвращаюсь к прежнему разговору и спрашиваю:
     -- Ты все-таки не ответила мне: отчего ты не хочешь идти в актрисы?
  -- Николай Степаныч,  это,  наконец, жестоко! -- вскрикивает она и
вдруг вся краснеет.-- Вам  хочется, чтобы я  вслух сказала правду? Извольте,
если это... это  вам нравится! Таланта у меня нет! Таланта нет и...  и много
самолюбия! Вот!
     Сделав такое  признание, она отворачивает  от меня лицо и, чтобы скрыть
дрожь в руках, сильно дергает за вожжи.
     Подъезжая к ее  даче,  мы уже  издали видим Михаила Федоровича, который
гуляет около ворот и нетерпеливо поджидает нас.
     -- Опять этот Михаил Федорыч!  -- говорит Катя с досадой.-- Уберите его
от меня, пожалуйста! Надоел, выдохся... Ну его!
     Михаилу  Федоровичу давно  уже нужно ехать за  границу,  но  он  каждую
неделю откладывает свой отъезд. В последнее время с ним произошли  кое-какие
перемены: он  как-то осунулся,  стал  хмелеть  от  вина, чего с  ним  раньше
никогда не  бывалое и его  черные брови начинают седеть.  Когда наш  шарабан
останавливается у  ворот, он  не скрывает своей радости и своего нетерпения.
Он суетливо  высаживает  Катю и  меня,  торопится задавать вопросы, смеется,
потирает  руки, и то кроткое, молящееся, чистое, что я прежде замечал только
в его  взгляде,  теперь разлито по всему его  лицу. Он радуется,  и в  то же
время ему  стыдно своей радости, стыдно  этой привычки бывать у  Кати каждый
вечер, и он находит нужным мотивировать свой  приезд какою-нибудь  очевидною
нелепостью, вроде: "Ехал мимо по делу и дай, думаю, заеду на минуту".
     Все трое мы идем в комнаты; сначала пьем чай, потом на столе появляются
давно знакомые мне  две колоды  карт, большой кусок сыру, фрукты  и  бутылка
крымского шампанского. Темы для разговоров  у нас  не  новы, все  те же, что
были и зимою. Достается и университету, и студентам, и литературе, и театру;
воздух  от  злословия  становится  гуще,  душнее,  и  отравляют  его  своими
дыханиями  уже  не две жабы, как  зимою,  а  целых  три.  Кроме  бархатного,
баритонного смеха и хохота, похожего на гармонику, горничная, которая служит
нам, слышит  еще  неприятный, дребезжащий  смех,  каким  в водевилях смеются
генералы: хе-хе-хе...
     Бывают  страшные ночи  с  громом, молнией,  дождем и ветром,  которые в
народе называются воробьиными. Одна точно  такая же воробьиная ночь была и в
моей личной жизни...
     Я просыпаюсь после полуночи и вдруг вскакиваю с  постели. Мне почему-то
кажется,  что  я сейчас внезапно умру. Почему  кажется? В теле нет ни одного
такого ощущения, которое  указывало бы  на  скорый конец, но душу мою гнетет
такой ужас, как будто я вдруг увидел громадное зловещее зарево.
     Я быстро зажигаю  огонь,  пью  воду  прямо из  графина, потом  спешу  к
открытому  окну.  Погода  на дворе  великолепная.  Пахнет сеном и чем-то еще
очень хорошим.  Видны мне  зубцы палисадника,  сонные тощие деревца  у окна,
дорога, темная полоса леса, на  небе спокойная, очень яркая луна и ни одного
облака. Тишина, не шевельнется ни один лист. Мне кажется, что все смотрит на
меня и прислушивается, как я буду умирать...
     Жутко. Закрываю окно и  бегу к постели. Щупаю у себя пульс и,  не найдя
на руке, ищу его  в висках, потом в подбородке и опять на руке, и  все это у
меня холодно,  склизко от пота. Дыхание становится  все  чаще  и  чаще, тело
дрожит, все внутренности в движении, на лице и на лысине такое ощущение, как
будто на них садится паутина.
     Что делать?  Позвать  семью? Нет,  не нужно.  Я  не понимаю,  что будут
делать жена и Лиза, когда войдут ко мне.
     Я  прячу голову под подушку, закрываю глаза  и  жду, жду...  Спине моей
холодно, она точно втягивается  вовнутрь, и такое у меня чувство,  как будто
смерть подойдет ко мне непременно сзади, потихоньку...
     -- Киви-киви! -- раздается вдруг писк в ночной тишине, и я не знаю, где
это: в моей груди или на улице?
     -- Киви-киви!
     Боже мой, как страшно! Выпил бы еще воды, но уж страшно открыть глаза и
боюсь  поднять голову. Ужас у меня  безотчетный, животный, и  я никак помогу
понять,  отчего  мне  страшно: оттого ли, что  хочется жить, пли оттого, что
меня ждет новая, еще неизведанная боль?
     Наверху  за  потолком   кто-то   не  то   стонет,   не  то   смеется...
Прислушиваюсь. Немного  погодя на лестнице раздаются шаги. Кто-то  торопливо
идет вниз,  потом опять наверх.  Через  минуту шаги  опягь раздаются  внизу;
кто-то останавливается около моей двери и прислушивается.
     -- Кто там? -- кричу я.
     Дверь отворяется, я смело открываю глаза и вижу жену. Лицо у нее бледно
и глаза заплаканы.
     -- Ты не спишь, Николай Степаныч? -- спрашивает она.
     -- Что тебе?
     -- Ради бога сходи к Лизе и посмотри на нее. С ней что-то делается...
     -- Хорошо... с удовольствием...-- бормочу я, очень довольный тем, что я
не один.-- Хорошо... Сию минуту.
     Я иду за своей женой, слушаю, что она говорит мне, и ничего не  понилаю
от  волнения. По-ступеням лестницы прыгают светлые пятна от ее свечи, дрожат
наши длинные тени,  ноги мои  путаются в полах  халата, я  задыхаюсь, и  мне
кажется, что за мной  что-то гонится и хочет схватить меня за спину. "Сейчас
умру здесь,  на  этой  лестнице,--  думаю  я.--  Сейчас..." Но вот  миновали
лестницу, темный коридор с итальянским окном  и  входим в  комнату Лизы. Она
сидит на постели в одной сорочке, свесив босые ноги, и стонет.
     -- Ах, боже мой... ах,  боже  мой!  -- бормочет  она,  жмурясь от нашей
свечи.-- Не могу, не могу...
     -- Лиза, дитя мое,-- говорю я.-- Что с тобой?
     Увидев меня, она вскрикивает и бросается мне на шею.
     -- Папа мой  добрый... -- рыдает  она,  -- папа мой хороший... Крошечка
мой, миленький... Я не знаю, что со мною... Тяжело!
     Она обнимает меня, целует и лепечет ласкательные слова, какие я  слышал
от нее, когда она была еще ребенком.
     -- Успокойся, дитя мое, бог  с тобой, -- говорю я.Не нужно плакать. Мне
самому тяжело.
     Я стараюсь укрыть ее, жена дает ей пить, и оба мы беспорядочно толчемся
около постели;  своим  плечом  я  толкаю  ее в  плечо,  и  в  это время  мне
вспоминается, как мы когда-то вместе купали наших детей.
     -- Да помоги же ей, помоги! -- умоляет жена. -- Сделай что-нибудь!
     Что  же я  могу сделать? Ничего  не могу.  На душе  у девочки  какая-то
тяжесть, но я ничего не понимаю, не знаю и могу только бормотать.
     -- Ничего, ничего... Это пройдет... Спи, спи..
     Как нарочно, в нашем дворе раздается вдруг собачий вой, сначала тихий и
нерешительный, потом громкий,  в два голоса. Я  никогда не придавал значения
таким приметам,  как вой собак или крик сов, но теперь сердце мое мучительно
сжимается и я спешу объяснить себе этот вой.
     "Пустяки...--  думаю я.  --  Влияние одного  организма  на  другой. Мое
сильное нервное напряжение передалось жене, Лизе, собаке, вот  и все... Этой
передачей объясняются предчувствия, предвидения..."
     Когда я, немного  погодя, возвращаюсь  к себе в комнату, чтобы написать
для  Лизы  рецепт,  я  уж не думаю о том, что скоро умру, но просто  на душе
тяжко, нудно, так что даже жаль, что я не умер внезапно. Долго я сток) среди
комнаты неподвижно и придумываю, что  бы такое прописать для  Лизы, но стоны
за потолком умолкают, и я решаю ничего не прописывать, и все-таки стою...
     Тишина мертвая,  такая тишина, что, как  выразился  какой-то  писатель,
даже в ушах звенит. Время идет медленно, полосы лунного света на подоконнике
не меняют своего положения, точно застыли... Рассвет еще не скоро.
     Но вот в палисаднике  скрипит калитка,  кто-то крадется  и, отломив  от
одного из тощих деревец ветку, осторожно стучит ею по окну.
     -- Николай Степаныч! -- слышу я шепот.-- Николай Степаныч!
     Я отворяю окно, и мне кажется, что я  вижу сон: под окном, прижавшись к
стене,  стоит женщина в  черном  платье, ярко освещенная  луной, и глядит на
меня  большими глазами. Лицо ее  бледно, строго  и  фантастично от луны, как
мраморное, подбородок дрожит.
     -- Это я...-- говорит она.-- Я... Катя!
     При лунном свете  все женские  глаза кажутся большими  и черными,  люди
выше и бледнее, и потому, вероятно, я не узнал ее в первую минуту.
     -- Что тебе?
     --  Простите,--  говорит  она.--  Мне вдруг  почемуто  стало невыносимо
тяжело... Я не выдержала и поехала сюда... У вас в окне свет и... и я решила
постучать... Извините... Ах,  если  б вы знали, как мне  было тяжело! Что вы
сейчас делаете?
     -- Ничего... Бессонница.
     -- У меня какое-то предчувствие было. Впрочем, пустяки.
     Брови ее поднимаются,  глаза блестят от слез, и все лицо озаряется, как
светом, знакомым, давно невиданным выражением доверчивости.
     --  Николай  Степаныч! -- говорит  она умоляюще, протягивая  ко мне обе
руки.--  Дорогой  мой, прошу  вас...  умоляю... Если  вы  не презираете моей
дружбы и уважения к вам, то согласитесь на мою просьбу!
     -- Что такое?
     -- Возьмите от меня мои деньги!
     -- Ну вот еще что выдумала! На что мне твои деньги?
     -- Вы поедете куда-нибудь лечиться... Вам нужно лечиться. Возьмете? Да?
Голубчик, да? Она жадно всматривается в мое лицо и повторяет:
     -- Да? Возьмете?
     -- Нет, мой друг, не возьму...-- говорю я.-- Спасибо.
     Она  поворачивается  ко  мне  спиной  и  поникает головой. Вероятно,  я
отказал ей таким тоном, который не допускал дальнейших разговоров о деньгах.
     -- Поезжай домой спать,-- говорю я.-- Завтра увидимся.
     -- Значит, вы не считаете меня своим другом? -- спрашивает она уныло.
     -- Я этого не говорю. Но деньги твои теперь для меня бесполезны.
     --  Извините...--  говорит  она,  понизив голос на  целую  октаву.--  Я
понимаю вас... Одолжаться у такого человека, как я... у отставной актрисы...
Впрочем, прощайте...
     И она уходит так быстро, что я не успеваю даже сказать ей прощай.
     Я в Харькове.
     Так как бороться с теперешним моим настроением было бы бесполезно, да и
не в моих силах, то я решил,  что последние  дни моей жизни будут безупречны
хотя с  формальной стороны;  если я неправ по отношению к своей семье, что я
отлично  сознаю, то  буду  стараться  делать так, как  она хочет. В  Харьков
ехать, так в Харьков.  К  тому же в  последнее время  я так  оравнодушел  ко
всему, что мне положительно все равно, куда ни ехать, в Харьков, в Париж ли,
или в Бердичев.
     Приехал  я сюда часов в 12 дня и остановился  в  гостинице, недалеко от
собора. В вагоне  меня укачало, продуло  сквозняками,  и теперь  я  сижу  на
кровати, держусь за голову и жду tic. Надо бы сегодня же  поехать к знакомым
профессорам, да нет охоты и силы.
     Входит коридорный лакей-старик и  спрашивает, есть ли у меня постельное
белье. Я задерживаю его минут на пять и задаю ему  несколько вопросов насчет
Гнеккера,  ради  которого  я  приехал  сюда.  Лакей  оказывается   уроженцем
Харькова,  знает  этот  город, как свои пять пальцев, но не помнит ни одного
такого  дама, который носил бы фамилию Гнеккера.  Расспрашиваю насчет имений
-- то же самое.
     В коридоре часы бьют час, потом два, потом три... Последние месяцы моей
жизни, пока я жду  смерти, кажутся мне  гораздо длиннее всей  моей  жизни. И
никогда  раньше я не умел так мириться с медленностию времени,  как  теперь.
Прежде,  бывало,  когда  ждешь на  вокзале поезда или  сидишь  на  экзамене,
четверть часа кажутся вечностью, теперь же я могу всю ночь сидеть неподвижно
на кровати и совершенно равнодушно думать о  том, что завтра будет такая, же
длинная, бесцветная ночь, и послезавтра...
     В коридоре бьет пять часов, шесть, семь... Становится темно.
     В  щеке тупая боль --  это начинается tic. Чтобы занять себя мыслями, я
становлюсь  на прежнюю  свою  точку  зрения,  когда  не  был  равнодушен,  и
спрашиваю:  зачем  я,  знаменитый  человек,  тайный  советник,  сижу  в этом
маленьком нумере, на этой  кровати с чужим,  серым одеялом? Зачем я гляжу на
этот    дешевый    жестяной   рукомойник   и    слушаю,   как   в   коридоре
дребезжатдрянныечасы?  Разве  это  достойно  моей  славы  и  моего  высокого
положения среди людей? И на эти  вопросы я отвечаю себе усмешкой. Смешна мне
моя  наивность,  с  какою  я  когда-то  в  молодости  преувеличивал значение
известности  и того исключительного положения,  каким  будто  бы  пользуются
знаменитости. Я извес-юн,  мое имя произносится с благоговением, мой портрет
был и в "Ниве", и во "Всемирной  иллюстрации", свою биографию я читал даже в
одном немецком журнале -- и что же из  этого? Сижу я один-одинешенек в чужом
городе, на  чужой кровати, тру ладонью свою больную щеку... Семейные дрязги,
немилосердно  кредитеров,  грубость  железнодорожной  прислуги,   неудобства
паспортной системы, дорогая и нездоровая пища в буфетах, всеобщее невежество
и грубость в отношениях  -- все это -- и  многое другое, что было бы слишком
долго  перечислять, касается меня не менее, чем любого  мещанина, известного
только  своему   переулку.  В  чем  же   выражается  исключительность  моего
положения?  Допустим, что  я  знаменит  тысячу  раз, что  я  герой,  которым
гордится моя  родина;  во  всех газетах  пишут бюллетени о  моей болезни, по
почте идут уже ко мне сочувственные адреса от товарищей, учеников и публики,
но все это  не помешает мне умереть на чужой кровати, в тоске, в совершенном
одиночестве... В этом,  конечно, никто  не виноват, но, грешный  человек, не
люблю я своего популярного имени. Мне кажется, как будто оно меня обмануло.
     Часов  в  десять  я засыпаю и, несмотря  на  tic, сплю крепко и спал бы
долго, если бы меня не разбудили. В начале второго часа вдруг раздается стук
в дверь.
     -- Кто там?
     -- Телеграмма!
     -- Могли бы и завтра,-- сержусь я, получая от коридорного телеграмму.--
Теперь уж я не усну в другой раз.
     -- Виноват-с. У вас огонь горит, я думал, что вы не спите.
     Я распечатываю телеграмму и прежде всего гляжу на подпись: от жены. Что
ей нужно?
     "Вчера Гнеккер тайно обвенчался с Лизой. Возвратись".
     Я читаю  эту телеграмму  и  пугаюсь ненадолго. Пугает меня не  поступок
Лизы  и Гнеккера,  а  мое  равнодушие,  с каким я  встречаю известие  об  их
свадьбе.  Говорят, что  философы и  истинные мудрецы  равнодушны.  Неправда,
равнодушие -- это паралич души, преждевременная смерть.
     Опять ложусь я в  постель и  начинаю придумывать, какими бы занять себя
мыслями.  О чем  думать? Кажется, все уж передумано и ничего нет такого, что
было бы теперь способно возбудить мою мысль.
     Когда рассветает, я  сижу  в постели,  обняв руками колена, и от нечего
делать стараюсь  познать самого себя.  "Познай  самого себя" -- прекрасный и
полезный совет, жаль  только, что древние не догадались указать  способ, как
пользоваться этим советом.
     Когда мне  прежде приходила  охота понять  кого-нибудь или себя,  то  я
принимал во внимание не  поступки,  в  которых все условно, а желания. Скажи
мне, чего ты хочешь, и я скажу, кто ты.
     И теперь я экзаменую себя: чего я хочу?
     Я хочу, чтобы наши  жены, дети, друзья, ученики любили в нас не имя, не
фирму и не ярлык, а обыкновенных людей. Еще что? Я хотел бы иметь помощников
и наследников.  Еще  что?  Хотел  бы  проснуться лет через  сто и хоть одним
глазом взглянуть,  что будет с  наукой.  Хотел  бы еще пожить лет  десять...
Дальше что?
     А дальше ничего. Я думаю, долго думаю и ничего не могу еще придумать. И
сколько бы я ни думал и куда бы ни разбрасывались мои  мысли, для меня ясно,
что в моих  желаниях нет  чего-то главного,  чего-то  очень важного.  В моем
пристрастии к науке, в моем желании жить, в этом сиденье  на чужой кровати и
в стремлении познать самого себя, во всех мыслях, чувствах и понятиях, какие
я составляю  обо всем, нет чего-то  общего, что связывало бы  все это в одно
целое. Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех  моих
суждениях о науке, театре, литературе, учениках и во всех картинках, которые
рисует мое воображение,  даже самый искусный аналитик  не найдет  того,  что
называется общей идеей, или богом живого человека.
     А коли нет этого, то, значит, нет и ничего.
     При  такой бедности достаточно было серьезного недуга,  страха  смерти,
влияния  обстоятельств и  людей, чтобы  все  то,  что я прежде  считал своим
мировоззрением и  в  чем видел  смысл и радость  своей жизни,  перевернулось
вверх днами разлетелось в клочья.  Ничего же  поэтому нет удивительного, что
последние месяцы  своей жизни я омрачил мыслями и чувствами, достойными раба
и  варвара, что теперь я равнодушен и  не замечаю рассвета. Когда в человеке
нет того, что выше и сильнее всех внешних влияний, то, право, достаточно для
него хорошего насморка,  чтобы  потерять равновесие и начать видеть в каждой
птице сову, в  каждом звуке слышать собачий  вой. И весь его  пессимизм  или
оптимизм с его великими и малыми мыслями  в это  время имеют значение только
симптома и больше ничего.
     Я побежден.  Если  так,  то  нечего  же  продолжать еще думать,  нечего
разговаривать. Буду сидеть и молча ждать, что будет.
     Утром коридорный приносит мне чай и  нумер местной газеты. Машинально я
прочитываю  объявление на первой странице,  передовую, выдержки  из газет  и
журналов, хронику... Между прочим в хронике я нахожу такое известие:  "Вчера
с  курьерским  поездом  прибыл  в Харьков наш известный  ученый, заслуженный
профессор Николай Степанович такой-то и остановился в такой-то гостинице".
     Очевидно,  громкие  имена  создаются  для того, чтобы  жить  особняком,
помимо тех,  кто их  носит.  Теперь мое  имя безмятежно гуляет  по Харькову;
месяца через три оно, изображенное золотыми  буквами на могильном памятнике,
будет блестеть, как самое солнце,-- и это в то время, когда я буду уж покрыт
махом...
     Легкий стук в дверь. Кому-то я нужен.
     -- Кто там? Войдите!
     Дверь отворяется, и  я,  удивленный, делаю шаг  назад и спешу запахнуть
полы своего халата. Передо мной стоит Катя.
     -- Здравствуйте,-- говорит  она, тяжело дыша  от ходьбы по лестнице. --
Не ожидали? Я тоже... тоже сюда приехала.
     Она садится и продолжает, заикаясь и не глядя на меня:
     -- Что же вы не здороваетесь? Я тоже приехала... сегодня... Узнала, что
вы в этой гостинице, и пришла к вам.
     --  Очень  рад  видеть  тебя,--  говорю  я,  пожимая  плечами,--  но  я
удивлен... Ты точно с неба свалилась. Зачем ты здесь?
     -- Я? Так... просто взяла и приехала.
     Молчание. Вдруг она порывисто встает и идет ко мне.
     --  Николай Степаныч! -- говорит она, бледнея и сжимая на груди руки.--
Николай Степаныч! Я не  могу дольше так  жить! Не могу! Ради истинного  бога
скажите скорее, сию минуту: что мне делать? Говорите, что мне д