ечать  глубокомыслия.   Разговорились.   "Такие-то  дела,  говорю,  молодой
человек.  Читал я, говорю, что какой-то  немец -- забыл его фамилию -- добыл
из человеческого  мозга новый алкалоид-идиотин". Что ж вы думаете? Поверил и
даже на лице своем  уважение  изобразил:  знай,  мол,  наших!  А то  намедни
прихожу я в  театр. Сажусь.  Как  раз  впереди меня, в следующем ряду, сидят
каких-то два:  один "из насих" и, по-видимому, юрист,  другой,  лохматый  --
медик.  Медик  пьян,  как сапожник. На сцену  --  ноль  внимания.  Знай себе
дремлет да носом  клюет.  Но как  только  какой-нибудь  актер начнет  громко
читать  монолог  или  просто возвысит голос, мой  медик вздрагивает, толкает
своего  соседа  в  бок  и  спрашивает:  "Что  он  говорит?  Бла-а-родно?" --
"Благородно,   --   отвечает   "из  насих".--  "Брраво!   --  орет  медик.--
Бла-а-родно!  Браво!"  Он, видите  ли,  дубина пьяная, пришел в театр  не за
искусством, а за благородством. Ему благородство нужно.
     А  Катя слушает  и смеется.  Хохот  у нее  какой-то странный:  вдыхания
быстро и ритмически правильно чередуются с выдыханиями -- похоже  на то, как
будто она  играет  на  гармонике -- и  на лице при этом смеются  одни только
ноздри. Я  же  падаю  духом и  не  знаю, что  говорить.  Выйдя  из  себя,  я
вспыхиваю, вскакиваю с места и кричу:
     -- Замолчите, наконец! Что вы сидите  тут, как две жабы,  и  отравляете
воздух своими дыханиями? Довольно!
     И, не  дождавшись,  когда они  кончат злословить,  я собираюсь  уходить
домой. Да уж и пора: одиннадцатый час.
     -- А я еще посижу немножко, -- говорит Михаил  Федорович.-- Позволяете,
Екатерина Владимировна?
     -- Позволяю,-- отвечает Катя.
     -- Bene. В таком случае прикажите подать еще бутылочку.
     Оба провожают меня со свечами в переднюю, и пока я надеваю шубу, Михаил
Федорович говорит:
     --  В  последнее  время  вы  ужасно  похудели  и  состарались,  Николай
Степанович. Что с вами? Больны?
     -- Да, болен немножко.
     -- И не лечится...-- угрюмо вставляет Катя.
     -- Отчего же не лечитесь? Как можно так? Береженого, милый человек, бог
бережет.  Кланяйтесь  вашим  и  извинитесь, что не  бываю.  На  днях,  перед
отъездом за границу, приду проститься. Непременно! На будущей неделе уезжаю.
     Выхожу я от Кати раздраженный, напуганный  разговорами о моей болезни и
недовольный  собою.  Я  себя спрашиваю:  в  самом  деле,  не полечиться ли у
когонибудь из  товарищей?  И  тотчас  же я воображаю, как товарищ,  выслушав
меня, отойдет молча  к  окну, подумает, потом обернется ко мне и,  стараясь,
чтобы я не прочел на  его  лице правды,  скажет равнодушным тоном:  "Пока не
вижу  ничего особенного, но все-таки, коллега, я советовал бы вам прекратить
занятия"... И это лишит меня последней надежды.
     У кого  нет надежд? Теперь, когда я сам ставлю  себе диагноз и сам лечу
себя, временами  я  надеюсь, что  меня  обманывает  мое  невежество,  что  я
ошибаюсь и насчет белка и сахара, которые нахожу у себя, и насчет сердца,  и
насчет тех  отеков,  которые  уже  два раза видел у себя по утрам, когда я с
усердием   ипохондрика  перечитываю  учебники  терапии  и  ежедневно   меняю
лекарства, мне  все кажется, что я набреду на что-нибудь утешительное. Мелко
все это.
     Покрыто ли  небо  тучами или сияют на нем луна и звезды, я  всякий раз,
возвращаясь, гляжу  на него и  думаю о том,  что  скоро меня возьмет смерть.
Казалось  бы, в  это время мысли  мои должны  быть глубоки, как небо,  ярки,
поразительны...  Но нет!  Я думаю о себе  самом, о жене,  Лизе, Гнеккере,  о
студентах, вообще о людях; думаю нехорошо, мелко, хитрю перед самим собою, и
в  это  время  мое  миросозерцание  может  быть  выражено  словами,  которые
знаменитый Аракчеев  сказал в одном из своих интимных писем: "Все  хорошее в
свете не  может быть без  дурного, и всегда более худого, чем хорошего".  То
есть все гадко, не для чего жить, а те 62 года, которые уже прожиты, следует
считать пропащими. Я ловлю себя на  этих мыслях и стараюсь убедить себя, что
они случайны, временны и сидят во мне не глубоко, но тотчас же я думаю:
     "Если так, то зачем же каждый вечер тебя тянет к тем двум жабам?"
     И я даю себе клятву больше никогда не  ходить к  Кате, хотя и знаю, что
завтра же опять пойду к ней.
     Дергая  у  своей двери  за  звонок и потом идя  вверх  по  лестнице,  я
чувствую,  что  у меня  уже  нет семьи и нет желания  вернуть  ее. Ясно, что
новые, аракчеевские мысли сидят во мне не случайно и не временно,  а владеют
всем  моим  существом.  С больною  совестью,  унылый, ленивый,  едва  двигая
членами, точно во мне прибавилась тысяча пудов весу,  я  ложусь в  постель и
скоро засыпаю.
     А потом -- бессонница.,.
     Наступает лето, и жизнь меняется.
     В одно прекрасное утро входит ко мне Лиза и говорит шутливым тоном:
     -- Пойдемте, ваше превосходительство. Готово.
     Мое превосходительство  ведут  на улицу, сажают на извозчика и везут. Я
еду  и  от нечего  делать читаю  вывески  справа налево.  Из слова "трактир"
выходит "риткарт". Это годилось бы для баронской фамилии: баронесса Риткарт.
Далее  еду  по  полю  мимо  кладбища,  которое не  производит на  меня ровно
никакого впечатления, хотя  я скоро буду лежать на нем;  потом еду  лесом  и
опять    полем.   Ничего    интересного.   После   двухчасовой   езды    мое
превосходительство  ведут в  нижний этаж дачи  и  помещают его  в небольшой,
очень веселенькой комнатке с голубыми обоями.
     Ночью по-прежнему бессонница, но утром я уже не бодрствую и  не  слушаю
жены,  а  лежу  в  постели. Я  не  сплю,  а  переживаю  сонливое  состояние,
полузабытье, когда знаешь, что не спишь, но  видишь сны. В полдень я встаю и
сажусь по привычке  за  свой  стол,  но  уж  не работаю,  а  развлекаю  себя
французскими  книжками  в  желтых  обложках,  которые  присылает  мне  Катя.
Конечно,  было бы патриотичнее читать  русских авторов, но, признаться, я не
питаю  к  ним  особенного  расположения. Исключая  двух-трех  стариков,  вся
нынешняя  литература представляется мне  не  литературой,  а  в  своем  роде
кустарным  промыслом,  существующим только для того, чтобы его  поощряли, но
неохотно  пользовались  его  изделиями. Самое  лучшее  из кустарных  изделий
нельзя назвать  замечательным и нельзя искренно похвалить его без  но, то же
самое следует сказать и о всех тех литературных новинках, которые я прочел в
последние 10-15 лет:  ни одной замечательной,  и не обойдешься без но, Умно,
благородно,  но  не талантливо; талантливо,  благородно,  но  не умно,  или,
наконец -- талантливо, умно, но не благородно.
     Я  не скажу,  чтобы  французские книжки были  и  талантливы, и  умны, и
благородны. И  они не удовлетворяют меня. Но они не так скучны, как русские,
и в них  не  редкость  найти главный  элемент творчества  -- чувство  личной
свободы, чего нет у русских авторов.  Я не  помню ни одной такой новинки,  в
которой автор с первой  же страницы  не постарался бы опутать  себя  всякими
условностями  и контрактами со своею совестью. Один боится  говорить о голом
теле,  другой  связал себя по  рукам и  по  ногам психологическим  анализом,
третьему  нужно  "теплое отношение  к  человеку",  четвертый  нарочно  целые
страницы  размазывает  описаниями  природы,  чтобы не  быть заподозренным  в
тенденциозности...  Один  хочет  быть   в   своих  произведениях  непременно
мещанином, другой  непременно дворянином и т.д. Умышленность,  осторожность,
себе  на  уме, но нет ни свободы,  ни мужества писать, как  хочется, а стало
быть, нет и творчества.
     Все это относится к так называемой изящной словесности.
     Что  же касается русских серьезных статей, например, по  социологии, по
искусству и проч., то я не  читаю их просто из робости. В детстве и в юности
я  почему-то питал  страх к швейцарам  и к театральным капельдинерам, и этот
страх остался  у меня до сих пор. Я и теперь боюсь их. Говорят, что  кажется
страшным только то,  что непонятно.  И  в самом  деле, очень трудно  понять,
отчего швейцары  и капельдинеры  так важны,  надменны и величаво  невежливы.
Читая серьезные статьи,  я чувствую  точно такой  же  неопределенный  страх.
Необычайная важность,  игривый  генеральский  тон,  фамильярное обращение  с
иностранными  авторами,  уменье  с  достоинством  переливать  из  пустого  в
порожнее  --  все это для меня  непонятно, страшно и  все дто  не похоже  на
скромность и джентльменски покойный  тон,  к которым  я  привык, читая наших
писателейврачей и  естественников.  Не только  статьи, но мне  тяжело читать
даже  переводы,  которые делают  или  редактируют  русские  серьезные  люди.
Чванный, благосклонный тон предисловий,  изобилие примечаний от переводчика,
мешающих  мне сосредоточиться, знаки  вопроса и sic в  скобках, разбросанные
щедрым переводчиком по  всей статье или книге, представляются мне покушением
и на личность автора, и на мою читательскую самостоятельность.
     Как-то раз я был приглашен экспертом в окружный суд; в антракте один из
моих товарищей-экспертов обратил  мое внимание на грубое отношение прокурора
к подсудимым, среди  которых были две интеллигентные женщины. Мне кажется, я
нисколько не преувеличил, ответив товарищу, что это отношение не грубее тех,
какие существуют у авторов серьезных статей друг к другу. В  самом деле, эти
отношения так  грубы, что о них  можно  говорить только  с тяжелым чувством.
Друг  к другу и к тем писателям,  которых  они критикуют, относятся они  или
излишне почтительно, не щадя своего достоинства, или же, наоборот, третируют
их гораздо  смелее,  чем  я в этих записках  и мыслях  своего  будущего зятя
Гнеккера. Обвинения в невменяемости, в нечистоте намерений и даже во всякого
рода уголовщине составляют обычное украшение серьезных статей. А это уж, как
любят  выражаться  в  своих статейках молодые  врачи,  ultima  ratio!  Такие
отношения неминуемо должны  отражаться на нравах молодого поколения пишущих,
и поэтому я нисколько не удивляюсь, что  в тех  новинках, какие  приобрела в
последние  10-15  лет  наша изящная  словесность, герои пьют  много водки, а
героини недостаточно целомудренны.
     Я читаю французские книжки и поглядываю  на окно, которое  открыто; мне
видны  зубцы моего  палисадника,  два-три  тощих  деревца, а  там дальше  за
палисадником  дорога,  поле,  потом широкая полоса  хвойного  леса. Часто  я
любуюсь,  как какие-то  мальчик  и девочка,  оба беловолосые  и  оборванные,
карабкаются  на  палисадник  и  смеются  над моей  лысиной.  В  их блестящих
глазедках  я  читаю: "гряди, плешивый!" Это  едва  ли не  единственные люди,
которым нет никакого дела ни до моей известности, ни до чина.
     Посетители  теперь бывают  у  меня  не каждый  день.  Упомяну только  о
посещениях Николая и Петра Игнатьевича. Николай приходит  обыкновенно ко мне
по  праздникам,  как будто  за делом,  но  больше  затем,  чтоб  повидаться.
Приходит он сильно навеселе, чего с ним никогда не бывает зимою.
     -- Что скажешь? -- спрашиваю я, выходя к нему в сени.
     -- Ваше превосходительство!  -- говорит  он,  прижимая руку  к сердцу и
глядя на  меня  с  восторгом  влюбленного.-- Ваше превосходительство! Накажи
меня бог! Убей гром на этом месте! Гаудеамус игитур ювенестус!
     И он жадно целует меня в плечи, в рукава, в пуговицы.
     -- Все у нас там благополучно? -- спрашиваю я его.
     -- Ваше превосходительство! Как перед истинным...
     Он не перестает божиться без всякой надобности, скоро наскучает  мне, и
я отсылаю его в кухню, где ему  подают обедать. Петр Игнатьевич приезжает ко
мне тоже  по праздникам  специально затем, чтобы проведать и  поделиться  со
мною мыслями. Сидит он у меня обыкновенно около стола, скромный, чистенький,
рассудительный, не решаясь положить ногу на ногу, или облокотиться о стол; и
все  время он  тихим,  ровным голоском,  гладко  и книжно  рассказывает  мне
разные, по его мнению, очень  интересные  и пикантные новости, вычитанные им
из журналов и  книжек. Все эти  новости похожи одна на другую и  сводятся  к
такому типу: один француз сделал открытие,  другой --  немец --  уличил его,
доказав, что это открытие было сделано еще в 1870 году каким-то американцем,
а  третий --  тоже  немец --  перехитрил  обоих,  доказав  им,  что  оба они
опростоволосились, приняв под микроскопом шарики воздуха  за темный пигмент.
Петр  Игнатьевич,  даже  когда  хочет  рассмешить меня, рассказывает длинно,
обстоятельно,  точно   защищает  диссертацию,   с   подробным  перечислением
литературных источников, которыми он пользовался, стараясь не ошибиться ни в
числах, ни в номерах журналов, ни в именах, причем  говорит не просто Пти, а
непременно Жан Жак Пти. Случается, что он остается у нас обедать,  и тогда в
продолжение всего  обеда  он  рассказывает  все  те  же  пикантные  истории,
наводящие уныние на всех обедающих. Если Гнеккер и Лиза заводят при нем речь
о фугах и  контрапунктах, о  Брамсе и Бахе, то он скромно потупляет  взоры и
конфузится; ему стыдно, что в присутствии таких серьезных людей, как я и он,
говорят о таких пошлостях.
     При теперешнем  моем настроении достаточно пяти минут, чтобы он  надоел
мне  так, как  будто я вижу и  слушаю его  уже  целую  вечность.  Я ненавижу
беднягу.  От его  тихого,  ровного  голоса  и  книжного  языка я  чахну,  от
рассказов тупею... Он питает камне самые хорошие  чувства и говорит  со мною
только для того, чтобы доставить мне  удовольствие, а я плачу ему тем, что в
упор гляжу на него, точно хочу его загипнотизировать,  и думаю: "Уйди, уйди,
уйди"... Но он не поддается мысленному внушению и сидит, сидит, сидит...
     Пока он сидит  у  меня, я  никак не могу  отделаться от  мысли:  "очень
возможно, что,  когда я  умру,  его  назначат на  мое место", и  моя  бедная
аудитория представляется  мне оазисом,  в котором высох ручей,  и я с Петром
Игнатьевичем нелюбезен, молчалив, угрюм, как будто в подобных мыслях виноват
он, а не я сам. Когда он начинает, по  обычаю, превозносить немецких ученых,
я уж не подшучиваю добродушно, как прежде, а угрюмо бормочу:
     -- Ослы ваши немцы...
     Это похоже на то, как покойный профессор Никита Крылов, купаясь однажды
с Пироговым  в Ревело  и рассердившись на  воду, которая была очень холодна,
выбранился:  "Подлецы  немцы!" Веду я себя с Петром  Игнатьевичем  дурно,  и
только когда  он  уходит и я вижу, как в  окне за  палисадником мелькает его
серая шляпа, мне хочется окликнуть его и сказать: "Простите меня, голубчик!"
     Обед  у  нас  проходит скучнее, чем зимою.  Тот же Гнеккер, которого  я
теперь ненавижу и презираю, обедает у меня почти каждыйдень. Прежде я терпел
его  присутствие  молча,  теперь  же  я  отпускаю  по  его адресу  колкости,
заставляющие краснеть  жену и Лизу.  Увлекшись злым чувством, я часто говорю
просто глупости и не  знаю, зачем говорю их.  Так случилось однажды, я долго
глядел с презрением на Гнеккера и ни с того ни с сего выпалил:

            Орлам случается и ниже кур спускаться,
            Но курам никогда до облак не подняться...

     И  досаднее  всего,  что  курица  Гнеккер  оказывается  гораздо   умнее
орла-профессора. Зная,  что жена и  дочь на его  стороне, он держится  такой
тактики:  отвечает  на мои колкости  снисходительным молчанием (спятил, мол,
старик -- что с ним разговаривать?) или же добродушно подшучивает надо мной.
Нужно удивляться, до какой степени может измельчать человек? Я в состоянии в
продолжение всего обеда мечтать о  том,  как  Гнеккер окажется авантюристом,
как  Лиза и жена поймут  свою ошибку и как я буду дразнить их  -- и подобные
нелепые мечты в то время, когда одною ногой я стою уже в могиле!
     Бывают  теперь  и недоразумения, о которых я прежде имел понятие только
понаслышке. Как мне  ни совестно, но опишу одно из них, случившееся  на днях
после обеда.
     Я сижу у себя в комнате и курю трубочку. Входит, по  обыкновению, жена,
садится и начинает говорить о  том, что хорошо бы теперь, пока  тепло и есть
свободное время,  съездить в  Харьков  и разузнать там, что  за  человек наш
Гнеккер.
     -- Хорошо, съезжу...-- соглашаюсь я.
     Жена, довольная мною, встает и  идет к двери, но тотчас же возвращается
и говорит:
     -- Кстати еще одна просьба. Я знаю, ты рассердишься, но моя обязанность
предупредить тебя... Извини, Николай Степаныч, но все наши знакомые и соседи
стали уж поговаривать о том, что  ты очень часто  бываешь у Кати. Она умная,
образованная, я не спорю, с ней  приятно провести время, но в  твои годы и с
твоим общественным положением  как-то, знаешь, странно находить удовольствие
в ее обществе... К тому же, у нее такая репутация, что...
     Вся кровь вдруг отливает от  моего  мозга,  из  глаз сыплются  искры, я
вскакиваю и, схватив себя за голову, топоча ногами, кричу не своим голосом:
     -- Оставьте меня! Оставьте меня! Оставьте!
     Вероятно, лицо  мое  ужасно,  голос  странен,  потому  что  жена  вдруг
бледнеет и громко вскрикивает каким-то тоже не своим, отчаянным голосом.  На
наш крик вбегают Лиза, Гнеккер, потом Егор...
     -- Оставьте меня! -- кричу я.-- Вон! Оставьте!
     Ноги мои немеют, точно их  нет совсем, я чувствую,  как падаю на чьи-то
руки, потом недолго  слышу плач  я погружаюсь в обморок, который длится часа
дватри.
     Теперь о Кате. Она бывает у  меня каждый день перед  вечером, и  этого,
конечно,  не могут  не заметить ни соседи,  ни знакомые.  Она  приезжает  на
минутку  и увозит  меня  с собой  кататься. У  нее своя лошадь  и  новенький
шарабан,  купленный  этим  летом.  Вообще живет она  на широкую ногу: наняла
дорогую дачуособняк с большим  садом  и перевезла в  нее всю свои" городскую
обстановку, имеет двух горничных, кучера... Часто я спрашиваю ее:
     -- Катя, чем ты будешь жить, когда промотаешь отцовские деньги?
     -- Там увидим,-- отвечает она.
     -- Эти деньги, мой  друг, заслуживают более серьезного отношения к ним.
Они нажиты хорошим человеком, честным трудом.
     -- Об этом вы уже говорили мне. Знаю.
     Сначала мы едем по полю, потом по хвойному лесу, который виден из моего
окна. Природа по-прежнему кажется мне прекрасною, хотя бес и шепчет мне, что
все эти  сосны и  ели,  птицы и белые облака  на небе через  три или  четыре
месяца, когда  я умру, не заметят  моего  отсутствия. Кате  нравится править
лошадью и приятно, что погода хороша и что я сижу рядом с нею. Она  в духе и
не говорит резкостей.
     --  Вы  очень  хороший человек, Николай Степаныч,-- говорит  она.--  Вы
редкий экземпляр, и нет такого актера,  который сумел бы сыграть  вас.  Меня
или, например, Михаила Федорыча сыграет даже плохой актер, а  вас никто. И я
вам завидую, страшно завидую! Ведь что я изображаю из себя? Что?
     Она минуту думает и спрашивает меня:
     -- Николай Степаныч, ведь я отрицательное явление? Да?
     -- Да,-- отвечаю я.
     -- Гм... Что же мне делать?
     Что ответить  ей?  Легко сказать "трудись",  или "раздай свое имущество
бедным",  или "познай  самого себя", и потому,  что это легко сказать, я  не
знаю, что ответить.
     Мои    товарищи,    терапевты,    когда     учат    лечить,    советуют
"индивидуализировать  каждый  отдельный  случай".  Нужно  послушаться  этого
совета, чтобы убедиться, что  средства,  рекомендуемые в учебниках  за самые
лучшие  и  вполне пригодные для  шаблона, оказываются совершенно негодными в
отдельных случаях. То же самое и в нравственных недугах.
     Но ответить что-нибудь нужно, и я говорю:
     -- У тебя, мой друг, слишком много свободного времени.  Тебе необходимо
заняться  чем-нибудь.  В  самом деле, отчего бы  тебе  опять не поступить  в
актрисы, если есть призвание?
     -- Не могу.
     --  Тон и манера  у  тебя таковы,  как  будто  ты  жертва. Это  мне  не
нравится,  друг  мой.  Сама ты  виновата.  Вспомни, ты  начала  с того,  что
рассердилась на людей и  на порядки, но ничего не сделала, чтобы те и д