елать?
     -- Что же я могу сказать? -- недоумеваю я.-- Ничего я не могу.
     -- Говорите  же, умоляю вас! --  продолжает она, задыхаясь и дрожа всем
телом.-- Клянусь вам, что я не могу дольше так жить! Сил моих нет!
     Она падает на стул и начинает рыдать. Она закинула назад голову, ломает
руки, топочет ногами? шляпка  ее свалилась с  головы и болтается на резинке,
прическа растрепалась.
     -- Помогите мне! Помогите! -- умоляет она.-- Не могу я дольше!
     Она достает из своей дорожной сумочки платок и вместе с ним вытаскивает
несколько писем, которые с ее колен падают на пол. Я подбираю их с полу и на
одном из них  узнаю почерк Михаила Федоровича и  нечаянно прочитываю кусочек
какого-то слова "страсти...".
     -- Ничего я не могу сказать тебе, Катя,-- говорю я.
     -- Помогите! -- рыдает она, хватая меня за руку и целуя ее.  -- Ведь вы
мой отец, мой  единственный друг! Ведь вы  умны, образованны, долго жили! Вы
были учителем! Говорите же: что мне делать?
     -- По совести, Катя: не знаю...
     Я растерялся, сконфужен, тронут рыданиями и едва стою на ногах.
     -- Давай, Катя, завтракать,-- говорю я,  натянуто  улыбаясь.  --  Будет
плакать!
     И тотчас же я прибавляю упавшим голосом:
     -- Меня скоро не станет, Катя...
     -- Хоть одно  слово, хоть одно слово! -- плачет она, протягивая ко  мне
руки.-- Что мне делать?
     -- Чудачка, право...-- бормочу я.-- Не понимаю! Такая умница и вдруг --
на тебе! расплакалась...
     Наступает  молчание. Катя  поправляет прическу,  надевает  шляпу, потом
комкает  письма  и сует их в сумочку -- и  все это  молча и  не спеша. Лицо,
грудь и перчатки у нее мокры  от слез, но выражение лица уже сухо, сурово...
Я гляжу на  нее, и  мне стыдно,  что я  счастливее ее.  Отсутствие того, что
товарищи-философы называют общей  идеей, я заметил в  себе только  незадолго
перед смертью, на закате своих дней, а ведь душа этой бедняжки не знала и не
будет знать приюта всю жизнь, всю жизнь!
     -- Давай, Катя, завтракать,-- говорю я.
     -- Нет, благодарю,-- отвечает она холодно.
     Еще одна минута проходит в молчании.
     -- Не нравится мне Харьков,-- говорю я.-- Серо уж очень. Какой-то серый
город.
     -- Да,  пожалуй... Некрасивый... Я ненадолго сюда... Мимоездом. Сегодня
же уеду.
     -- Куда?
     -- В Крым... то есть на Кавказ.
     -- Так. Надолго?
     -- Не знаю.
     Катя встает  и, холодно улыбнувшись,  не глядя на ценя, протягивает мне
руку.
     Мне хочется спросить: "Значит, на похоронах у  меня не будешь?" Но  она
не глядит на меня, рука у нее холодная, словно чужая. Я молча провожаю ее до
дверей... Вот она  вышла от меня, идет по длинному коридору, не оглядываясь.
Она знает, что я гляжу ей вслед, и, вероятно, на повороте оглянется.
     Нет,  не оглянулась. Черное платье  в последний раз мелькнуло,  затихли
шаги... Прощай, мое сокровище!