Медведенко. Никто не имеет основания отделять дух от материи, так как,
быть может, самый дух есть совокупность материальных атомов. (Живо, Тригорину.)
А вот, знаете ли, описать бы в пьесе и потом сыграть на сцене, как живет наш
брат - учитель. Трудно, трудно живется!
     Аркадина. Это справедливо, но не будем говорить ни о пьесах, ни об атомах.
Вечер такой славный! Слышите, господа, поют? (Прислушивается.) Как хорошо!
     Полина Андреевна. Это на том берегу.

                                          Пауза.

     Аркадина (Тригорину). Сядьте возле меня. Лет 10-15 назад, здесь, на озере,
музыка и пение слышались, непрерывно почти кажду ночь. Тут на берегу шесть
помещьчьих усадеб. Помню, смех, шум, стрельба, и все романы, романы... Jeune
premier'om и кумиром всех этих шести усадеб был тогда вот, рекомендую (кивает
на Дорна), доктор Евгений Сергеич. И теперь он очарователен, но тогда был
неотразим. Однако меня начинает мучть совесть. За что я обидела моего бедного
мальчика? Я непокойна. (Громко.) Костя! Сын! Костя!
     Маша. Я пойду поищу его.
     Аркадина. Пожалуйста, милая.
     Маша (идет влево). Ау! Константин Гаврилович!.. Ау! (Уходит.)
     Нина (выходя из-за эстрады). Очевидно, продолжения не будет, мне можно
выйти. Здравствуйте! (Целуется с Аркадиной и Полиной Андреевной.)
     Сорин. Браво! браво!
     Аркадина. Браво, браво! Мы любовались. С такою наружностью, с таким
чудным голосом нельзя, грешно сидеть в деревне. У вас должен быть талант.
Слышите? Вы обязаны поступить на сцену!
     Нина. О, это моя мечта! (Вздохнув.) Но она никогда не осуществится.
     Аркадина. Кто знает! Вот позвольте вам представить: Тригорин, Борис
Алексеевич.
     Нина. Ах, я так рада...(Сконфузившись.) Я всегда вас читаю...
     Аркадина (усаживая ее возле). Не конфузьтесь, милая. Он знаменитость, но у
него простая душа. Видите, он сам сконфузился.
     Дорн. Полагаю, теперь можно поднять занавес, а то жутко.
     Шамраев (громко). Яков, подними-ка, братец, занавес!

                                    Занавес поднимается.

     Нина (Тригорину). Не правда ли, странная пьеса?
     Тригорин. Я ничего не понял. Впрочем, смотрел я с удовольствием. Вы так
искренно играли. И декорация была прекрасная.

                                        Пауза.

Должно быть, в этом озере много рыбы.

     Нина. Да.
     Тригорин. Я люблю удить рыбу. Для меня нет больше наслаждения, как
сидеть под вечер на берегу и смотреть на поплавок.
     Нина. Но, я думаю, кто испытал наслаждение творчества, для того уже все
другие наслаждения не существуют.
     Аркадина (смеясь). Не говорите так. Когда ему говорят хорошие слова, то он
проваливается.
     Шамраев. Помню, в Москве в оперном театре однажды знаменитый Сильва
взял нижнее до. А в это время, как нарочно, сидел на галерее бас из наших
синодальных певчих, и вдруг, можете себе представить наше крайнее изумление,
мы слышим в галереи: "Браво, Сильва!" - целою октавой ниже... Вот этак (низким
баском): браво, Сильва... Театр так и замер.

                                        Пауза.
.

     Дорн. Тихий ангел пролетел.
     Нина. А мне пора. Прощайте.
     Аркадина. Куда? Куда так рано? Мы вас не пустим.
     Нина. Меня ждет папа.
     Аркадина. Какой он, право... (Целуются.) Ну, что делать. Жаль, жаль вас
отпускать.
     Нина. Если бы вы знали, как мне тяжело уезжать!
     Аркадина. Вас бы проводил кто-нибудь, моя крошка.
     Нина (испуганно). О нет, нет!
     Сорин (ей, умоляюще). Останьтесь!
     Нина. Не могу, Петр Николаевич.
     Сорин. Останьтесь на один час и все. Ну, что, право...
     Нина (подумав, сквозь слезы). Нельзя! (Пожимает руку и быстро уходит.)
     Аркадина. Несчастная девушка в сущности. Говорят, ее покойная мать
завещала мужу все свое громадное состояние, все до копейки, и теперь эта
девочка осталась ни с чем, так как отец ее уже завещал все своей второй жене.
Это возмутительно.
     Дорн. Да, ее папенька порядочная-таки скотина, надо отдать ему полную
справедливость.
     Сорин (потирая озябшие руки). Пойдемте-ка, господа, и мы, а то становится
сыро. У меня ноги болят.
     Аркадина. Они у тебя, как деревянные, едва ходят. Ну, пойдем, старик
злосчастный. (Берет его под руку.)
     Шамраев (подавая руку жене). Мадам?
     Сорин. Я слышу, опять воет собака. (Шамраеву.) Будьте добры, Илья
Афанасьевич, прикажите отвязать ее.
     Шамраев. Нельзя, Петр Николаевич, боюсь, как бы воры в амбар не забрались.
Там у меня просо. (Идущему рядом Медведенку.) Да, на целую октаву ниже:
"Браво, Сильва!" А ведь не певец, простой синодальный певчий.
     Медведенко. А сколько жалованья получает синодальный певчий?

                                 Все уходят, кроме Дорна.

     Дорн (один). Не знаю, быть может, я ничего не понимаю или сошел с ума,
но пьеса мне понравилась. В ней что-то есть. Когда это девочка говорила об
одиночестве и потом, когда показались краcные глаза дьявола, у меня от волнения
дрожали руки. Свежо, наивно... Вот, кажется, он идет. Мне хочется наговорить ему
побольше приятного.
     Треплев (входит). Уже нет никого.
     Дорн. Я здесь.
     Треплев. Меня по всему парку ищет Машенька. Несносное создание.
     Дорн. Константин Гаврилович, мне ваша пьеса чрезвычайно понравилась.
Странная она какая-то, и конца я не слышал, и все-таки впечатление сильное. Вы
талантливый человек, вам надо продолжать.

                       Треплев крепко жмет ему руку и обнимает порывисто.

Фуй, какой нервный. Слезы на глазах... Я что хочу сказать? Вы взяли сюжет из
области отвлеченных идей. Так и следовало, потому что художественное
произведение непременно должно выражать какую-нибудь большую мысль. Только
то прекрасно, что серьезно. Как вы бледны!

     Треплев. Так вы говорите - продолжать?
     Дорн. Да... Но изображайте только важное и вечное. Вы знаете, я прожил
свою жизнь разнообразно и со вкусом, я доволен, но если бы мне пришлось
испытать подъем духа, какой бывает у художников во время творчества, то, мне
кажется, я презирал бы свою материальную оболочку и все, что этой оболочке
свойственно, и уносился бы от земли подальше в высоту.
     Треплев. Виноват, где Заречная?
     Дорн. И вот еще что. В произведении должна быть ясная, определенная
мысль. Вы должны знать, для чего пишете, иначе, если пойдете по этой
живописной дороге без определенной цели, то вы заблудитесь и ваш талант погубит
вас.
     Треплев (нетерпеливо). Где Заречная?
     Дорн. Она уехала домой.
     Треплев (в отчаянии). Что же мне делать? Я хочу ее видеть... Мне
необходимо ее видеть... Я поеду...

                                     Маша входит.

     Дорн (Треплеву). Успокойтесь, мой друг.
     Треплев. Но все-таки я поеду. Я должен поехать.
     Маша. Идите, Константин Гаврилович, в дом. Вас ждет ваша мама. Она
непокойна.
     Треплев. Скажите ей, что я уехал. И прошу вас всех, оставьте меня в покое!
Оставьте! Не ходите за мной!
     Дорн. Но, но, но, милый... нельзя так... Нехорошо.
     Треплев (сквозь слезы). Прощайте, доктор. Благодарю... (Уходит.)
     Дорн (вздохнув). Молодость, молодость!
     Маша. Когда нечего больше сказать, то говорят: молодость, молодость...
(Нюхает табак.)
     Дорн (берет у нее табакерку и швыряет в кусты). Это гадко!

                                        Пауза.

В доме, кажется, играют. Надо идти.

     Маша. Погодите.
     Дорн. Что?
     Маша. Я еще раз хочу вам сказать. Мне хочется поговорить... (Волнуясь.) Я
не люблю своего отца... но к вам лежит мое сердце. Почему-то я всею душой
чувствую, что вы мне близки...Помогите же мне, помогите, а то я сделаю
глупость, я насмеюсь над своею жизнью, испорчу ее... Не могу дольше...
     Дорн. Что? В чем помочь?
     Маша. Я страдаю. Никто, никто не знает моих страданий! (Кладет ему голову
на грудь, тихо.) Я люблю Константина.
     Дорн. Как все нервны! Как все нервны! И сколько любви... О, колдовское
озеро! (Нежно.) Но что же я могу сделать, дитя мое? Что? Что?

                                    З а н а в е с


                            ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

     Площадка для крокета. В глубине направо дом с большою террасой, налево видно озеро, в котором, отражаясь,
сверкает солнце. Цветники. Полдень. Жарко. Сбоку площадки, в тени старой липы, сидят на скамье Аркадина, Дорн и
Маша. У Дорна на коленях раскрытая книга.

     Аркадина (Маше). Вот встанемте.

                                        Обе встают.

Станем рядом. Вам двадцать два года, а мне почти вдвое. Евгений Сергеич, кто
из нас моложавее?

     Дорн. Вы, конечно.
     Аркадина. Вот-с... А почему? Потому что я работаю, я чувствую, я постоянно
в суете, а вы сидите все на одном месте, не живете... И у меня правило: не
заглядывать в будущее. Я никогда не думаю ни о старости, ни о смерти. Чему
быть, того не миновать.
     Маша. А у меня такое чувство, как будто я родилась уже давно-давно;
жизнь свою я тащу волоком, как бесконечный шлейф... И часто не бывает никакой
охоты жить. (Садится.) Конечно, это все пустяки. Надо встряхнуться, сбросить с
себя все это.
     Дорн (напевает тихо). "Расскажите вы ей, цветы мои..."
     Аркадина. Затем я корректна, как англичанин. Я, милая, держу себя в струне,
как говорится, и всегда одета и причесана comme il faut. Чтобы я позволила себе
выйти из дому, хотя бы вот в сад, в блузе или непричесанной? Никогда. Оттого я
и сохранилась, что никогда не была фефелой, не распускала себя, как некоторые...
(Подбоченясь, прохаживается по площадке.) Вот вам - как цыпочка. Хоть
пятнадцатилетнюю девочку играть.
     Дорн. Ну-с, тем не менее все-таки я продолжаю. (Берет книгу.) Мы
остановились на лабазнике и крысах...
     Аркадина. И крысах. Читайте. (Садится.) Впрочем, дайте мне, я буду читать.
Моя очередь. (Берет книгу и ищет в ней глазами.) И крысах... Вот оно... (Читает.)
"И, разумеется, для светских людей баловать романистов и привлекать их к себе
так же опасно, как лабазнику воспитывать крыс в своих амбарах. А между тем
их любят. Итак, когда женщина избрала писателя, которого она желает заполонить,
она осаждает его посредством комплиментов, любезностей и угождений..." Ну, это
у французов, может быть, но у нас ничего подобного, никаких программ. У нас
женщина обыкновенно, прежде чем заполонить писателя, сама уже влюблена по
уши, сделайте милость. Недалеко ходить, взять хоть меня и Тригорина...

           Идет Сорин, опираясь на трость, и рядом с ним Нина; Медведенко катит за ним пустое кресло.

     Сорин (тоном, каким ласкают детей). Да? У нас радость? Мы сегодня веселы
в конце концов? (Сестре.) У нас радость! Отец и мачеха уехали в Тверь, и мы
теперь свободны на целых три дня.
     Нина (садится рядом с Аркадиной и обнимает ее). Я счастлива! Я теперь
принадлежу вам.
     Сорин (садится в свое кресло). Она сегодня красивенькая.
     Аркадина. Нарядная, интересная... За это вы умница. (Целует Нину.) Но не
нужно очень хвалить, а то сглазим. Где Борис Алексеевич?
     Нина. Он в купальне рыбу удит.
     Аркадина. Как ему не надоест! (Хочет продолжать читать.)
     Нина. Это вы что?
     Аркадина. Мопассан "На воде", милочка. ( Читает несколько строк про себя.)
Ну, дальше неинтересно и неверно. (Закрывает книгу.) Непокойна у меня душа.
Скажите, что с моим сыном? Отчего он так скучен и суров? Он целые дни
проводит на озере, и я его почти совсем не вижу.
     Маша. У него нехорошо на душе (Нине, робко.) Прошу вас, прочтите из его
пьесы!
     Нина (пожав плечами). Вы хотите? Это так неинтересно!
     Маша (сдерживая восторг). Когда он сам читает что-нибудь, то глаза у него
горят и лицо становится бледным. У него прекрасный, печальный голос; а манеры,
как у поэта.

                                   Слышно, как храпит Сорин.

     Дорн. Спокойной ночи!
     Аркадина. Петруша!
     Сорин. А?
     Аркадина. Ты спишь?
     Сорин. Нисколько.

                                          Пауза.

     Аркадина. Ты не лечишься, а это нехорошо, брат.
     Сорин. Я рад бы лечиться, да вот доктор не хочет.
     Дорн. Лечиться в шестьдесят лет!
     Сорин. И в шестьдесят лет жить хочется.
     Дорн. (досадливо). Э! Ну, принимайте вылериановые капли.
     Аркадина. Мне кажется, ему хорошо бы поехать куда-нибудь на воды.
     Дорн. Что ж? Можно поехать. Можно и не поехать.
     Аркадина. Вот и пойми.
     Дорн. И понимать нечего. Все ясно.

                                          Пауза.

     Медведенко. Петру Николаевичу следовало бы бросить курить.
     Сорин. Пустяки.
     Дорн. Нет, не пустяки. Вино и табак обезличивают. После сигары или рюмки
водки вы уже не Петр Николаевич, а Петр Николаевич плюс еще кто-то; у вас
расплывается ваше я, и вы уже относитесь к самому себе, как к третьему лицу -
он.
     Сорин (смеется). Вам хорошо рассуждать. Вы пожили на своем веку, а я? Я
прослужил по судебному ведомству 28 лет, но еще не жил, ничего не испытал в
конце концов и понятная вещь, жить мне очень хочется. Вы сыты и равнодушны,
и потому имеете наклонность к философии, я же хочу жить и потому пью за
обедом херес и курю сигары и все. Вот и все.
     Дорн. Надо относиться к жизни серьезно, а лечиться в шестьдесят лет,
жалеть, что в молодости мало наслаждался, это, извините, легкомыслие.
     Маша (встает). Завтракать пора, должно быть. (Идет ленивою, вялою
походкой.) Ногу отсидела... (Уходит.)
     Дорн. Пойдет и перед завтраком две рюмочки пропустит.
     Сорин. Личного счастья нет у бедняжки.
     Дорн. Пустое, ваше превосходительство.
     Сорин. Вы рассуждаете, как сытый человек.
     Аркадина. Ах, что может быть скучнее этой вот милой деревенской скуки!
Жарко, тихо, никто ничего не делает, все философствуют... Хорошо с вами, друзья,
приятно вас слушать, но... сидеть у себя в номере и учить роль - куда лучше!
     Нина (восторженно). Хорошо! Я понимаю вас.
     Сорин. Конечно, в городе лучше. Сидишь в своем кабинете, лакей никого не
впускает без доклада, телефон... на улице извозчики и все...
     Дорн (напевает). "Расскажите вы ей, цветы мои..."

                             Входит Шамраев, за ним Полина Андреевна.

     Шамраев. Вот и наши. Добрый день! (Целует руку у Аркадиной, потом у Нины.)
Весьма рад видеть вас в добром здоровье. (Аркадиной.) Жена говорит, что вы
собираетесь сегодня ехать с нею вместе в город. Это правда?
     Аркадина. Да, мы собираемся.
     Шамраев. Гм... Это великолепно, но на чем же вы поедете, многоуважаемая?
Сегодня у нас возят рожь, все работники заняты. А на каких лошадях, извольте
вас спросить?
     Аркадина. На каких? Почем я знаю - на каких!
     Сорин. У нас же выездные есть.
     Шамраев (волнуясь). Выездные? А где я возьму хомуты? Где я возьму
хомуты? Это удивительно! Это непостижимо! Высокоуважаемая! Извините, я
благоговею перед вашим талантом, готов отдать за вас десять лет жизни, но
лошадей я вам не могу дать!
     Аркадина. Но если я должна ехать? Странное дело!
     Шамраев. Многоуважаемая! Вы не знаете, что значит хозяйство!
     Аркадина (вспылив). Это старая история! В таком случае я сегодня же
уезжаю в Москву. Прикажите нанять для меня лошадей в деревне, а то я уйду на
станцию пешком!
     Шамраев (вспылив). В таком случае я отказываюсь от места! Ищите себе
другого управляющего (Уходит.)
     Аркадина. Каждое лето так, каждое лето меня здесь оскорбляют! Нога моя
здесь больше не будет!

   Уходит влево, где предполагается купальня; через минуту видно, как она проходит в дом; за нею идет Тригорин с
                                  удочками и с ведром.)

     Сорин (вспылив). Это нахальство! Это черт знает что такое! Мне это надоело
в конце концов. Сейчас же подать сюда всех лошадей!
     Нина (Полине Андреевне). Отказать Ирине Николаевне, знаменитой артистке!
Разве всякое желание ее, даже каприз, не важнее вашего хозяйства? Просто
невероятно!
     Полина Андреевна (в отчаянии). Что я могу? Войдите в мое положение: что
я могу?
     Сорин (Нине). Пойдемте к сестре... Мы все будем умолять ее, чтобы она не
уезжала. Не правда ли? (Глядя по направлению, куда ушел Шамраев.) Невыносимый
человек! Деспот!
     Нина (мешая ему встать). Сидите, сидите... Мы вас довезем...

                              (Она и Медведенко катят кресло.)

О, как это ужасно!
     Сорин. Да, да, это ужасно... Но он не уйдет, я сейчас поговорю с ним.

                        Уходят; остаются только Дорн и Полина Андреевна.

     Дорн. Люди скучны. В сущности следовало бы вашего мужа отсюда просто в
шею, а ведь все кончится тем, что эта старая баба Петр Николаевич и его сестра
попросят у него извинения. Вот увидите!
     Полина Андреевна. Он и выездных лошадей послал в поле. И каждый день
такие недоразумения. Если бы вы знали, как это волнует меня! Я заболеваю;,
видите, я дрожу... Я не выношу его грубости. (Умоляюще.) Евгений, дорогой,
ненаглядный, возьмите меня к себе... Время наше уходит, мы уже не молоды, и
хоть бы в конце жизни нам не прятаться, не лгать...

                                          Пауза.

     Дорн. Мне пятьдесят пять лет, уже поздно менять свою жизнь.
     Полина Андреевна. Я знаю, вы отказываете мне, потому что, кроме меня,
есть женщины, которые вам близки. Взять всех к себе невозможно. Я понимаю.
Простите, я надоела вам.

                           Нина показывается около дома; она рвет цветы.

     Дорн. Нет, ничего.
     Полина Андреевна. Я страдаю от ревности. Конечно, вы доктор, вам нельзя
избегать женщин. Я понимаю...
     Дорн (Нине, которая подходит). Как там?
     Нина. Ирина Николаевна плачет, а у Петра Николаевича астма.
     Дорн (встает). Пойти дать обоим валериановых капель...
     Нина (подает ему цветы). Извольте!
     Дорн. Merci bien. (Идет к дому.)
     Полина Андреевна (идя с ним). Какие миленькие цветы! (Около дома, глухим
голосом.) Дайте мне эти цветы! Дайте мне эти цветы! (Получив цветы, рвет их и
бросает в сторону; оба идут в дом.)
     Нина (одна). Как странно видеть, что известная артистка плачет, да еще по
такому пустому поводу! И не странно ли, знаменитый писатель, любимец публики,
о нем пишут во всех газетах, портреты его продаются, его переводят на
иностранные языки, а он целый день ловит рыбу и радуется, что поймал двух
головлей. Я думала, что известные люди горды, неприступны, что они презирают
толпу и своею славой, блеском своего имени как бы мстят ей за то, что она
выше всего ставит знатность происхождения и богатство. Но они вот плачут, удят
рыбу, играют в карты, смеются и сердятся, как все...
     Треплев (входит без шляпы, с ружьем и с убитою чайкой).Вы одни здесь?
     Нина. Одна.

                                  Треплев кладет у ее ног чайку.

     Что это значит?
     Треплев. Я имел подлость убить сегодня эту чайку. Кладу у ваших ног.
     Нина. Что с вами? (Поднимает чайку и глядит на нее.)
     Треплев (после паузы). Скоро таким же образом я убью самого себя.
     Нина. Я вас не узнаю.
     Треплев. Да, после того, как я перестал узнавать вас. Вы изменились ко мне,
ваш взгляд холоден, мое присутствие стесняет вас.
     Нина. В последнее время вы стали раздражительны, выражаетесь все
непонятно, какими-то символами. И вот эта чайка тоже, по-видимому, символ,
но. простите, я не понимаю... (Кладет чайку на скамью.) Я слишком проста, чтобы
понимать вас.
     Треплев. Это началось с того вечера, когда так глупо провалилась моя пьеса.
Женщины не прощают неуспеха. Я все сжег, все до последнего клочка. Если бы
вы знали, как я несчaстлив! Ваше охлаждение страшно, невероятно, точно я
проснулся и вижу вот, будто это озеро вдруг высохло или утекло в землю. Вы
только что сказали, что вы слишком просты, чтобы понимать меня. О, что тут
понимать?! Пьеса не понравилась, вы презираете мое вдохновение, уже считаете
меня заурядным, ничтожным, каких много... (Топнув ногой.) Как это я хорошо
понимаю, как понимаю! У меня в мозгу точно гвоздь, буд