ромадной зале ресторана, никого не знаешь и тебя никто не знает, и в то
  же время не чувствуешь себя чужим. А здесь ты всех знаешь и тебя все знают, но чужой, чужой... Чужой и
                                      одинокий.
                                      Ферапонт. Чего?

                                       Пауза.

       И тот же подрядчик сказывал - может, и врет, - будто поперек всей Москвы канат протянут.

                                     Андрей. Для чего?
                           Ферапонт. Не могу знать. Подрядчик говорил.
                    Андрей. Чепуха. (Читает книгу.) Ты был когда-нибудь в Москве?
                          Ферапонт (после паузы). Не был. Не привел бог.

                                       Пауза.

                                      Мне идти?

                               Андрей. Можешь идти. Будь здоров.

                                   Ферапонт уходит.

            Будь здоров. (Читая.) Завтра утром придешь, возьмешь тут бумаги... Ступай...

                                       Пауза.

                                      Он ушел.

                                       Звонок.

                     Да, дела... (Потягивается и не спеша уходит к себе.)

   За сценой поет нянька, укачивая ребенка. Входят Маша и Вершинин. Пока они потом беседуют, горничная
                                зажигает лампу и свечи.

                                      Маша. Не знаю.

                                       Пауза.

 Не знаю. Конечно, много значит привычка. После смерти отца, например, мы долго не могли привыкнуть к тому,
 что у нас уже нет денщиков. Но и помимо привычки, мне кажется, говорит во мне просто справедливость. Может
 быть, в других местах и не так, но в нашем городе самые порядочные, самые благородные и воспитанные люди -
                                     это военные.

                           Вершинин. Мне пить хочется. Я бы выпил чаю.
     Маша (взглянув на часы). Скоро дадут. Меня выдали замуж, когда мне было восемнадцать лет, и я своего
 мужа боялась, потому что он был учителем, а я тогда едва кончила курс. Он казался мне тогда ужасно ученым,
                       умным и важным. А теперь уж не то, к сожалению.
                                    Вершинин. Так... да.
     Маша. Про мужа я не говорю, к нему я привыкла, но между штатскими вообще так много людей грубых, не
     любезных, не воспитанных. Меня волнует, оскорбляет грубость, я страдаю, когда вижу, что человек
 недостаточно тонок, недостаточно мягок, любезен. Когда мне случается быть среди учителей, товарищей мужа,
                                  то я просто страдаю.
      Вершинин. Да-с... Но мне кажется, все равно, что штатский, что военный, одинакова, неинтересно, по
 крайней мере, в этом городе. Все равно! Если послушать здешнего интеллигента, штатского или военного, то с
  женой он замучился, с домом замучился, с нмением замучился, с лошадьми замучился... Русскому человеку в
 высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но скажите, почему в жизни он хватает так невысоко?
                                       Почему?
                                       Маша. Почему?
      Вершинин. Почему он с детьми замучился, с женой замучился? А почему жена и дети с ним замучились?
                              Маша. Вы сегодня немножко не в духе.
     Вершинин. Может быть. Я сегодня не обедал, ничего не ел с утра. У меня дочь больна немножко, а когда
 болеют мои девочки, то мною овладевает тревога, меня мучает совесть за то, что у них такая мать. О, если
 бы вы видели ее сегодня! Что за ничтожество! Мы начали браниться с семи часов утра, а в девять я хлопнул
                                    дверью и ушел.

                                       Пауза.

  Я никогда не говорю об этом, и странно, жалуюсь только вам одной. (Целует руку.) Не сердитесь на меня.
                        Кроме вас одной, у меня нет никого, никого...

                                       Пауза.

          Маша. Какой шум в печке. У нас незадолго до смерти отца гудело в трубе. Вот точно так.
                                Вершинин. Вы с предрассудками?
                                        Маша. Да.
      Вершинин. Странно это. (Целует руку.) Вы великолепная, чудная женщина. Великолепная, чудная! Здесь
                            темно, но я вижу блеск ваших глаз.
                         Маша (садится на другой стул). Здесь светлей...
         Вершинин. Я люблю, люблю, люблю... Люблю ваши глаза, ваши движения, которые мне снятся...
                              Великолепная, чудная женщина!
       Маша (тихо смеясь). Когда вы говорите со мной так, то я почему-то смеюсь, хотя мне страшно. Не
 повторяйте, прошу вас... (Вполголоса.) А впрочем, говорите, мне все равно... (Закрывает лицо руками.) Мне
                     все равно. Сюда идут, говорите о чем-нибудь другом...

                            Ирина и Тузенбах входят через залу.

         Тузенбах. У меня тройная фамилия. Меня зовут барон Тузенбах-Кроне-Альтшауер, но я русский,
  православный, как вы. Немецкого у меня осталось мало, разве только терпеливость, упрямство, с каким я
                         надоедаю вам. Я провожаю вас каждый вечер.
                                    Ирина. Как я устала!
      Тузенбах. И каждый вечер буду приходить на телеграф и провожать вас домой, буду десять - двадцать
        лет, пока вы не прогоните... (Увидев Машу и Вершинина, радостнo.) Это вы? Здравствуйте.
        Ирина. Вот я и дома, наконец. (Маше.) Сейчас приходит одна дама, телеграфирует своему брату в
 Саратов, что у ней сегодня сын умер, и никак не может вспомнить адреса. Так и послала без адреса, просто в
 Саратов. Плачет. И я ей нагрубила ни с того ни с сего. "Мне, говорю, некогда ". Так глупо вышло. Сегодня у
                                     нас ряженые?
                                        Маша. Да.
                          Ирина (садится в кресло). Отдохнуть. Устала.
     Тузенбах (с улыбкой). Когда вы приходите с должности, то кажетесь такой маленькой, несчастненькой...

                                       Пауза.

                        Ирина. Устала. Нет, не люблю я телеграфа, не люблю.
           Маша. Ты похудела... (Насвистывает.) И помолодела, и на мальчишку стала похожа лицом.
                                 Тузенбах. Это от прически.
     Ирина. Надо поискать другую должность, а эта не по мне. Чего я так хотела, о чем мечтала, того-то в
   ней именно и нет. Труд без поэзии, без мыслей... Доктор стучит. (Тузенбаху.) Милый, постучите. Я не
                                   могу... устала...

                                 Тузенбах стучит в пол.

    Сейчас придет. Надо бы принять какие-нибудь меры. Вчера доктор и наш Андрей были в клубе и опять
                     проигрались. Говорят, Андрей двести рублей проиграл.

                            Маша (равнодушно). Что ж теперь делать!
     Ирина. Две недели назад проиграл, в декабре проиграл. Скорее бы все проиграл, быть может, уехали бы
 из этого города. Господи боже мой, мне Москва снится каждую ночь, я совсем как помешанная. (Смеется.) Мы
     переезжаем туда в июне, а до июня осталось еще... февраль, март, апрель, май... почти полгода!
                  Маша. Надо только, чтобы Наташа не узнала как-нибудь о проигрыше.
                                Ирина. Ей, я думаю, все равно.

 Чебутыкин, только что вставший с постели, - он отдыхал после обеда, - входит в залу и причесывает бороду,
                    потом садится там за стол и вынимает из кармана газету.

                          Маша. Вот пришел... Он заплатил за квартиру?
                 Ирина (смеется). Нет. За восемь месяцев ни копеечки. Очевидно, забыл.
                              Маша (смеется). Как он важно сидит!

                                  Все смеются; пауза.

                           Ирина. Что вы молчите, Александр Игнатьич?
             Вершинин. Не знаю. Чаю хочется. Полжизни за стакан чаю! С утра ничего не ел...
                                 Чебутыкин. Ирина Сергеевна!
                                      Ирина. Что вам!
                             Чебутыкин. Пожалуйте сюда. Venez ici.

                              Ирина идет и садится за стол.

                                  Я без вас не могу.

                               Ирина раскладывает пасьянс.

                  Вершинин. Что ж? Если не дают чаю, то давайте хоть пофилософствуем.
                                  Тузенбах. Давайте. О чем?
     Вершинин. О чем? Давайте помечтаем... например, о той жизни, какая будет после нас, лет через двести
                                      - триста.
     Тузенбах. Что ж? После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся пиджаки, откроют, быть может,
  шестое чувство и разовьют его, но жизнь останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И
  через тысячу лет человек будет так же вздыхать: "ах, тяжко жить! " - и вместе с тем точно как же, как
                        теперь, он будет бояться и не хотеть смерти.
      Вершинин (подумав). Как вам сказать? Мне кажется, все на земле должно измениться мало-помалу и уже
 меняется на наших глазах. Через двести - триста, наконец, тысячу лет, - дело не в сроке, - настанет новая,
 счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для нее живем теперь, работаем, ну,
        страдаем, мы творим ее - и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье.

                                   Маша тихо смеется.

                                     Тузенбах. Что вы?
                         Маша. Не знаю. Сегодня весь день смеюсь с утра.
     Вершинин. Я кончил там же, где и вы, в академии я не был; читаю я много, но выбирать книг не умею и
   читаю, быть может, совсем не то, что нужно, а между тем, чем больше живу, тем больше хочу знать. Мои
  волосы седеют, я почти старик уже, но знаю мало, ах, как мало! Но все же, мне кажется, самое главное и
  настоящее я знаю, крепко знаю. И как бы мне хотелось доказать вам, что счастья нет, не должно быть и не
   будет для нас... Мы должны только работать и работать, а счастье - это удел наших далеких потомков.

                                       Пауза.

                           Не я, то хоть потомки потомков моих.

         Федотик и Родэ показываются в зале; они садятся и напевают тихо, наигрывая на гитаре.

                  Тузенбах. По-вашему, даже не мечтать о счастье! Но если я счастлив!
                                      Вершинин. Нет.
     Тузенбах (всплеснув руками и смеясь). Очевидно, мы не понимаем друг друга. Ну, как мне убедить вас?

                                   Маша тихо смеется.

  (Показывая ей палец.) Смейтесь! (Вершинину.) Не то что через двести или триста, но и через миллион лет
   жизнь останется такою же, как и была; она не меняется, остается постоянною, следуя своим собственным
  законам, до которых вам нет дела или, по крайней мере, которых вы никогда не узнаете. Перелетные птицы,
  журавли, например, летят и летят, и какие бы мысли, высокие или малые, ни бродили в их головах, все же
 будут лететь и не знать, зачем и куда. Они летят и будут лететь, какие бы философы ни завелись среди них;
                     и пускай философствуют, как хотят, лишь бы летели...

                                   Маша. Все-таки смысл?
                         Тузенбах. Смысль... Вот снег идет. Какой смысл?

                                       Пауза.

       Маша. Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста,
  пуста... Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды на небе... Или
                    знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава.

                                       Пауза.

                         Вершинин. Все-таки жалко, что молодость прошла...
                     Маша. У Гоголя сказано: скучно жить на этом свете, господа!
                 Тузенбах. А я скажу: трудно с вами спорить, господа! Ну вас совсем...
                      Чебутыкин (читая газету). Бальзак венчался в Бердичеве.

                                  Ирина напевает тихо.

      Даже запишу себе это в книжку. (Записывает.) Бальзак венчался в Бердичеве. (Читает газету.)

                Ирина (раскладывает пасьянс, задумчиво). Бальзак венчался в Бердичеве.
                Тузенбах. Жребий брошен. Вы знаете, Мария Сергеевна, я подаю в отставку.
                Маша. Слышала. И ничего я не вижу в этом хорошего. Не люблю я штатских.
       Тузенбах. Все равно... (Встает.) Я не красив, какой я военный? Ну, да все равно, впрочем... Буду
 работать. Хоть один день в моей жизни поработать так, чтобы прийти вечером домой, в утомлении повалиться в
           постель и уснуть тотчас же. (Уходя в залу.) Рабочие, должно быть, спят крепко!
        Федотик (Ирине). Сейчас на Московской у Пыжикова купил для вас цветных карандашей. И вот этот
                                     ножичек...
     Ирина. Вы привыкли обращаться со мной, как с маленькой, но ведь я уже выросла... (Берет карандаши и
                            ножичек, радостно.) Какая прелесть!
        Федотик. А для себя я купил ножик... вот поглядите... нож, еще другой нож, третий, это в ушах
                        ковырять, это ножнички, это ногти чистить...
                            Родэ (громко). Доктор, сколько вам лет?
                                Чебутыкин. Мне? Тридцать два.

                                        Смех.

                Федотик. Я сейчас покажу вам другой пасьянс... (Раскладывает пасьянс.)

    Подают самовар; Анфиса около самовара; немного погодя приходит Наташа и тоже суетится около стола;
                      приходит Соленый и, поздоровавшись, садится за стол.

                                Вершинин. Однако, какой ветер!
                        Маша. Да. Надоела зима. Я уже и забыла, какое лето.
                          Ирина. Выйдет пасьянс, я вижу. Будем в Москве.
       Федотик. Нет, не выйдет. Видите, осьмерка легла на двойку пик. (Смеется.) Значит, вы не будете в
                                       Москве.
                    Чебутыкин (читает газету). Цицикар. Здесь свирепствует оспа.
     Анфиса (подходя к Маше). Маша, чай кушать, матушка. (Вершинину.) Пожалуйте, ваше высокоблагородие...
                         простите, батюшка, забыла имя, отчество...
                            Маша. Принеси сюда, няня. Туда не пойду.
                                       Ирина. Няня!
                                      Анфиса. Иду-у!
     Наташа (Соленому). Грудные дети прекрасно понимают. "Здравствуй, говорю, Бобик. Здравствуй, милый! "
 Он взглянул на меня как-то особенно. Вы думаете, во мне говорит только мать, но нет, нет, уверяю вас! Это
                                необыкновенный ребенок.
        Соленый. Если бы этот ребенок был мой, то я изжарил бы его на сковородке и съел бы. (Идет со
                           стаканом в гостиную и садится в угол.)
                     Наташа (закрыв лицо руками). Грубый, невоспитанный человек!
     Маша. Счастлив тот, кто не замечает, лето теперь или зима. Мне кажется, если бы я была в Москве, то
                           относилась бы равнодушно к погоде...
       Вершинин. На днях я читал дневник одного французского министра, писанный в тюрьме. Министр был
  осужден за Панаму. С каким упоением, восторгом упоминает он о птицах, которых видит в тюремном окне и
   которых не замечал раньше, когда был министром. Теперь, конечно, когда он выпущен на свободу, он уже
  по-прежнему не замечает птиц. Так же и вы не будете замечать Москвы, когда будете жить в ней. Счастья у
                         нас нет и не бывает, мы только желаем его.
                        Тузенбах (берет со стола коробку). Где же конфекты?
                                    Ирина. Соленый съел.
                                      Тузенбах. Все?
                           Анфиса (подавая чай). Вам письмо, батюшка.
       Вершинин. Мне? (Берет письмо.) От дочери. (Читает.) Да, конечно... Я, извините, Мария Сергеевна,
           уйду потихоньку. Чаю не буду пить. (Встает взволнованный.) Вечно эти истории...
                                 Маша. Что такое? Не секрет?
       Вершинин (тихо). Жена опять отравилась. Надо идти. Я пройду незаметно. Ужасно неприятно все это.
    (Целует Маше руку.) Милая моя, славная, хорошая женщина... Я здесь пройду потихоньку... (Уходит.)
                         Анфиса. Куда же он? А я чай подала... Экой какой.
     Маша (рассердившись). Отстань! Пристаешь тут, покоя от тебя нет... (Идет с чашкой к столу.) Надоела
                                    ты мне, старая!
                              Анфиса. Что ж ты обижаешься? Милая!
                                   Голос Андрея. Анфиса!
                         Анфиса (дразнит). Анфиса! Сидит там... (Уходит.)
        Маша (в зале у стола, сердито). Дайте же мне сесть! (Мешает на столе карты.) Расселись тут с
                                  картами. Пейте чай!
                                   Ирина. Ты, Машка, злая.
                      Маша. Раз я злая, не говорите со мной. Не трогайте меня!
                        Чебутыкин (смеясь). Не трогайте ее, не трогайте...
             Маша. Вам шестьдесят лет, а вы, как мальчишка, всегда городите черт знает что.
     Наташа (вздыхает). Милая Маша, к чему употреблять в разговоре такие выражения? При твоей прекрасной
 наружности в приличном светском обществе ты, я тебе прямо скажу, была бы просто очаровательна, если бы не
   эти твои слова. Je vous prie, pardonnez moi, Marie, mais vous avez des manieres un peu grossieres.
              Тузенбах (сдерживая смех). Дайте мне... дайте мне... Там, кажется, коньяк...
     Наташа. Il parait, que mon Бобик deja ne dort pas, проснулся. Он у меня сегодня нездоров. Я пойду к
                               нему, простите... (Уходит.)
                             Ирина. А куда ушел Александр Игнатьич?
                       Маша. Домой. У него опять с женой что-то необычайное.
      Тузенбах (идет к Соленому, в руках графинчик с коньяком). Все вы сидите один, о чем-то думаете - и
                не поймешь, о чем. Ну, давайте мириться. Давайте выпьем коньяку.

                                        Пьют.

     Сегодня мне придется играть на пианино всю ночь, вероятно, играть всякий вздор... Куда ни шло!

                         Соленый. Почему мириться? Я с вами не ссорился.
     Тузенбах. Всегда вы возбуждаете такое чувство, как будто между нами что-то произошло. У вас характер
                                странный, надо сознаться.
                 Соленый (декларируя). Я странен, не странен кто ж! Не сердись, Алеко!
                               Тузенбах. И при чем тут Алеко...

                                       Пауза.

       Соленый. Когда я вдвоем с кем-нибудь, то ничего, я как все, но в обществе я уныл, застенчив и...
   говорю всякий вздор. Но все-таки я честнее и благороднее очень, очень многих. И могу это доказать.
      Тузенбах. Я часто сержусь на вас, вы постоянно придираетесь ко мне, когда мы бываем в обществе, но
             все же вы мне симпатичны почему-то. Куда ни шло, напьюсь сегодня. Выпьем!
                                     Соленый. Выпьем.

                                        Пьют.

 Я против вас, барон, никогда ничего не имел. Но у меня характер Лермонтова. (Тихо.) Я даже немножко похож
         на Лермонтова... как говорят... (Достает из кармана флакон с духами и льет на руки.)

        Тузенбах. Подаю в отставку. Баста! Пять лет все раздумывал и, наконец, решил. Буду работать.
               Соленый (декларируя). Не сердись, Алеко... Забудь, забудь меч