поздороваемся...
                     (Снимает фотографию.) Стойте... Еще в последний раз.
       Родэ (обнимает Тузенбаха). Не увидимся больше... (Целует руку Ирине.) Спасибо за все, за все!
                               Федотик (с досадой). Да постой!
                   Тузенбах. Даст бог, увидимся. Пишите же нам. Непременно пишите.
                 Родэ (окидывает взглядом сад). Прощайте, деревья! (Кричит.) Гоп-гоп!

                                       Пауза.

                                     Прощай, эхо!

     Кулыгин. Чего доброго женитесь там, в Польше... Жена полька обнимет и скажет: "кохане!" (Смеется.)
      Федотик (взглянув на часы). Осталось меньше часа. Из нашей батареи только Соленый пойдет на барже,
  мы же со строевой частью. Сегодня уйдут три батареи дивизионно, завтра опять три - и в городе наступит
                                 тишина и спокойствие.
                                Тузенбах. И скучища страшная.
                                 Родэ. А Мария Сергеевна где?
                                   Кулыгин. Маша в саду.
                                 Федотик. С ней проститься.
      Родэ. Прощайте, надо уходить, а то я заплачу... (Обнимает быстро Тузенбаха и Кулыгина, целует руку
                           Ирине). Прекрасно мы здесь пожили...
        Федотик (Кулыгину). Это вам на память... книжка с карандашиком... Мы здесь пойдем к реке...

                                Отходят, оба оглядываются.

                                   Родэ (кричит). Гоп-гоп!
                                 Кулыгин (кричит). Прощайте!

       В глубине сцены Федотик и Родэ встречаются с Машей и прощаются с нею; она уходит с ними.

                        Ирина. Ушли... (Садится на нижнюю ступень террасы.)
                            Чебутыкин. А со мной забыли проститься.
                                     Ирина. Вы же чего?
      Чебутыкин. Да и я как-то забыл. Впрочем, скоро увижусь с ними, ухожу завтра. Да... Еще один денек
 остался. Через год дадут мне отставку, опять приеду сюда и буду доживать свой век около вас. Мне до пенсии
 только один годочек остался... (Кладет в карман газету, вынимает другую.) Приеду сюда к вам и изменю жизнь
          коренным образом. Стану таким тихоньким, благо... благоугодным, приличненьким...
                  Ирина. А вам надо бы изменить жизнь, голубчик. Надо бы как-нибудь.
            Чебутыкин. Да. Чувствую. (Тихо напевает.) Тарара... бумбия... сижу на тумбе я...
                          Кулыгин. Неисправим Иван Романыч! Неисправим!
                     Чебутыкин. Да вот к вам бы на выучку. Тогда бы исправился.
                          Ирина. Федор сбрил себе усы. Видеть не могу!
                                      Кулыгин. А что?
               Чебутыкин. Я бы сказал, на что теперь похожа ваша физиономия, да не могу.
     Кулыгин. Что ж! Так принято, это modus vivendi. Директор у нас с выбритыми усами, и я тоже, как стал
  инспектором, побрился. Никому не нравится, а для меня все равно. Я доволен. С усами я или без усов, а я
                             одинаково доволен... (Садится.)

                  В глубине сцены Андрей провозит в колясочке спящего ребенка.

        Ирина. Иван Романыч, голубчик, родной мой, я страшно обеспокоена. Вы вчера были на бульваре,
                               скажите, что произошло там?
                Чебутыкин. Что произошло? Ничего. Пустяки. (Читает газету.) Все равно!
       Кулыгин. Так рассказывают, будто Соленый и барон встретились вчера на бульваре около театра...
                 Тузенбах. Перестаньте! Ну, что право... (Машет рукой и уходит в дом.)
         Кулыгин. Около театра... Соленый стал придираться к барону, а тот не стерпел, сказал что-то
                                     обидное...
                                Чебутыкин. Не знаю. Чепуха все.
      Кулыгин. В какой-то семинарии учитель написал на сочинении "чепуха ", а ученик прочел "реникса " -
    думал, по-латыни написано. (Смеется.) Смешно удивительно. Говорят, Соленый влюблен в Ирину и будто
    возненавидел барона... Это понятно. Ирина очень хорошая девушка. Она даже похожа на Машу, такая же
 задумчивая. Только у тебя, Ирина, характер мягче. Хотя и у Маши, впрочем, тоже очень хороший характер. Я
                                    ее люблю, Машу.

                          В глубине сада за сценой: "Ау! Гоп-гоп! "

                       Ирина (вздрагивает). Меня как-то все пугает сегодня.

                                       Пауза.

 У меня уже все готово, я после обеда отправляю свои веши. Мы с бароном завтра венчаемся, завтра же уезжаем
 на кирпичный завод, и послезавтра я уже в школе, начинается новая жизнь. Как-то мне поможет бог! Когда я
             держала экзамен на учительницу, то даже плакала от радости, от благости...

                                       Пауза.

                            Сейчас приедет подвода за вещами...

       Кулыгин. Так-то оно так, только как-то все это не серьезно. Одни только идеи, а серьезного мало.
                              Впрочем, от души тебе желаю.
       Чебутыкин (в умилении). Славная моя, хорошая... Золотая моя... Далеко вы ушли, не догонишь вас.
 Остался я позади, точно перелетная птица, которая состарилась, не может лететь. Летите, мои милые, летите
                                      с богом!

                                       Пауза.

                         Напрасно, Федор Ильич, вы усы себе сбрили.

     Кулыгин. Будет вам! (Вздыхает.) Вот сегодня уйдут военные, и все опять пойдет по-старому. Что бы там
   ни говорили, Маша хорошая, честная женщина, я ее очень люблю и благодарю свою судьбу. Судьба у людей
 разная... Тут в акцизе служит некто Козырев. Он учился со мной, его уволили из пятого класса гимназии за
 то, что никак не мог понять ut consecutivum. Теперь он ужасно бедствует, болен, и я, когда встречаюсь, то
 говорю ему: "Здравствуй, ut consecutivum" - Да, говорит, именно consecutivum... а сам кашляет. А мне вот
 всю мою жизнь везет, я счастлив, вот имею даже Станислава второй степени и сам теперь преподаю другим это
        ut consecutivum. Конечно, я умный человек, умнее очень многих, но счастье не в этом...

                           В доме играют на рояле "Молитву девы".

 Ирина. А завтра вечером я уже не буду слышать этой "Молитвы девы", не буду встречаться с Протопоповым...

                                       Пауза.

                    А Протопопов сидит там в гостиной; и сегодня пришел...

                              Кулыгин. Начальница еще не приехала?

                       В глубине сцены тихо проходит Маша, прогуливаясь.

     Ирина. Нет. За ней послали. Если б только вы знали, как мне трудно жить здесь одной, без Оли... Она
    живет в гимназии; она начальница, целый день занята делом, а я одна, мне скучно, нечего делать, и
  ненавистна комната, в которой живу... Я так и решила: если мне не суждено быть в Москве, то так тому и
  быть. Значит, судьба. Ничего не поделаешь... Все в божьей воле, это правда. Николай Львович сделал мне
 предложение... Что ж? Подумала и решила. Он хороший человек, удивительно даже, такой хороший... И у меня
 вдруг точно крылья выросли на душе, я повеселела, стало мне легко и опять захотелось работать, работать...
              Только вот вчера произошло что-то, какая-то тайна нависла надо мной...
                                 Чебутыкин. Реникса. Чепуха.
                                 Наташа (в окно). Начальница!
                             Кулыгин. Приехала начальница. Пойдем.

                                 Уходит с Ириной в дом.

            Чебутыкин (читает газету и тихо напевает). Тара-ра... бумбия... сижу на тумбе я...

                      Маша подходит; в глубине Андрей провозит колясочку.

                             Маша. Сидит себе здесь, посиживает...
                                     Чебутыкин. А что?
                                  Маша (садится). Ничего...

                                       Пауза.

                                  Вы любили мою мать?

                                     Чебутыкин. Очень.
                                     Маша. А она вас?
                          Чебутыкин (после паузы). Этого я уже не помню.
      Маша. Мой здесь? Так когда-то наша кухарка Марфа говорила про своего городового: мой. Мой здесь?
                                    Чебутыкин. Нет еще.
        Маша. Когда берешь счастье урывочками, по кусочкам, потом его теряешь, как я, то мало-помалу
 грубеешь, становишься злющей. (Указывает себе на грудь.) Вот тут у меня кипит... (Глядя на брата Андрея,
   который провозит колясочку.) Вот Андрей наш, братец... Все надежды пропали. Тысячи народа поднимали
 колокол, потрачено было много труда и денег, а он вдруг упал и разбился. Вдруг, ни с того ни с сего. Так и
                                      Андрей...
                      Андрей. И когда, наконец, в доме успокоятся. Такой шум.
      Чебутыкин. Скоро. (Смотрит на часы, потом заводит их; часы бьют.) У меня часы старинные, с боем...
                      Первая, вторая и пятая батарея уйдут ровно в час.

                                       Пауза.

                                     А я завтра.

                                     Андрей. Навсегда?
            Чебутыкин. Не знаю. Может, через год вернусь. Хотя черт его знает... Все равно...

                      Слышно, как где-то далеко играют на арфе и скрипке.

                        Андрей. Опустеет город. Точно его колпаком накроют.

                                       Пауза.

                 Что-то произошло вчера около театра; все говорят, а я не знаю.

       Чебутыкин. Ничего. Глупости. Соленый стал придираться к барону, а тот вспылил и оскорбил его, и
    вышло так в конце концов, что Соленый обязан был вызвать его на дуэль. (Смотрит на часы.) Пора бы,
  кажется, уж... В половине первого, в казенной роще, вот в той, что отсюда видать за рекой... Пиф-паф.
 (Смеется.) Соленый воображает, что он Лермонтов, и даже стихи пишет. Вот шутки шутками, а уж у него третья
                                       дуэль.
                                       Маша. У кого?
                                   Чебутыкин. У Соленого.
                                     Маша. А у барона?
                                  Чебутыкин. Что у барона?

                                       Пауза.

      Маша. В голове у меня перепуталось... Все-таки, я говорю, не следует им позволять. Он может ранить
                                 барона или даже убить.
      Чебутыкин. Барон хороший человек, но одним бароном больше, одним меньше - не все ли равно? Пускай!
                                     Все равно!

                              За садом крик: "Ау! Гоп-гоп!"

                   Подождешь. Это Скворцов кричит, секундант. В лодке сидит.

                                       Пауза.

     Андрей. По-моему, и участвовать на дуэли, и присутствовать на ней, хотя бы в качестве врача, просто
                                    безнравственно.
      Чебутыкин. Это только кажется... Ничего нет на свете, нас нет, мы не существуем, а только кажется,
                           что существуем... И не все ли равно!
        Маша. Так вот целый день говорят, говорят... (Идет.) Живешь в таком климате, того гляди, снег
  пойдет, а тут еще эти разговоры... (Останавливаясь.) Я не пойду в дом, я не могу туда ходить... Когда
 придет Вершинин, скажете мне... (Идет по аллее.) А уже летят перелетные птицы... (Глядит вверх.) Лебеди,
                      или гуси... Милые мои, счастливые мои... (Уходит.)
     Андрей. Опустеет наш дом. Уедут офицеры, уедете вы, сестра замуж выйдет, и останусь в доме я один.
                                     Чебутыкин. А жена?

                               Ферапонт входит с бумагами.

        Андрей. Жена есть жена. Она честная, порядочная, ну, добрая, но в ней есть при всем том нечто
 принижающее ее до мелкого, слепого, этакого шаршавого животного. Во всяком случае, она не человек. Говорю
 вам как другу, единственному человеку, которому могу открыть свою душу. Я люблю Наташу, это так, но иногда
 она мне кажется удивительно пошлой, и тогда я теряюсь, не понимаю, за что, отчего я так люблю ее, или, по
                                 крайней мере, любил...
       Чебутыкин (встает). Я, брат, завтра уезжаю, может, никогда не увидимся, так вот тебе мой совет.
  Знаешь, надень шапку, возьми в руки палку и уходи... уходи и иди, иди без оглядки. И чем дальше уйдешь,
                                     тем лучше.

  Соленый проходит к глубине сцены с двумя офицерами; увидев Чебутыкина, он поворачивает к нему; офицеры
                                     идут дальше.

                 Соленый. Доктор, пора! Уже половина первого. (Здоровается с Андреем.)
       Чебутыкин. Сейчас. Надоели вы мне все. (Андрею.) Если кто спросит меня, Андрюша, то скажешь, я
                             сейчас... (Вздыхает.) Охо-хо-хо!
       Соленый. Он ахнуть не успел, как на него медведь насел. (Идет с ним.) Что вы кряхтите, старик?
                                      Чебутыкин. Ну!
                                   Соленый. Как здоровье?
                            Чебутыкин (сердито). Как масло коровье.
     Соленый. Старик волнуется напрасно. Я позволю себе немного, я только подстрелю его, как вальдшнепа.
  (Вынимает духи и брызгает на руки.) Вот вылил сегодня целый флакон, а они все пахнут. Они у меня пахнут
                                       трупом.

                                       Пауза.

         Так-с... Помните стихи? А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой...

            Чебутыкин. Да. Он ахнуть не успел, как на него медведь насел. (Уходит с Соленым.)

                      Слышны крики: "Гоп! Ау!" Андрей и Ферапонт входят.

                                Ферапонт. Бумаги подписать...
               Андрей (нервно). Отстань от меня! Отстань! Умоляю! (Уходит с колясочкой.)
              Ферапонт. На то ведь и бумаги, чтоб их подписывать. (Уходит в глубину сцены.)

    Входят Ирина и Тузенбах в соломенной шляпе, Кулыгин проходит через сцену, крича: "Ау, Маша, ау!"

          Тузенбах. Это, кажется, единственный человек в городе, который рад, что уходят военные.
                                    Ирина. Это понятно.

                                       Пауза.

                               Наш город опустеет теперь.

                               Тузенбах. Милая, я сейчас приду.
                                      Ирина. Куда ты?
                     Тузенбах. Мне нужно в город, затем... проводить товарищей.
                   Ирина. Неправда... Николай, отчего ты такой рассеянный сегодня?

                                       Пауза.

                             Что вчера произошло около театра?

        Тузенбах (нетерпеливое движение). Через час я вернусь и опять буду с тобой. (Целует ей руки.)
    Ненаглядная моя... (Всматривается ей в лицо.) Уже пять лет прошло, как я люблю тебя, и все не могу
 привыкнуть, и ты кажешься мне все прекраснее. Какие прелестные, чудные волосы! Какие глаза! Я увезу тебя
  завтра, мы будем работать, будем богаты, мечты мои оживут. Ты будешь счастлива. Только вот одно, только
                                одно: ты меня не любишь!
     Ирина. Это не в моей власти! Я буду твоей женой, и верной, и покорной, но любви нет, что же делать!
  (Плачет.) Я не любила ни разу в жизни. О, я так мечтала о любви, мечтаю уже давно, дни и ночи, но душа
                    моя, как дорогой рояль, который заперт и ключ потерян.

                                       Пауза.

                               У тебя беспокойный взгляд.

     Тузенбах. Я не спал всю ночь. В моей жизни нет ничего такого страшного, что могло бы испугать меня,
       и только этот потерянный ключ терзает мою душу, не дает мне спать. Скажи мне что-нибудь.

                                       Пауза.

                                Скажи мне что-нибудь...

      Ирина. Что? Что? Кругом все так таинственно, старые деревья стоят, молчат... (Кладет голову ему на
                                       грудь.)
                                Тузенбах. Скажи мне что-нибудь.
                                Ирина. Что? Что сказать? Что?
                                   Тузенбах. Что-нибудь.
                                    Ирина. Полно! Полно!

                                       Пауза.

     Тузенбах. Какие пустяки, какие глупые мелочи иногда приобретают в жизни значение, вдруг ни с того ни
 с сего. По-прежнему смеешься над ними, считаешь пустяками, и все же идешь и чувствуешь, что у тебя нет сил
  остановиться. О, не будем говорить об этом! Мне весело. Я точно первый раз в жизни вижу эти ели, клены,
  березы, и все смотрит на меня с любопытством и ждет. Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна
                              быть около них красивая жизнь!

                                  Крик: "Ау! Гоп-гоп!"

  Надо идти, уже пора... Вот дерево засохло, но все же оно вместе с другими качается от ветра. Так, мне
  кажется, если я и умру, то все же буду участвовать в жизни так или иначе. Прощай, моя милая... (Целует
            руки.) Твои бумаги, что ты мне дала, лежат у меня на столе, под календарем.

                                  Ирина. И я с тобой пойду.
             Тузенбах (тревожно). Нет, нет! (Быстро идет, на аллее останавливается.) Ирина!
                                       Ирина. Что?
        Тузенбах (не зная, что сказать). Я не пил сегодня кофе. Скажешь, чтобы мне сварили... (Быстро
                                      уходит.)

  Ирина стоит задумавшись, потом уходит в глубину сцены и садится на качели. Входит Андрей с колясочкой,
                                 показывается Ферапонт.

              Ферапонт. Андрей Сергеич, бумаги-то ведь не мои, а казенные. Не я их выдумал.
      Андрей. О, где оно, куда ушло мое прошлое, когда я был молод, весел, умен, когда я мечтал и мыслил
 изящно, когда настоящее и будущее мое озарялись надеждой? Отчего мы, едва начавши жить, становимся скучны,
 серы, неинтересны, ленивы, равнодушны, безполезны, несчастны... Город наш существует уже двести лет, в нем
 сто тысяч жителей, и ни одного, который не был бы похож на других, ни одного подвижника ни в прошлом, ни в
 настоящем, ни одного ученого, ни одного художника, ни мало-мальски заметного человека, который возбуждал
 бы зависть или страстное желание подражать ему. Только едят, пьют, спят, потом умирают... родятся другие,
  и тоже едят, пьют, спят и, чтобы не отупеть от скуки, разнообразят жизнь свою гадкой сплетней, водкой,
 картами, сутяжничеством, и жены обманывают мужей, а мужья лгут, делают вид, что ничего не видят, ничего не
 слышат, и неотразимо пошлое влияние гнетет детей, и искра божия гаснет в них, и они становятся такими же
   жалкими, похожими друг на друга мертвецами, как их отцы и матери... (Ферапонту сердито.) Что тебе?
                               Ферапонт. Чего? Бумаги подписать.
                                   Андрей. Надоел ты мне.
       Ферапонт (подавая бумаги). Сейчас швейцар из казенной палаты сказывал... Будто, говорит, зимой в
                          Петербурге мороз был в двести градусов.
      Андрей. Настоящее противно, но зато когда я думаю о будущем, то как хорошо! Становится так легко,
  так просторно; и вдали забрезжит свет, я вижу свободу, я вижу, как я и дети мои становимся свободны от
        праздности, от квасу, от гуся с капустой, от сна после обеда, от подлого тунеядства...
       Ферапонт. Две тысячи людей померзло будто. Народ, говорит, ужасался. Не то в Петербурге, не то в
                                  Москве - не упомню.