тания свои...

                 Пока они говорят, Андрей входит с книгой тихо и садится у свечи.

                                  Тузенбах. Буду работать.
      Чебутыкин (идя в гостиную с Ириной). И угощение было тоже настоящее кавказское: суп с луком, а на
                               жаркое - чехартма, мясное.
                    Соленый. Черемша вовсе не мясо, а растение вроде нашего лука.
                  Чебутыкин. Нет-с, ангел мой. Чехартма не лук, а жаркое из баранины.
                            Соленый. А я вам говорю, черемша - лук.
                         Чебутыкин. А я вам говорю, чехартма - баранина.
                            Соленый. А я вам говорю, черемша - лук.
         Чебутыкин. Что же я буду с вами спорить! Вы никогда не были на Кавказе и не ели чехартмы.
          Соленый. Не ел, потому что терпеть не могу. От черемши такой же запах, как от чеснока.
                         Андрей (умоляюще). Довольно, господа! Прошу вас!
                                Тузенбах. Когда придут ряженые?
                            Ирина. Обещали к девяти; значит, сейчас.
                  Тузенбах (обнимает Андрея). Ах вы сени, мои сени, сени новые мои...
                         Андрей (пляшет и поет). Сени новые, кленовые...
                               Чебутыкин (пляшет). Решетчаты-е!

                                        Смех.

      Тузенбах (целует Андрея). Черт возьми, давайте выпьем. Андрюша, давайте выпьем на ты. И я с тобой,
                             Андрюша, в Москву, в университет.
                          Соленый. В какой? В Москве два университета.
                              Андрей. В Москве один университет.
                                Соленый. А я вам говорю - два.
                              Андрей. Пускай хоть три. Тем лучше.
                              Соленый. В Москве два университета!

                                    Ропот и шиканье.

 В Москве два университета: старый и новый. А если вам неугодно слушать, если мои слова раздражают вас, то
         я могу не говорить. Я даже могу уйти в другую комнату... (Уходит в одну из дверей.)

       Тузенбах. Браво, браво! (Смеется.) Господа, начинайте, я сажусь играть! Смешной этот Соленый...
                            (Садится за пианино, играет вальс.)
                   Маша (танцует вальс одна). Барон пьян, барон пьян, барон пьян!

                                    Входит Наташа.

           Наташа (Чебутыкину). Иван Романыч! (Говорит о чем-то Чебутыкину, потом тихо уходит.)

                   Чебутыкин трогает Тузенбаха за плечо и шепчет ему о чем-то.

                                     Ирина. Что такое?
                          Чебутыкин. Нам пора уходить. Будьте здоровы.
                            Тузенбах. Спокойной ночи. Пора уходить.
                               Ирина. Позвольте... А ряженые?..
      Андрей (сконфуженный). Ряженых не будет. Видишь ли, моя милая, Наташа говорит, что Бобик не совсем
              здоров, и потому... Одним словом, я не знаю, мне решительно все равно.
                            Ирина (пожимая плечами). Бобик нездоров!
     Маша. Где наша не пропадала! Гонят, стало быть, надо уходить. (Ирине.) Не Бобик болен, а она сама...
                           Вот! (Стучит пальцем по лбу.) Мещанка!

            Андрей уходит в правую дверь к себе, Чебутыкин идет за ним; в зале прощаются.

      Федотик. Какая жалость! Я рассчитывал провести вечерок, но если болен ребеночек, то, конечно... Я
                             завтра принесу ему игрушечку...
       Родэ (громко). Я сегодня нарочно выспался после обеда, думал, что всю ночь буду танцевать. Ведь
                               теперь только девять часов!
                      Маша. Выйдем на улицу, там потолкуем. Решим, что и как.

 Слышно: "Прощайте! Будьте здоровы! " Слышен веселый смех Тузенбаха. Все уходят. Анфиса и горничная убирают
     со стола, тушат огни. Слышно, как поет нянька. Андрей в пальто и шляпе и Чебутыкин тихо входят.

     Чебутыкин. Жениться я не успел, потому что жизнь промелькнула, как молния, да и потому, что безумно
                         любил твою матушку, которая была замужем...
                      Андрей. Жениться не нужно. Не нужно, потому что скучно.
       Чебутыкин. Так-то оно так, да одиночество. Как там ни философствуй, а одиночество сташная штука,
                голубчик мой... Хотя в сущности... конечно, решительно все равно!
                                  Андрей. Пойдемте скорей.
                              Чебутыкин. Что же спешить? Успеем.
                            Андрей. Я боюсь, жена бы не остановила.
                                       Чебутыкин. А!
     Андрей. Сегодня я играть не стану, только так посижу. Нездоровится... Что мне делать, Иван Романыч,
                                     от одышки?
                      Чебутыкин. Что спрашивать! Не помню, голубчик. Не знаю.
                                   Андрей. Пройдем кухней.

                                       Уходят.

                       Звонок, потом опять звонок; слышны голоса, смех.

                                  Ирина (входит). Что там?
                                 Анфиса (шепотом). Ряженые!

                                       Звонок.

                       Ирина. Скажи, нянечка, дома нет никого. Пусть извинят.

          Анфиса уходит. Ирина в раздумье ходит по комнате; она взволнована. Входит Соленый.

                        Соленый (в недоумении). Никого нет... А где же все?
                                     Ирина. Ушли домой.
                                Соленый. Странно. Вы одни тут?
                                       Ирина. Одна.

                                       Пауза.

                                      Прощайте.

     Соленый. Давеча я вел себя недостаточно сдержанно, нетактично. Но вы не такая, как все, вы высоки и
    чисты, вам видна правда...Вы одна, только вы одна можете понять меня. Я люблю, глубоко, бесконечно
                                      люблю...
                                  Ирина. Прощайте! Уходите.
        Соленый. Я не могу жить без вас. (Идя за ней.) О, мое блаженство! (Сквозь слезы.) О, счастье!
           Роскошные, чудные, изумительные глаза, каких я не видел ни у одной женщины...
                         Ирина (холодно). Перестаньте, Василий Васильич!
      Соленый. Первый раз я говорю о любви к вам, и точно я не на земле, а на другой планете. (Трет себе
   лоб.) Ну, да все равно. Насильно мил не будешь, конечно... Но счастливых соперников у меня не должно
            быть... Не должно... Клянусь вам всем святым, соперника я убью... О, чудная!

                                Наташа проходит со свечой.

       Наташа (заглядывает в одну дверь, в другую и проходит мимо двери, ведущей в комнату мужа). Тут
     Андрей. Пусть читает. Вы простите, Василий Васильич, я не знала, что вы здесь, я по-домашнему.
                           Соленый. Мне все равно. Прощайте! (Уходит.)
        Наташа. А ты устала, милая, бедная моя девочка! (Целует Ирину.) Ложилась бы спать пораньше.
                                     Ирина. Бобик спит?
      Наташа. Спит. Но неспокойно спит. Кстати, милая, я хотела тебе сказать, да все то тебя нет, то мне
  некогда... Бобику в теперешней детской, мне кажется, холодно и сыро. А твоя комната такая хорошая для
                       ребенка. Милая, родная, переберись пока к Оле!
                                  Ирина (не понимая). Куда?

                       Слышно, к дому подъезжает тройка с бубенчуками.

     Наташа. Ты с Олей будешь в одной комнате, пока что, а твою комнату Бобику. Он такой милашка, сегодня
           я говорю ему: "Бобик, ты мой! Мой! " А он на меня смотрит своими глазеночками.

                                       Звонок.

                            Должно быть, Ольга. Как она поздно!

                       Горничная подходит к Наташе и шепчет ей на ухо.

   Протопопов? Какой чудак. Приехал Протопопов, зовет меня покататься с ним на тройке. (Смеется.) Какие
                                странные эти мужчины...

                                       Звонок.

     Кто-то там пришел. Поехать разве на четверть часика прокатиться... (Горничной.) Скажи, сейчас.

                                       Звонок.

                         Звонят... там Ольга, должно быть. (Уходит.)

         Горничная убегает: Ирина сидит задумавшись; входят Кулыгин, Ольга, за ними Вершинин.

                     Кулыгин. Вот тебе и раз. А говорили, что у них будет вечер.
                 Вершинин. Странно, я ушел недавно, полчаса назад, и ждали ряженых...
                                     Ирина. Все ушли.
        Кулыгин. И Маша ушла? Куда она ушла? А зачем Протопопов внизу ждет на тройке? Кого он ждет?
                            Ирина. Не задавайте вопросов... Я устала.
                                 Кулыгин. Ну, капризница...
     Ольга. Совет только что кончился. Я замучилась. Наша начальница больна, теперь я вместо нее. Голова,
  голова болит, голова... (Садится.) Андрей проиграл вчера в карты двести рублей... Весь город говорит об
                                       этом...
                          Кулыгин. Да, и я устал на совете. (Садится.)
     Вершинин. Жена моя сейчас вздумала попугать меня, едва не отравилась. Все обошлось, и я рад, отдыхаю
  теперь... Стало быть, надо уходить? Что ж, позвольте пожелать всего хорошего. Федор Ильич, поедемте со
             мной куда-нибудь! Я дома не могу оставаться, совсем не могу... Поедемте!
                    Кулыгин. Устал. Не поеду. (Встает.) Устал. Жена домой пошла?
                                    Ирина. Должно быть.
       Кулыгин (целует Ирине руку). Прощай. Завтра и послезавтра целый день отдыхать. Всего хорошего!
 (Идет.) Чаю очень хочется. Рассчитывал провести вечер в приятном обществе и - о, fallacem hominum spem!..
                           Винительный падеж при восклицании...
                   Вершинин. Значит, один поеду. (Уходит с Кулыгиным, посвистывая.)
     Ольга. Голова болит, голова... Андрей проиграл... весь город говорит... Пойду лягу. (Идет.) Завтра я
 свободна... О, боже мой, как это приятно! Завтра свободна, послезавтра свободна... Голова болит, голова...
                                      (Уходит.)
                              Ирина(одна). Все ушли. Никого нет.

                           На улице гармоника, нянька поет песню.

        Наташа (в шубе и шапке идет через залу; за чей горничная). Через полчаса я буду дома. Только
                              проедусь немножко. (Уходит.)
                   Ирина (оставшись одна, тоскует). В Москву! В Москву! В Москву!

                                       З а н а в е с


                                 ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

 Комната Ольги и Ирины. Налево и направо постели, загороженные ширмами. Третий час ночи. За сценой бьют в
  набат по случаю пожара, начавшегося уже давно. Видно, что в доме еще не ложились спать. На диване лежит
                       Маша, одетая, как обыкновенно, в черное платье.

                                 Входит Ольга и Анфиса.

      Анфиса. Сидят теперь внизу под лестницей... А говорю - "пожалуйте наверх, нешто, говорю, можно так
    ", - плачут. "Папаша, говорят, не знаем где. Не дай бог, говорят, сгорел ". Выдумали! И на дворе
                               какие-то... тоже раздетые.
      Ольга (вынимает из шкапа платья). Вот это серенькое возьми... И вот это... Кофточку тоже... И эту
   юбку бери, нянечка... Что же это такое, боже мой! Кирсановский переулок сгорел весь, очевидно... Это
 возьми... Это возьми... (Кидает ей на руки платье). Вершинины бедные напугались... Их дом едва не сгорел.
 Пусть у нас переночуют... домой их нельзя пускать... У бедного Федотика все сгорело, ничего не осталось...
                      Анфиса. Ферапонта позвала бы, Олюшка, а то не донесу...
                Ольга (звонит). Не дозвонишься... (В дверь.) Подите сюда, кто там есть!

    В открытую дверь видно окно, красное от зарева; слышно, как мимо дома проезжает пожарная команда.

                              Какой это ужас. И как надоело!

                                    Входит Ферапонт.

    Вот возьми снеси вниз... Там под лестницей стоят барышни Колотилины... отдай им. И это отдай...

     Ферапонт. Слушаю. В двенадцатом году Москва тоже горела. Господи ты боже мой! Французы удивлялись.
                                   Ольга. Иди, ступай...
                                 Ферапонт. Слушаю. (Уходит.)
     Ольга. Нянечка, милая, все отдай. Ничего нам не надо, все отдай, нянечка... Я устала, едва на ногах
    стою... Вершининых нельзя отпускать домой... Девочки лягут в гостиной, Александра Игнатьича вниз к
  барону... Федотика тоже к барону, или пусть у нас в зале... Доктор, как нарочно, пьян, ужасно пьян, и к
                     нему никого нельзя. И жену Вершинина тоже в гостиной.
                     Анфиса (утомленно). Олюшка милая, не гони ты меня! Не гони!
                      Ольга. Глупости ты говоришь, няня. Никто тебя не гонит.
      Анфиса (кладет ей голову на грудь). Родная моя, золотая моя, я тружусь, я работаю... Слаба стану,
         все скажут: пошла! А куда я пойду? Куда? Восемьдесят лет. Восемьдесят второй год...
      Ольга. Ты посиди, нянечка... Устала ты, бедная... (Усаживает ее.) Отдохни, моя хорошая. Побледнела
                                        как!

                                    Наташа входит.

       Наташа. Там говорят, поскорее нужно составить общество для помощи погорельцам. Что ж? Прекрасная
 мысль. Вообще нужно помогать бедным людям, это обязанность богатых. Бобик и Софочка спят себе, спят, как
 ни в чем не бывало. У нас так много народу везде, куда ни пойдешь, полон дом. Теперь в городе инфлюэнца,
                             боюсь, как бы не захватили дети.
                 Ольга (не слушая ее). В этой комнате не видно пожара, тут покойно...
      Наташа. Да... Я, должно быть, растрепанная. (Перед зеркалом.) Говорят, я пополнела... и не правда!
 Ничуть! А Маша спит, утомилась, бедная... (Анфисе холодно.) При мне не смей сидеть! Встань! Ступай отсюда!

                                  Анфиса уходит; пауза.

                         И зачем ты держишь эту старуху, не понимаю!

                          Ольга (оторопев). Извини, я тоже не понимаю...
     Наташа. Ни к чему она тут. Она крестьянка, должна в деревне жить... Что за баловство! Я люблю в доме
 порядок! Лишних не должно быть в доме. (Гладит ее по щеке.) Ты, бедняжка, устала! Устала наша начальница!
             А когда моя Софочка вырастет и поступит в гимназию, я буду тебя бояться.
                                Ольга. Не буду я начальницей.
                            Наташа. Тебя выберут, Олечка. Это решено.
       Ольга. Я откажусь. Не могу... Это мне не по силам... (Пьет воду.) Ты сейчас так грубо обошлась с
             няней... Прости, я не в состоянии переносить... даже в глазах потемнело...
                Наташа (взволнованно). Прости, Оля, прости... Я не хотела тебя огорчать.

                        Маша встает, берет подушку и уходит, сердитая.

     Ольга. Пойми, милая... мы воспитаны, быть может, странно, но я не переношу этого. Подобное отношение
                      угнетает меня, я заболеваю... я просто падаю духом!
                             Наташа. Прости, прости... (Целует ее.)
            Ольга. Всякая, даже малейшая грубость, неделикатно сказанное слово волнует меня...
      Наташа. Я часто говорю лишнее, это правда, но согласись, моя милая, она могла бы жить в деревне.
                              Ольга. Она уже тридцать лет у нас.
        Наташа. Но ведь теперь она не может работать! Или я тебя не понимаю, или же ты не хочешь мена
                  понять. Она не способна к труду, она только спит или сидит.
                                   Ольга. И пускай сидит.
      Наташа (удивленно). Как пускай сидит? Но ведь она же прислуга. (Сквозь слезы.) Я тебя не понимаю,
 Оля. У меня нянька есть, кормилица есть, у нас горничная, кухарка... для чего же нам еще эта старуха? Для
                                       чего?

                                 За сценой бьют в набат.

                          Ольга. В эту ночь я постарела на десять лет.
     Наташа. Нам нужно уговориться, Оля. Раз навсегда... Ты в гимназии, я - дома, у тебя ученье, у меня -
 хозяйство. И если я говорю что насчет прислуги, то знаю, что говорю; я знаю, что го-во-рю... И чтоб завтра
  же не было здесь этой старой воровки, старой хрычовки... (стучит ногами) этой ведьмы!.. Не сметь меня
 раздражать! Не сметь! (Спохватившись.) Право, если ты не переберешься вниз, то мы всегда будем ссориться.
                                     Это ужасно.

                                    Входит Кулыгин.

       Кулыгин. Где Маша? Нам пора бы уже домой. Пожар, говорят, стихает. (Потягивается.) Сгорел только
   один квартал, а ведь был ветер, вначале казалось, горит весь город. (Садится.) Утомился. Олечка моя
  милая... Я часто думаю: если бы не Маша, то я на тебе б женился, Олечка. Ты очень хорошая... Замучился.
                                   (Прислушивается.)
                                       Ольга. Что?
       Кулыгин. Как нарочно, у доктора запой, пьян он ужасно. Как нарочно! (Встает.) Вот он идет сюда,
 кажется... Слышите? Да, сюда... (Смеется.) Экий какой, право... Я спрячусь. (Идет в угол к шкапу.) Этакий
                                     разбойник.
         Ольга. Два года не пил, а тут вдруг взял и напился... (Идет с Наташей в глубину комнаты.)

 Чебутыкин входит; не шатаясь, как трезвый, проходит по комнате, останавливается, смотрит, потом подходит к
                             рукомойнику и начинает мыть руки.

     Чебутыкин (угрюмо). Черт бы всех побрал... подрал... Думают, я доктор, умею лечить всякие болезни, а
        я не знаю решительно ничего, все позабыл, что знал, ничего не помню, решительно ничего.

                         Ольга и Наташа, незаметно для него, уходят.

   Черт бы побрал. В прошлую среду лечил на Засыпи женщину - умерла, и я виноват, что она умерла. Да...
 Кое-что знал лет двадцать пять назад, а теперь ничего не помню. Ничего... В голове пусто, на душе холодно.
  Может быть, я и не человек, а только делаю вид, что у меня руки и ноги... и голова; может быть, я и не
    существую вовсе, а только кажется мне, что я хожу, ем, сплю. (Плачет.) О, если бы не существовать!
 (Перестает плакать, угрюмо.) Черт знает... Третьего дня разговор в клубе; говорят, Шекспир, Вольтер... Я
 не читал, совсем не читал, а на лице своем показал, будто читал. И другие тоже, как я. Пошлость! Низость!
    И та женщина, что уморил в среду, вспомнилась... и все вспомнилось, и стало на душе криво, гадко,
                                мерзко... пошел, запил...

          Ирина, Вершинин и Тузенбах входят; на Тузенбахе штатское платье, новое и модное.

                           Ирина. Здесь посидим. Сюда никто не войдет.
       Вершинин. Если бы не солдаты, то сгорел бы весь город. Молодцы! (Потирает от удовольствия руки.)
                            Золотой народ! Ах, что за молодцы!
                          Кулыгин (подходя к ним). Который час, господа?
                             Тузенбах. Уже четвертый час. Светает.
      Ирина. Все сидят в зале, никто не уходит. И ваш этот Соленый сидит... (Чебутыкину.) Вы бы, доктор,
                                     шли спать.
                     Чебутыкин. Ничего-с... Благодарю-с. (Причесывает бороду.)
     Кулыгин (смеется). Назюзюкался, Иван Романыч! (Хлопает по плечу.) Молодец! In vino veritas, говорили
                                      древние.
                   Тузенбах.