душа,
единомышленник,  которого  я нашел, когда потерял уже всякую  надежду найти.
Если бы  она только  смогла разделить со мной тот мир, в  который я попал, и
стать его  частью, только не такой далекой, таинственной и пугающей. Получил
ли ты удовольствие? Как можно ответить на этот вопрос?



Пять

     - Огнемет?
     Другая  на ее месте  стала  бы смеяться  - мой-то вчера пришел  домой и
такую вот историю рассказал! Она свернулась  калачиком  на  кушетке рядом со
мной, укрыв  ноги одеялом и  грея озябшие  руки чашкой горячего мятного чая.
Если вы  хотите  продрогнуть до  костей, то моя жена может вам  посоветовать
заняться весенней обрезкой деревьев в саду.
     - Что может означать для тебя огнемет? - спросила она.
     - Это значит, что я подавлен. Я хочу вычеркнуть кого-то из своей жизни.
Не просто убить, а так, чтобы от него не осталось даже пепла.
     -  Если ты  так  поступаешь,  когда  подавлен, то чего  от  тебя  можно
ожидать, когда ты взбешен?
     - Да, Лесли. Он не был подавлен, он был взбешен.
     По мере  того как  я рассказывал,  моя  история  теряла  трагичность  и
превращалась в забавное происшествие, случившееся со мной. Шепард был просто
свихнувшимся фанатиком, который вычитал что-то такое, что  зациклило его  на
мне.  Выдумав эту историю, он подсунул мне свою  ужасную рукопись в надежде,
что я ее опубликую.
     Был ли он  ангелом-учителем? Мы все  ангелы-учителя друг  для друга, мы
все  чему-то учимся, когда напрягаем свой мозг  и вспоминаем что-то  важное,
давно забытое. Мне нужно  было  ему  сразу и напрямик сказать, что сегодня я
забыл  свою  ученическую  шапочку и  что я  собираюсь  подняться на эту гору
пешком, так что спасибо и всего хорошего.
     Моя жена не разделила моего веселья по поводу схватки с тем  мальчиком.
Она  давно  предполагала,  что  мальчик  -   живая   часть  моего  существа,
отвергнутая  и беспризорная, нуждающаяся  в том,  чтобы ее нашли и любили. В
Шепарде она увидела союзника.
     - Подумай, существует ли  какая-нибудь причина, по которой Дикки мог бы
тебя ненавидеть?
     - Там было темно  и холодно, как в тюремной камере. Если  он  полагает,
что это  я заточил его туда, а сам ушел, оставив его в темноте беспомощного,
то...  - На некоторое время я сосредоточился  на своих ощущениях. - Пожалуй,
он мог быть немного расстроен этим.
     - Расстроен? - она нахмурилась.
     -  Хорошо.  Пожалуй, он  бы охотно разрезал  меня на мелкие  кусочки  и
скормил крысам.
     - Прав ли он? И не ты ли запер ту дверь?
     Я вздохнул и положил голову ей на плечо.
     -  А мог  ли я взять его с собой? Каждую  неделю я встречаюсь  с массой
людей, в дополнение к тем, с которыми я встречался уже раньше. И завтра  все
будет  так  же.  Должен  ли  я  нынешний таскать  его  через всю  эту толпу,
заботиться о том, чтобы не смутить  его чувства, ставить на голосование, чем
мы займемся сейчас...
     Я и сам чувствовал, что это звучит так, будто я оправдываюсь.
     - Толпа  здесь  ни  при  чем,  - сказала она.  -  Но  если ты полностью
откажешься от него,  прогонишь даже воспоминания о своем детстве,  останется
ли у тебя твое прошлое?
     - Я помню свое детство.
     Я надулся. Я не сомневался, что она поймет и то, что я не досказал. Как
нечасто я вспоминал редкие оазисы в  безжизненной пустыне моего детства. Это
должна была  быть  сказочная  страна,  но когда я  оглядываюсь,  она кажется
пустой, как будто я проник в Настоящее по фальшивому паспорту.
     - Расскажи мне сто своих воспоминаний, - попросила Лесли.
     В ее прошлом были свои черные  дыры,  детские приюты в ее воспоминаниях
представлялись   статичными  и   безжизненными.  У   нее  не  было   никаких
воспоминаний о том, откуда у маленькой девочки переломы, так хорошо заметные
на  рентгеновских  снимках.  Тем  не  менее   ее  повседневная  жизнь  полна
воспоминаний о тех временах, когда она  была девочкой, и  эти  старые знания
помогают ей решать сегодняшние проблемы и выбирать завтрашние.
     - Устроит два?
     - Хорошо, два.
     - Я забыл.
     - Давай, давай, ты можешь вспомнить, если захочешь.
     - Я  наблюдаю облака. Лежу на  спине на  пустыре за нашим домом, вокруг
зеленеет дикая пшеница. Я вглядываюсь в небо, как в немыслимо глубокое море,
облака плывут по нему - это острова.
     - Хорошо, - сказала она. -Наблюдение за облаками. Дальше?
     Но  ведь это  важно, подумал  я. Не пролистывай наблюдение за облаками,
небо было моим прибежищем, моей любовью, оно стало моим  будущим и  остается
моим будущим до сих пор. Не говори "дальше", небо для меня все!
     - Водонапорная башня, - сказал я.
     - Какая еще водонапорная башня?
     -  Когда я  был  маленький,  мы  жили в  Аризоне. На ранчо,  где стояла
водонапорная башня.
     - Что у тебя было связано с водонапорной башней? Почему ты вспомнил?
     -  Не  помню.  Наверное,  потому,  что  вокруг  не  было  ничего  более
примечательного, - предположил я.
     - Хорошо. Еще воспоминания?
     - Уже два.
     Она все  ждала,  как будто надеялась,  что я  вспомню еще что-то третье
после того, как рассказал два воспоминания вместо ста.
     -  Однажды  я провел весь  день  на  дереве, почти до самой темноты,  -
сказал я, и решил, что сделал для нее даже больше, чем обещал.
     - Зачем ты влез на дерево?
     - Я не знаю. Ты хотела воспоминаний, а не объяснений.
     Опять молчание. Еще несколько образов  я  поймал в  фокус дергающегося,
скрипящего кинопроектора,  каким мне  представлялось  мое детство, но и  они
были памятниками неизвестно чему: гонки  на велосипедах с  друзьями детства;
маленькая  скульптура смеющегося Будды.  Если  я расскажу  ей об этом и  она
попросит объяснить, что это значит, я ничего не смогу сказать.
     - Трое  из моих бабушек и дедушек умерли  еще до того, как я родился, а
четвертый - вскоре  после рождения. И  мой брат  тоже  умер. Но  ведь ты это
знаешь.
     Это только статистика, а не воспоминания, подумал я.
     Смерть брата Лесли опустошила ее душу. Она никак не могла поверить, что
смерть моего брата не произвела на меня  такого же сокрушающего воздействия.
Но это правда, я почти не заметил этого события.
     - Вот, пожалуй, и все.
     Я ожидал, что она снова скажет: как это так, смерть брата ты относишь к
статистике и не называешь даже воспоминанием?
     - Ты помнишь, как Дикки говорил, чтобы ты написал для него книгу?
     Вопрос ее прозвучал так невинно, что я  догадался: она что-то задумала.
Во всем, что произошло сегодня, я не  видел предвестников конца света. Самое
ужасное из всего этого - мальчик с огнеметом - было не более чем плодом моей
фантазии.
     - Не говори глупости, - сказал я. Как я мог это помнить?
     -  Вообрази, Ричи.  Представь  себе, что ты девятилетний  мальчик. Твои
бабушка и  дедушка Шоу умерли, твои бабушка и дедушка Бахи умерли тоже, твой
брат  Бобби только что  умер. Кто  следующий? Неужели тебя не  ужасало,  что
завтра можешь умереть и ты?  Неужели  тебя не волновало твое будущее? Что ты
чувствовал?
     Что  она  пытается мне сказать?  Она знает,  что меня это не волновало.
Если возникает опасность, я пытаюсь от нее улизнуть. Если  это не удается, я
встречаю  ее  лицом  к  лицу.  Ты либо планируешь,  что  делать завтра, либо
борешься с тем, что есть сегодня; волноваться из-за  чего-то  - пустая трата
времени.
     Но  ради нее я  прикрыл  глаза и  представил, что  я там,  наблюдаю  за
девятилетним мальчиком и знаю, о чем он думает.
     Я нашел его сразу, закоченевшего в своей кровати, глаза плотно закрыты,
кулаки сжаты. Он был одинок. Он не волновался - он был в ужасе.
     - Если Бобби со своим светлым  умом  не смог пройти  рубеж  одиннадцати
лет, то у меня тем более нет  шансов, - я рассказал Лесли о том, что увидел.
- Я знаю, что это глупость, но я уверен, что умру, когда мне будет десять.
     Что  за  странное  чувство,  оказаться  опять  в  моей  старой комнате!
Двухэтажная кровать  возле окна,  верхняя койка все  еще  здесь после смерти
Бобби;   белая   сосновая   парта,  ее   крышка  попорчена  быстротвердеющим
суперцементом Тестера и лезвиями "Экс-Акто";  бумажные модели  летящих комет
подвешены  на  нитках к  потолку;  крашеные деревянные  модели  "Стромбекер"
расставлены на полках между книгами - на каждую  были затрачены часы работы,
и  вот  сейчас все они сразу всплыли  в памяти: коричневая Шесть

     - Привет кому? - спросила Лесли.
     - Так глупо, - сказал я. - Он меня видел.
     - Что он сказал?
     - Ничего. Мы оба сильно испугались. Как странно.
     - Что ты чувствуешь, как он?
     - Да с парнем, в общем, все нормально. Он только не уверен в завтрашнем
дне, и это выбило его из колеи.
     - И как ему там, ты чувствуешь?
     - Все у него будет нормально. Он  будет хорошо учиться в школе, впереди
его ждет великолепное  время,  когда  он  у  знает  так  много  интересного:
аэропланы, астрономия, ракеты; он научится ходить под парусами, нырять...
     Она дотронулась до моей руки:
     - Ты чувствуешь, каково ему?
     - Да у меня сердце разрывается!  Я молю Бога,  я  так хочу вывести  его
оттуда и прижать к  себе, и сказать ему: не  плачь, ты в безопасности, ты не
умрешь!
     Дорогая Лесли, мой любимый и чуткий друг. Она не сказала  ни слова. Она
дала мне возможность в тишине услышать  то, что я сказал, услышать еще и еще
раз.
     Мне  потребовались  дикие  усилия,  чтобы  восстановить  равновесие.  Я
никогда не был склонен к сентиментальности, я рассматривал  свои чувства как
частную собственность и держал их  под жестким контролем. Да, сохранять этот
контроль очень непросто, но, казалось, всегда возможно. В конце  концов, все
это происходит в моей голове.
     - Ты - хранитель его будущего, - произнесла она в тишине.
     - Его наиболее вероятного будущего, - сказал  я. - У него есть и другие
варианты.
     -  Только ты  знаешь то, что ему нужно знать. И если даже ему суждено в
жизни взлететь выше, чем тебе, - все равно, только ты сможешь объяснить ему,
как этого добиться.
     В это мгновение я действительно любил мальчишку. Когда я был с ним, мое
детство  уже  не  заволакивало  туманом, я его  видел  кристально ясно  и  с
мельчайшими подробностями.
     - Я - хранитель его будущего, он - хранитель моего прошлого.
     В эту  минуту у  меня возникло удивительное чувство: мы необходимы друг
другу, Дикки и Ричард, только вместе мы можем образовать единое целое. Нужно
ли  мне  было  брести по  жизни  одному,  как  отступнику,  чтобы,  наконец,
повстречать мальчика, страстно желающего превратить меня в пепел, - и теперь
доказывать  ему, неизвестно как, что я люблю  его? Легче доползти до Орегона
по битому стеклу.
     А  могло  ли  быть  иначе?  Мой  старенький   кинопроектор  опять  стал
высвечивать на экране сознания черно-белые кадры того времени, из которого я
только что  вернулся, - сплошные блеклые  знаки  вопросов;  Дикки идет вдоль
расписанных  стен длинного освещенного  солнцем коридора,  все детали  четко
вырисовываются, ничего не пропущено.
     Он все еще дрожит перед надвигающейся на него тьмой, и что проку в том,
что я  точно знаю: эта тьма - лишь тень будущих событий, которые пронесутся,
собьют его с ног,  поднимут и сурово обучат тем знаниям, о которых он сейчас
молит меня.
     Мне хотелось сказать ему: не давай спуску своим  страхам, вызови их  на
открытый бой, пусть покажутся, и, если покажутся,  - раздави  их. Если ты не
сделаешь этого,  то твои страхи будут плодить новые  страхи, они разрастутся
плесенью вокруг  тебя и  заглушат дорогу, по которой  ты  хочешь идти.  Твой
страх  перед новым поворотом  в жизни -это всего лишь  пустота,  одетая так,
чтобы показаться вратами ада.
     Мне легко говорить: я уже прошел сквозь все это. А каково ему?
     Если  я  чего-то боюсь сейчас, подумал  я, то  что бы  мне больше всего
хотелось услышать от себя, мудрого, будущего?
     Когда придет время сражаться, Ричард, я буду с тобой, и оружие, которое
тебе необходимо, будет в твоих руках.
     Могу ли я сказать ему это сейчас,  и есть ли хоть малейшая надежда, что
он меня поймет?
     Вряд ли. Ведь именно я тот человек, с которым он хочет сразиться.



Семь

     - Лесли,  почему бы мне просто не забыть сейчас всю эту ерунду? У  меня
масса  гораздо более интересных  дел  в  жизни, чем заводить  игры со  своим
собственным воображением.
     - Конечно, ты прав, -  сказала она с преувеличенной торжественностью. -
Как насчет риса на обед?
     -  Нет, правда. Что я  выиграю от того,  что закрою  глаза и представлю
себя  другом маленького человека, который владеет моим детством? Ради чего я
должен заботиться о давно минувших событиях?
     - Это совсем не давно минувшие события, они присутствуют в настоящем, -
сказала  она.  -Ты  знаешь,  кто  ты  есть,  а  он  знает  почему.  Если  вы
подружитесь,  вам будет что сказать друг  Другу. Но никто не говорит, что ты
кому-то что-то должен. Я вот тебя люблю таким, какой ты есть.
     Я с благодарностью обнял ее.
     - Спасибо тебе, дорогая.
     -  Не  приставай  ко  мне,  - сказала  она. - Меня  не  волнует, что ты
бесхарактерный  трус,  который  боится признать  в  себе  хотя  бы  намек на
сочувствие, заботу или другие человеческие эмоции; что ты даже не понимаешь,
что  когда-то был ребенком. Ты можешь считать себя пришельцем из иного мира.
Ты хорошо готовишь, и этого достаточно, чтобы быть мужем.
     Боже, подумал  я.  Она полагает,  что для  Меня будет Хорошо  вернуться
назад и  открыть ящик Пандоры - комнатушку Дикки. Любая другая женщина на ее
месте сказала бы, что ей и даром не нужен муж, который без конца пропадает в
темных дебрях своей памяти, пытаясь подружиться с воображаемым мальчишкой.
     Дети могут представить себе дружбу с воображаемым взрослым, думал я, но
могут  ли  взрослые представить себе дружбу с  воображаемым ребенком? В моих
книгах живут воображаемые Чайка Джонатан и  Дональд Шимода, и Пай -  трое из
четырех  моих  ближайших  друзей и учителей живут  без физических  тел. Ради
каких перемен в моей жизни потребовался еще и Дикки?
     Я потерял  контроль  над  собой  из-за  этого чокнутого Шепарда  и  его
дурацких фантазий. Если я еще когда-нибудь увижу его "форд", то первым делом
запишу номера и  узнаю,  какие еще дела  тянутся за этим парнем. Как удалось
этому маньяку превратить мою размеренную жизнь в сумасшедший дом?
     - Рис  - это хорошо, - сказал  я наконец. Я оставил на кушетке  Лесли с
остывшей чашкой чая, поставил на плиту китайский котелок, зажег огонь, налил
в  котелок немного оливкового масла, достал сельдерей, лук, перец, имбирь из
холодильника, все это мелко нарезал и перемешал.
     Чего  я,  собственно,  так боюсь?  В конце концов,  кто хозяин  в  моем
сознании? Я вот представлю себе сейчас маленького мальчика, и на этот раз он
будет добрее ко мне... Он  принесет мне свои извинения за огнемет,  заполнит
анкету  о моем детстве и  пойдет своей  особой воображаемой  дорогой, считая
себя умнее и счастливее, и никому не станет хуже от нашей встречи.
     В котелок полетели кубики нарезанной зелени, зашипел вчерашний рис; еще
немножко соевого соуса, стручок фасоли, еще один.
     Мне так нравится  устанавливать новые спортивные рекорды  - пройти милю
за десять  минут  вместо 10:35, продержаться  в воздухе на параплане  два  с
половиной  часа  вместо  двух с  четвертью;  если  я стараюсь  развить  свою
физическую  оболочку,   то   почему  мне   не  поработать  над   расширением
эмоциональной?
     Я  поставил тарелки на  стол, белые с голубым; на них изображены цветы,
точно как те живые, которые собирает и приносит в дом Лесли.
     Я не  обязан  это делать, размышлял  я, и никто не принуждает  меня. Но
если мне самому любопытно узнать, что же я оставил в своем детстве и как оно
- если бы его удалось отыскать - изменило бы мою теперешнюю жизнь, разве это
преступление? Неужели  Полиция Мачо постучит в мою  дверь и арестует меня за
то, что я этим заинтересовался? Кто посмеет сказать мне, что я не имею права
прогуляться по своему прошлому просто ради развлечения?
     - Время обедать. Вуки, - позвал я.
     За едой мы говорили  о детях, обсудили все подробности. Я рассказал ей,
как я горжусь тем, что мои дети сами принимают решения, и как я рад, что мне
нет необходимости снова  стать ребенком и  оказаться  перед лицом тех  лет -
самых трудных, самых жестоких,  самых беспомощных и загубленных лет, которых
почти никому не удается избежать.
     - Ты прав, - сказала Лесли, когда я подал клубнику на  десерт. - Позор,
что каждому ребенку приходится одолевать эти трудные годы в одиночку.



Восемь

     Я  никогда  не  страдал бессонницей. Поцеловав жену на сон  грядущий, я
поправлял подушку, и, едва прикоснувшись к ней головой, уже спал.
     Только не сегодня. Уже два часа как Лесли заснула,  а я все еще гляжу в
потолок и в тринадцатый раз прокручиваю события этого дня.
     Когда я в последний раз смотрел на часы, было час ночи. Еще шесть часов
до  рассвета. Придет день, и я пойду  повожусь  немного с ремонтом  Дэйзи  -
нашей Сессны Скаймастер*.
     Хотя бы  дождь пошел  с утра, мечтал  я во мраке. Мне нужно летать  при
разнообразной  погоде,  чтобы не  заржавели мои  профессиональные  навыки. К
Бейвью - ориентирование по сигналу автоматического маяка, затем развернуться
на Порт-Анджелес, посадка вслепую...
     Обязательно нужно заснуть.
     Ты  боишься,  что  Дикки  сожжет дверь  и  зажарит  тебя  в собственной
постели?
     Глупо! Чего  я  боюсь?  Когда Лесли сердита на меня, разве я выскакиваю
вон из комнаты? Ну, иногда бывает, но  не так уж  часто. Так почему же я так
шарахаюсь от  этой  деревянной камеры?  Я захлопнул ту  дверь, не нужно было
этого  делать, я  сожалею об этом,  я  не соображал,  что  делаю. Это  вышло
неумышленно, и  теперь я  должен по крайней мере  открыть дверь и  выпустить
моего воображаемого мальчишку.
     Через полчаса, уже в  полудреме,  я снова увидел  эту дверь,  такую  же
холодную и темную, как и прежде.
     Ну-ка, подумал я, не давай  спуску своим страхам, вызови их на открытый
бой,  пусть  покажутся,  и  если покажутся  - раздави  их.  Каждый  поворот,
которого ты боишься, - это всего лишь пустота, одетая так, что кажется адом.
     Я откинул засов, но оставил дверь закрытой.
     - Дикки, это я, Ричард.  Я не понимал, что  я  делаю. Я поступил глупо.
Мне ужасно стыдно за то, что я сделал.
     Я слышал его движения внутри камеры.
     - Хорошо, -  наконец произнес он. - Сейчас ты войдешь внутрь и дашь мне
возможность закрыть  тебя здесь  на пятьдесят лет. После чего я возвращусь и
сообщу  тебе, как  мне стыдно. Посмотрим,  что  ты скажешь  тогда.  Ну  как,
справедливо?
     Я открыл дверь.
     - Это справедливо, - сказал я.  -  Я прошу  прощения. Я поступил глупо,
закрыв  тебя здесь. Моя  жизнь  от  этого  стала беднее. Теперь твой  черед.
Закрой меня здесь.
     Отворяя  дверь, я прежде  всего увидел голубое сияние воспламенителя  в
ствольной насадке нацеленного на меня огнемета.  Нет уж, я не побегу, что бы
ни случилось,  подумал  я.  Он  имеет  полное  право убить меня  здесь, если
захочет.
     Он, не двигаясь, сидел на скамье напротив двери.
     - Ты закрыл меня здесь  и оставил меня одного! Тебя не волновало, плачу
я здесь или молю о помощи; с глаз долой - из сердца  вон. РИЧАРД,  Я МОГ  БЫ
ТЕБЕ ПОМОЧЬ! Я мог бы тебе помочь, но я тебе не был нужен, ты не любил меня,
тебе вообще до меня НЕ БЫЛО ДЕЛА!
     - Я вернулся, чтобы извиниться перед тобой, - сказал  я. - Я величайший
и тупейший идиот, какой только есть в мире.
     -  Ты думаешь, раз  я живу только в  твоем  сознании, то  меня можно не
замечать,  я не страдаю,  я  не нуждаюсь в том, чтобы ты защищал  и  учил, и
любил меня. НЕТ, Я НУЖДАЮСЬ В ЭТОМ!  Ты думаешь что я не существую, что я не
живой, что меня не ранит то, что ты делаешь со мной, - НО Я ЕСТЬ!
     - Я не