му до этого нет дела,
никто не будет все это время с тобой, - только мы!
     Прошла  еще минута.  И  я мысленно поблагодарил за спасение меня.  Там,
только что. И извини, что я дурак. Мне еще учиться и учиться.
     Никакого ответа.
     Я поблагодарил тебя, слышишь? Я серьезно!
     Никакого ответа. Мой внутренний крутой телохранитель исчез.



Восемнадцать

     -  Это должно случиться со мной?  -спросил  Дикки, ошарашенный и слегка
испуганный своим будущим.
     -  Если ты сделаешь мой выбор, то должно. Но кое-что уже случилось, как
следствие той минуты, и ты должен это знать.
     - Покажи мне, - попросил он.


     Недалеко от  дома я замедлил шаг,  свернул в  сторону на  лужайку,  где
буйствовал высокий сочный пырей, и улегся  среди трав, маскировавших контуры
убежища, которое я выкопал прошлым летом.
     Я лежал на спине и смотрел, как в вышине летнего неба тихо скользят  по
ветру новенькие, только что отчеканенные облака.
     Я всегда считал, что все эти голоса в моей голове - это мои собственные
беззвучные разговоры, отражения в пустой пещере. Иногда осмысленные  тексты,
иногда обрывки болтовни, к которой я почти не прислушивался, они служили как
бы разминкой для мозга - чтобы не остыл.
     Но различные уровни внутри меня? Части  меня, с которыми  я незнаком? Я
сгорал от любопытства.
     Если  внутренние  голоса -  не просто отражения, а нечто большее, то не
могу  ли  я  переквалифицировать  эту  компанию   болтунов   в   учителей  и
наставников?
     Я  нахмурился.  Нет.  Не  могу  я тренировать кого-то  на  собственного
учителя. Как это возможно?
     Это было похоже на исследование с помощью гигантского микроскопа: ответ
под  объективом, но  вне  фокуса;  а я  на  самом  краю,  и  нужно чуть-чуть
довернуть, очень осторожно...
     Что, если мои учителя здесь, и именно сейчас?
     Что,  если  вместо  беспрерывного говорения -  там,  в  мозгу  - я  для
разнообразия послушаю?
     Никогда еще мир не был таким  отчетливым, цвета не были такими чистыми.
Трава, небо, облака, даже ветер - все было ярким.
     Мои учителя уже существуют!
     Что,  если  все эти  уровни  внутри меня -  мои  друзья,  которые знают
неизмеримо больше, чем знаю я? Это было бы так, как будто...
     "...как будто вы капитан парусного фрегата,  сэр, очень молодой капитан
великолепного быстроходного корабля".
     Мгновенно  вид  неба  с облаками  сменился в  моем  мозгу иной  сценой:
мальчик в голубом  кителе  с золотыми эполетами  стоит  на  шканцах  боевого
корабля, эбеновая чернота корпуса внизу, белоснежные скошенные ветром паруса
вверху на реях...
     Сам я вообразил эту картину, или кто-то молниеносно нарисовал ее?
     Корабль движется, почти черпая воду шпигатами с  наветренной  стороны и
разрезая носом огромные накатывающие волны; мальчик стоит на палубе, матросы
в униформе носятся как угорелые.
     Восхищенный, в нетерпении я мысленно прокручиваю события вперед.  Судно
идет на рифы, устрашающие коралловые лезвия затаились под поверхностью воды.
     - Прямо по носу буруны! - кричит впередсмотрящий.
     Корабль продолжает  идти вперед, каждая доска, каждый канат, каждый ярд
парусной  ткани,  каждое  живое существо  на борту -  все  сосредоточено  на
движении вперед, на удержании курса.
     - Где  буруны,  там  рифы, верно?  -  спрашиваю я  (я  мгновенно  понял
обстановку  и  превратился в  мальчика).  -  Если мы не  поменяем  курс,  то
наскочим на рифы, не так ли?
     -  Так  точно,   сэр,  наскочим,  -  раздается  спокойный  бас  первого
помощника; темное от загара лицо старого моряка совершенно бесстрастно.
     - Скажи им, пусть поменяют курс!
     - Вы можете сами стать у руля, капитан, или  отдать  приказ рулевому, -
говорит помощник. - Он выполнит только вашу команду.
     С верхней палубы мне хорошо видно, как синие волны вскипают, взрываются
белой пеной впереди, не далее двенадцати длин корпуса корабля.
     Никто не может командовать судном, только капитан.
     -  Сменить  галс!   -  прозвенел  мой  не  столько  командный,  сколько
испуганный голос.
     И тотчас  спицы  колеса слились в  сплошной  круг под  руками рулевого,
судно развернулось, взметнулись  занавесом брызги, словно мустанг  промчался
полным галопом по поверхности моря.
     Команда бросилась к шкотам и брасам,  фрегат накренился к ветру,  меняя
левый галс на правый, раздался громовой залп парусов.
     Офицеры на верхней палубе неотрывно следили за происходящим, не  говоря
ни  слова  капитану. Возраст  Мастера  не  имеет  значения,  так  же  как  и
последствия  его распоряжения. Комментарии  допускаются только  тогда, когда
потребует капитан.
     Зрелище было ярче, чем на экране в широкоформатном цветном кино,  и это
был фильм о моей жизни.
     Я не выдумывал картину.  Я  только просил показать ее, но не выдумывал.
Что  же это, мне служит  какая-то невидимая команда?  Кто  передал  мне  это
изображение?
     - Слушаю, сэр.
     Голос такой же четкий, как и картина. Неужели тоже воображаемый?
     -  Так  точно,  сэр. Мы разговариваем на языке,  которым вы пока еще не
пользуетесь. Это ваше воображение преобразует наши знания в картины и слова,
которые служат вам в вашем путешествии.
     - Вы разговариваете, только когда к вам обращаются?
     -  Словами  - да. А  в  других  случаях мы  появляемся  в  виде чувств,
интуиции, осознания.
     Фрегат с шипением летел вперед,  страстно жаждая сменить направление на
другое - любое,  какое я  захочу. Я  перешел на корму,  обнял бизань  обеими
руками, прижался к  ней. Мой корабль! Почему в  такую яркую и правдоподобную
идею так трудно поверить?
     - Я здесь командую, - произнес я, чтобы убедиться в этом окончательно.
     - Так точно, сэр.
     - А ты тот, кто спас меня от Майка и от пива?
     - Нет, сэр. То был... В этой картине он был вторым помощником. Мы можем
отдать наши жизни за вас, сэр, но по-разному; так вот. Второй мыслит  проще,
чем  мы, остальные,  он воспринимает все  в черно-белом варианте, и если вам
грозит опасность, он просто выходит вперед и ничего не боится.
     - А вы, остальные, боитесь?
     - Мы все совершенно разные.
     Всю  жизнь я чувствовал  себя  одиноким. Я  был  спокойным ребенком,  и
что-то было  во мне непонятное, что-то могучее и доброе, и как-то оно так во
мне существовало, что я не мог его понять.
     Теперь я понял это сразу. Это что-то был мой корабль с его таинственной
командой.  Я  не  понимал   до   сих   пор,  что  я  командую,  абсолютно  и
беспрекословно,  кораблем  моей  жизни!  Я  определяю  его  назначение,  его
распорядок и дисциплину, моего  слова  ожидает  каждый  рычаг, каждый парус,
каждое орудие и всякая  живая сила на его борту.  Я хозяин команды преданных
мастеров, готовых по единому  моему кивку поплыть  со мной в пасть  к самому
дьяволу.
     - Почему вы не говорили мне, что вы существуете? - спросил я. - Мне так
много нужно узнать! Вы  мне необходимы! Почему  вы не сказали мне, что вы со
мной?
     Я лежал в траве и прислушивался к ветру.
     -  Мы не  говорили вам,  сэр,  - услышал я  ответ, - потому  что  вы не
спрашивали.


     Я  открыл глаза. Мы  долго не  говорили ни слова.  Дикки  сидел  рядом,
закрыв глаза, и изучал корабль.
     - Как ты думаешь, малыш, - спросил я его, - это философия или нет?
     Он открыл глаза.
     - Не знаю, - ответил он, глядя на меня. -Но  только отныне называй меня
капитаном.
     Я ткнул его кулаком в бок, не сильно, что означало: "Неплохая идея".



Девятнадцать

     Это вне сферы моих интересов, думал  я, уставившись в зеркало невидящим
взглядом  и растирая по щекам лосьон  после  бритья. Медицина  - это  ложный
путь.
     Меня ошеломляет ханжество  медицины  и  ужасают ее догмы. Лекарство  от
любой  болезни   -  это  же  абсурд,  чистое  безумие.   Каждый  пузырек   -
приобретенный в  открытую  или  из-под  полы,  легально  или  нелегально, по
назначению  врача  или   без  него  -  отдаляет   нас   от  осознания  нашей
завершенности и от возможности различить истинное и ложное. Лучшее лечение -
прекратить  принимать  лекарства,  все  без  исключения,  независимо  от  их
происхождения и  назначения.  С  моей  стороны преступно поддерживать людей,
которые  относятся  к человеческому телу как  к механизму,  а не  вместилищу
разума,  людей, которые видят только  поверхность  вещей и  не  в  состоянии
проникнуть в их глубину.
     Лесли  - моя противоположность. Она способна часами изучать медицинскую
литературу, сидя в кровати с расширенными от любопытства глазами. Иногда она
хмурится, недовольно ворча: "Правильное питание, упражнения  - как они могут
об этом забывать?", но  в общем, сложность медицинских заключений доставляет
ей удовольствие.
     Она  может читать  все,  что ей  угодно,  напомнил я  себе,  вплоть  до
учебников  черной  магии, если ее  это заинтересует.  Но  moi?* Поддерживать
систему помешанных на лекарствах белых халатов, слишком занятых собой, чтобы
обратить внимание на целый спектр наших творческих болезней? Нет уж!
     В таком состоянии духа я одевался на больничный благотворительный бал.
     Лесли сочла это приглашение привилегией, дающей  нам возможность внести
хоть какой-то вклад в битву прогресса с неизлечимыми болезнями и мучительным
умиранием.
     - Что ж, идем, - согласился я.
     Я  не часто  вижу свою жену в  вечернем  платье.  Полное крушение  всех
принципов,  отступление побежденного  сознания -  разве это  высокая цена за
такое зрелище?
     Я втиснулся в свой  самый темный пиджак,  прицепил  на лацкан маленький
значок с изображением Сессны и протер его большим пальцем.
     - Не поможешь  ли  мне  управиться с этим,  милый, -  донесся из ванной
голос жены. - В талии нормально, а в груди - не пойму, то ли платье село, то
ли я полнею...
     Я всегда готов протянуть руку помощи, поэтому тотчас бросился в ванную.
     - Вот здесь. Спасибо, - сказала она, взглянув в зеркало.
     Она поправила рукав.
     - Как по-твоему, это подойдет?
     Услышав за  своей  спиной  стук  падающего  тела, она  выждала  минуту,
повернулась,  чтобы  помочь мне подняться, прислонила меня к  косяку и стала
ждать словесной оценки.
     Платье было  шелковисто-черным,  с большим  вырезом впереди и с длинным
разрезом сбоку на юбке. Возникало впечатление, что оно охватывает все тело в
долгом, чувственном объятии.
     - Мило, - с трудом вымолвил я. - Очень мило.
     Я попятился  назад и  стал  причесываться. Хоть мне  это все  равно  не
удастся, подумал я, любой ценой я должен произвести на балу впечатление, что
эта женщина - со мной.
     Она  тщательно  изучала   свое  отражение,  уже  сверив  его  с  сотней
суровейших стандартов, и все же сомневалась:
     - Это ведь выглядит не слишком вызывающе, правда?
     Мой голос меня не слушался.
     - Это выглядит  просто восхитительно, -  наконец произнес я,  - пока ты
остаешься в этой спальне.
     Она сердито глянула на меня  в зеркало. Когда Лесли одета официально, в
ней  начинает говорить ее бескомпромиссное голливудское прошлое, а  это  уже
серьезно.
     - Ну  же, Ричи! Скажи  мне,  что  ты думаешь  на самом деле, и если оно
выглядит чересчур... то я его сниму.
     Сними, подумал  я. Давай  сегодня вечером вообще останемся дома, Лесли,
давай отправимся в другую комнату и там необычайно медленно, дюйм за дюймом,
снимем  твое  удивительное, с  церемонии  вручения Оскара,  платье и на  всю
следующую неделю забудем о том, что нужно куда-либо идти.
     - Нет,  -  ответил я  вслух, презирая себя  за  утраченный шанс. -  Это
отличная маленькая  вещица, и  она  очень  тебе идет.  Подходящее, я бы даже
сказал  - исключительно  подходящее  платье  для сегодняшнего бала.  Сегодня
полнолуние, так что полиция, скорее всего, вообще не отвечает на звонки.
     Она все еще сомневалась.
     - Я купила его как  раз перед  тем,  как мы познакомились.  Ричи, этому
платью уже  двадцать лет, -  сказала она. -  Может быть, лучше  надеть белое
шелковое?
     - Может,  и лучше, - ответил я ей  в зеркало. -  Безопаснее, это точно.
Никто в этом городе никогда в своей жизни не видел такого платья.
     Двадцать лет, подумал я, и никакая деликатность не может наставить меня
отвести взгляд. По-моему, она меня околдовала. Лесли всегда умела одеваться,
и  при  желании могла  поразить пим любого, но  сегодня явно  будет массовое
убийство.
     Я вспомнил фразу, которую когда-то,  еще до нашего знакомства,  записал
на листке,  а  потом, много  лет спустя,  нашел его на  дне  одной из папок:
"Влюбленные, принимающие идеалы  друг друга, с  годами становятся все  более
привлекательными  друг  для  Друга".  Сейчас все сбывалось,  и эта женщина в
зеркале, решающая, надевать ли ей ожерелье в одну или в две нитки, была моей
женой.
     Я смотрел  на нее с удивлением.  Кажется  ли она  мне такой  прекрасной
оттого, что я  смотрю на  нее  пристрастным взглядом влюбленного, который не
видит  перемен  и  недостатков, очевидных всему миру? Или  это на самом деле
свершается наш дар друг другу - из года в год выглядеть все лучше?
     Не  курить,  не  пить,  никаких наркотиков, никаких интимных связей  на
стороне.  Без  мяса, без  кофе,  без  жиров и шоколада, без  переутомлений и
стрессов. Все делать не спеша, меньше пищи, больше тренировок, работа в саду
и  параплан, плавание  и  йога, свежий воздух  и  натуральные соки, музыка и
учеба, разговоры  и  сон. Каждый пункт в  этом  списке  - результат  упорной
борьбы  с самим собой  и  лавиной обстоятельств, отдельная цель, достигнутая
серией побед и  поражений. Шоколад  - моя  основная  проблема,  безжалостные
рабочие дни - беда для Лесли.
     - Нельзя, отказавшись от всего  этого, не  получить  хоть что-нибудь  в
награду, - произнес я вслух.
     - Что ты сказал?
     Через несколько минут нам пора выходить. Она пытается  уложить  направо
светлый локон, который упрямо стремится влево. Слишком поздно переодеваться,
и платье-убийца пойдет  с нами.  Как они  все-таки  умудряются  шить женскую
одежду, которая повторяет такие невероятные изгибы?
     - Ты так прекрасна, что мне даже дышать стало трудно.
     Она отвернулась от зеркала и улыбнулась мне.
     - Ты действительно так считаешь? Она протянула мне руки.
     - Ох, Вуки, спасибо  тебе.  Извини, что я  немного  рассеяна.  Просто я
хочу, чтобы тебе не было стыдно показаться со мной на людях.
     Я обнял ее, прервав  эти глупости. Почему все-таки внешность так важна?
Когда-то  мне  казалось,  что  физическая  красота  - вовсе не  обязательное
качество  в  партнере. Я,  правда,  требовал этого  качества,  но не понимал
почему... Разве не то, что находится внутри нас, главное?
     Должно быть,  я понял что  раньше, чем почему.  Не  обладай  мы с женой
физической привлекательностью в глазах друг друга, мы никогда  не смогли  бы
удержаться  вместе  в  тех  страшных  житейских бурях, когда  все  остальное
рушилось.  "Я  ее  не понимаю,  -  не  раз  скрежетал  я  зубами.  - Чертова
педантичная  упрямица! Если бы она не была так красива, клянусь, я бы бросил
ее навсегда".
     А  ведь в  моей  жизни были  красивые  женщины, которых я  оставлял без
сожаления,  когда мы  получали друг  от друга  все,  ради чего  встретились.
Некоторые женщины, яркие при первой встрече, становятся неинтересными, когда
ты узнаешь их  ближе. И наоборот, существуют  женщины-друзья и  родные души:
они оказываются тем прекраснее, чем глубже ваша дружба.
     Так ли это с  Лесли?  Мог ли  я вообразить,  что Ее  Величество Красота
задержится с нами и даже засияет еще ярче? Такое произошло со мной лишь один
раз в жизни - и эта женщина сейчас стоит передо мной.
     Она  закончила  себя  разглядывать,  обернула   плечи  черной  шелковой
накидкой и взяла сумочку.
     - Я готова!
     - Отлично!
     - Ты меня любишь?
     - Да, - ответил я.
     - А я даже не знаю за что...
     - За  то, что  ты - любящая,  теплая, остроумная,  находчивая,  добрая,
любознательная, чувственная, смышленая, творческая, спокойная, многогранная,
свободная, открытая, общительная,  ответственная, блистательная, практичная,
восхитительная,   прекрасная,   уверенная,    талантливая,    выразительная,
аккуратная, проницательная, загадочная, изменчивая, любопытная, беззаботная,
непредсказуемая, сильная, решительная, предприимчивая, серьезная, искренняя,
отважная и мудрая.
     - Здорово! Теперь я постараюсь вообще не опаздывать!

     * Я - (франц.)



Двадцать

     Когда мы  вошли, я почувствовал себя переодетым  Робин  Гудом на балу в
Ноттингеме.  Люди  весело  болтали, качая головами,  смеялись  и  потягивали
шампанское из  хрустальных бокалов на  длинных ножках.  Попался, подумал  я:
воинствующий драгофоб* окружен врачами всех видов. При первом же Аспириновом
Тосте моя участь будет решена - они поймают меня с зажатой в кулак таблеткой
и поднимут ужасный шум, крича и тыча в меня пальцами.
     Тут я вспомнил о лестнице. Я брошусь по ней наверх, прыгну сквозь шторы
в  те высокие французские двери, превратив  их  в  груду  осколков  и щепок,
перелезу с балкона на карниз, взберусь по фигурной стене на крышу и  исчезну
в ночи.
     Я всего лишь отшельник-самоучка, соломенный авиатор со Среднего Запада,
торгующий полетами на биплане, банкрот, едва оправившийся от нищеты, - что у
меня может быть общего  с собравшимися здесь светилами? Зачем мне, человеку,
который  посвятил   себя   самому   малочисленному   движению   в   мире   -
Все-Лекарства-Есть-Зло, - врываться на бал Большинства?
     Полюбоваться своей женой, вспомнил я.
     Глаза Лесли сияли, когда я помогал ей снять накидку.
     Я  взял  ее  за руку,  выждал  один-два такта на краю  паркетного поля,
позволил этому полю превратиться в  пшеничное, и мы поплыли по нему. Величие
и Грация, две  изысканные  мелодии Австрии,  летящие  по смелым штраусовским
изобарам. Я не  знаю,  как выглядел наш танец со стороны, но ощущения были в
точности такими.
     - Можно  подумать, этим медикам не  хватает их  ежедневной  анатомии, -
заметил я, кружась с ней в танце.
     - Да? - спросила она царственно.
     Ее волосы развевались от быстрых движений.
     - Видимо, так.  С  тех  пор,  как ты  вошла, я еще не видел  ни  одного
мужского затылка.
     - Глупости, -  ответила она, хотя  то, что  я сказал, в  основном  было
правдой.
     Как спокойно было, когда я не умел танцевать  по-настоящему! Нет ничего
легче и безопаснее, чем медленно  переступать с ноги  на ногу, как это делал
я.
     Но не было и радости, которая приходит в подлинном танце. Чтобы ощутить
это, мне  пришлось  самому  учиться танцевать, нелепо  спотыкаясь в каком-то
зале  в окружении зеркал.  К  черту. Я сказал жене, что не для того я прожил
так долго, чтобы вновь ощутить себя неуклюжим новичком в чем бы то ни было.
     Лесли  не согласилась  со  мной  и  посещала  уроки  танцев  без  меня,
возвращаясь  по вечерам такой сияющей, что я только диву давался - как можно
получать такое удовольствие от танцев?
     Она показала  мне  одно-два  движения,  и  в  какой-то  момент  учиться
танцевать  вместе  с ней  стало  интереснее,  чем  сохранять безопасность  и
достоинство.
     Конечно,  все мои страхи стали явью. На  многие недели я превратился  в
чудовище, бежавшее  из подвала  Франкенштейна,  даже  хуже. Электроды  в его
искусственном  мозгу сверкали,  наверное,  слабее моих начищенных до  блеска
ужасных  ботинок, беспощадно крушивших все  менее  подвижное, чем  проворная
ножка  моего  инструктора.  Главное  -  настойчивость,  остальное  -  вопрос
времени.
     Сейчас  я  полностью  покорился музыке, не  видя никого,  кроме  Лесли.
Спасибо  тебе, смелый  Ричард недавнего  прошлого,  за  то, что ты  решился,
наконец,  разрушить  свое  безопасное  невежество.  Чувствовать музыку  было
удивительным наслаждением, и моя жена, должно быть, тоже ощущала это.
     - Когда ты был маленьким мал