Последнюю песню, о Даэрон.
                 Легенды слагают о птицах, что лишь перед
                 смертью поют -
                 Но смерть не излечит тебя, о Даэрон.
                 Полынью песню в венок вплетай
                 Горчит на губах золотистый хмель -
                 Прощай, любовь моя, прощай,
                 О Лютиэнь Тинувиэль.
                 Зачем тебе пить эту чашу до дна?
                 Вино золотое горчит, как вина,
                 Шуршат, как осенние листья слова,
                 И сломана флейта - но песня жива.
                 Прощай, любовь моя, прощай,
                 О Лютиэнь Тинувиэль.
                 Зачем тебе пить эту чашу до дна?
                 Два озера боли на бледном лице,
                 А звезды - как камни в Железном Венце,
                 И память не смоет морская волна
                 И в темных одеждах - как скорбная тень -
                 Один лишь венка из цветов не надел...
                 Прощай, любовь моя, прощай,
                 О Лютиэнь Тинувиэль.
                 И в светлой земле, что не ведает зла,
                 Истает ли тень, что на сердце легла?
                 Исчезнет ли боль, что - как в сердце игла...
                 Прощай, любовь моя, прощай,
                 О Лютиэнь Тинувиэль...
                 И жжет предвиденье, как яд:
                 Тебе - уйти на путь Людей
                 Но пусть еще - последний взгляд...
                 Поет безумный менестрель:
                 Прощай, моя звезда-печаль,
                 Прощай, любовь моя, прощай,
                 О Лютиэнь Тинувиэль...

     - Прости, Даэрон.
     - Как ты узнал?..
     - Слушал и слышал.
     - Нет, не это... Сейчас - как?
     - Глаза. А еще - когда ты слушал. Ты споешь?
     - Я не пел... с тех пор. Откуда ты узнал о флейте?
     Дайолен пожал плечами:
     - Не знаю... Мне так показалось.
     - Хочешь знать, как это было?


     - ...Ты споешь еще, Даэрон?
     Менестрель поднял взгляд на  короля.  Он  один  здесь  был  в  темных
одеждах - ни одного драгоценного камня, ни даже тонкой нити серебра.
     - Нет, король, - ответ прозвучал твердо, почти жестко. Он стоял очень
прямо, стиснув флейту в побелевших руках, - я больше не стану петь.
     Он не сказал -  никогда,  но  это  было  больше,  чем  отказ,  и  все
почувствовали это.
     - Кто возьмет флейту мою?
     Даэрон почти надменно оглядел собравшихся. Никто не шелохнулся.
     - Ну что ж, да будет так.
     Резко хрустнуло ломающееся дерево.
     - Я больше не стану петь, король.
     Он коротко поклонился - почти кивнул - Элу и Мелиан и  низко  склонил
голову перед Лютиэнь. Ей показалось - он что-то еще хотел сказать  ей,  но
промолчал и стремительно вышел...
     "Прощай, любовь моя, прощай, о Лютиэнь Тинувиэль..."


     - И - ни одной песни, ни одной мелодии?
     - Мне не сделать новой флейты. А взять чужую не могу. Руки болят.
     - Ты можешь не петь?
     Лицо Даэрона дернулось.
     - Нет... - почти шепотом ответил он.
     Дайолен решился внезапно:
     - Возьми лютню. Я покажу.


     - Прощай, Даэрон.
     - Прощай, Дайолен. Я хотел спеть тебе на прощание.
     - Я буду благодарен тебе.
     - В последний раз - позволь сыграть на твоей лютне...
     ...Песня была похожа на печальный осенний дождь; и  нездешней  тоской
звучало:

                         Чаша моя пуста -
                         Некому вновь наполнить ее.
                         Чаша моя пуста...

     - Благодарю. Прощай, Даэрон.
     - Прощай, Дайолен. Мы должны были стать врагами, но, видно, и  врагов
равняют потери...
     - Разве враждуют менестрели? Разве не все мы равны перед  Пламенем  и
Словом?
     - Должно быть, ты прав...


     - Менестрель...
     - Да, правитель?
     - Прости,  если  мои  слова  причинят  тебе  боль...  Я  все  пытаюсь
понять... Я могу представить, как это - не  видеть...  Но  ты...  Ведь  ты
всегда смотришь в глаза...
     - Я понял тебя. Так и было - я увидел глаза. Его глаза...  -  Дайолен
замолчал, стиснув руки. Потом продолжил:
     - Глаза Учителя. Вот с тех пор... А он говорил, что ничем  не  сможет
помочь... а я вижу... и Звезду... вижу...
     - Скажи, менестрель, как его имя?
     Дайолен поднял на правителя взгляд, и тот вдруг тихо вскрикнул:
     - Не надо, молчи! Мне кажется, я догадался... я понял...
     - Та вещь, что ты давал мне, сделана им. Давно.
     - Так значит, моя мать была...
     - Да. Последняя из них.
     Правитель осторожно коснулся руки менестреля. Его пальцы дрожали.
     - Я... я не забуду тебя. И твоих песен. Если хочешь - останься.
     - Нет, правитель. Благодарю. Он сказал - иди  к  людям.  Мне  пора  в
дорогу. Прощай.
     Он набросил черный плащ, взял лютню - ту лютню, что узнал бы на ощупь
из тысяч, как  узнал  и  брошь  -  творение  рук  Учителя.  Он  поклонился
правителю, развернулся и пошел вперед, не оглядываясь; а рядом шагал Андар
- как юный паж при королевиче.
     И глядя им вослед, правитель тихо  сказал,  не  зная,  что  повторяет
столетия назад произнесенные слова Эльфа Тьмы, Мастера Гэлеона:
     - Мне кажется, я понял... Если бы не было Тьмы, мы никогда не увидели
бы звезд...


     ...Ее дом стоял на краю поселка, у самого леса. Родных у нее не было.
Хотя ей минул уже двадцать пятый  год,  и  все  ее  сверстницы  давно  уже
повыходили замуж, она по-прежнему жила одна. Причина тому была проста. Она
была  дурнушкой  -  маленькая,  но  худая  и  нескладная  как   подросток;
обветренное широкоскулое лицо, большой, а потому  редко  улыбающийся  рот.
Резкая и угловатая в движениях, как мальчишка, она и густые медные  волосы
свои остригла коротко - в знак скорби по брату,  что  погиб  год  назад  в
лесу. Правда, глаза у нее были чудесные  -  большие,  бархатно-черные  как
теплая южная ночь;  да  голос  -  чистый,  нежный  и  звонкий...  Она  уже
смирилась с тем, что придется всю жизнь жить одной. Одна  радость  была  у
нее - дети любили ее за чудесные песни, за то, что мастерила им игрушки  и
возилась с маленькими, в эти минуты становясь совсем девочкой.
     В то утро она собиралась печь хлеб, как всегда напевая незамысловатую
песенку, а потому не сразу услышала осторожный стук в дверь. Она  открыла,
вытирая осыпанные мукой руки о передник: может, дети?
     На пороге стояли двое - странники, судя по обличью,  издалека.  Когда
девушка взглянула на старшего, у нее даже дыхание перехватило,  а  смуглая
кожа вспыхнула ярким румянцем: никогда  она  не  видела  такого  красивого
лица. Наверное, такой прекрасный и благородный господин и не посмотрит  на
нее... А между тем, глубокие зеленые  глаза  не  отрывались  от  ее  лица.
Смущенно и  неловко  поклонившись,  стыдясь  своей  залатанной  выгоревшей
одежды из грубого  полотна  и  бедного  убранства  своего  дома,  пряча  в
складках передника маленькие, загрубевшие от работы руки; пригласила их  в
дом.
     Не сразу решилась спросить, кто они  и  откуда.  Младший  назвался  -
Андар, ответа старшего она  ждала  с  сильно  бьющимся  сердцем.  Его  имя
прозвучало как музыка, прекрасная и  непривычная:  Дайолен.  Прибавил  еще
несколько слов: девушка поняла, что они пришли с  Севера.  Речь  его  была
сходна с речью тех людей, что прошли несколько лет назад через  эти  края:
угрюмые измученные воины из дальних  земель.  Чужое  наречие  было  смутно
знакомо, сходно со здешним как два стебля, проросших  из  единого  семени.
Она назвала свое имя: Хаггинн.
     Так остались странники жить в маленьком доме у леса;  Хаггинн  быстро
выучила чужой язык: очень уж ей хотелось понять песни черного  менестреля.
Острый слух и цепкая память Дайолена  позволили  ему  легко  привыкнуть  к
языку земли Х'ана.
     Не сразу поняла Хаггинн, что ее чудесный  гость  слеп.  И  мучительно
стыдилась мелькнувшей у нее мысли: может и  для  нее,  дурнушки,  возможно
счастье - он ведь не видит, какова она обликом...
     Незаметно для  себя  самой  она  изменилась:  в  движениях  появилась
девичья, чуть диковатая грация, кошачья мягкость.  Она  старалась  получше
одеться, забывая о том, что Дайолен не  видит  ее.  Впервые  в  жизни  она
осознала себя женщиной. Всю тяжелую работу по  дому  делал  теперь  ученик
Дайолена, Андар, к которому она  привязалась,  как  к  младшему  брату.  И
только  грызла  душу  мысль  о  том,  что  придет   время   уходить   этим
немногословным людям, что снова придется ей остаться одной...
     И вот однажды  она  увидела,  как  Андар  собирается  в  дорогу.  Она
забилась в угол и тихо, чтобы никто не слышал заплакала.  "Конечно,  глупо
было надеяться, что он... что они останутся здесь навсегда, -  уговаривала
она себя. - Вот и кончилось мое недолгое счастье, вот ты  и  уходишь,  мой
черный рыцарь. Дайолен. Дайо".
     - Хаги...
     Она вздрогнула: он вошел неслышно, ощупью нашел скамью. Сел.
     - Хаги, подойди ко мне...
     Она сжалась в комок: вот сейчас, сейчас он скажет "я ухожу".  И  все.
Лучше бы и не жила. Все-таки грустно улыбнулась, услышав, как он зовет ее.
Однажды она объяснила ему, что та невзрачная  серая  птичка,  которая  так
чудесно поет весной в лесах, зовется - хаги. С тех пор он так и  звал  ее.
Говорил - "у тебя такой же голос".
     Она подошла и  села  рядом,  опустив  глаза.  Он  осторожно  взял  ее
маленькие горячие ладошки в свои.
     - Хаги, я хотел сказать тебе...
     - Я знаю, - она постаралась, чтобы ее ответ прозвучал спокойно.  -  Я
знаю, ты уходишь, Дайо...
     У нее все внутри похолодело: как вырвалось это - "Дайо".
     - Что делают у вас, когда хотят взять девушку в жены?
     Она вскинула на него глаза, веря  -  и  не  веря  его  словам,  а  он
заговорил быстро и горячо:
     - Постой, молчи, я должен сказать... Я люблю тебя, Хаги.  Я  не  могу
остаться и хочу, чтобы ты ушла со мной.
     Слезы брызнули из ее глаз:
     - Дайо... ох,  Дайо,  как  же...  ты  не  знаешь,  ведь  я...  я  так
некрасива... разве я тебе пара?
     - Это неправда, Хаги; твои глаза -  как  черные  звезды,  твой  голос
звонче лесного ручья,  чище  родниковой  воды,  твои  руки  -  как  крылья
маленькой птицы. Твоя душа яснее звезд, и я люблю тебя, - он смотрел ей  в
глаза и улыбался своей открытой доверчивой улыбкой.
     Она вскочила, высвободив руки.
     - Постой... постой, я сейчас...
     - Андар! - крикнул Дайолен. Ученик появился  мгновенно,  встревоженно
глядя на менестреля. Хаггинн вернулась,  неся  деревянную  чашу  с  вином.
Серьезная как маленькая девочка, впервые надевшая взрослое платье. Дайолен
встал.
     - У нас говорят: я хочу пить с тобой из одной чаши теперь  и  всегда.
Да будут свидетелями мне люди и эта земля, хлеб, вода  и  огонь  очага:  я
беру тебя в мужья, - она отпила глоток вина, потом положила на  чашу  руку
Дайолена. Тот принял ее и медленно проговорил:
     - Перед Артой и Эа, Звездами, Луной и Солнцем  говорю  я:  отныне  ты
жена мне, и быть нам вместе - в жизни и смерти.
     И отпил вина.
     - Да будет так, - тихо откликнулся Андар.


     ...Странная была  свадьба.  Не  было  на  ней  гостей.  Только  дети,
откуда-то прознав все, пришли к своей подруге с гирляндами полевых  цветов
в руках, а потом, притихнув, сидели за столом и слушали песни  Дайолена...
Они же, видно и разнесли весть по селению.
     Их провожали взглядами: кто-то с радостью, кто-то с насмешкой, кто-то
с   удивлением   или   с   завистью.   И   Хаггинн   вздрогнула,   услышав
сладенько-ядовитое:
     - Повезло, что и говорить! Только слепой и мог  взять  в  жены  такое
чучело!
     Она обернулась,  встретив  насмешливую  улыбочку  местной  красавицы;
стиснула  маленькие  кулачки,  готовая  броситься  на  обидчицу.  И  тогда
спокойно и грустно заговорил Дайо, ее Дайо:
     - Такая юная - и такая жестокая... - он смотрел в лицо девушке, и  та
невольно заслонилась рукой от его взгляда. - Ты права, мои глаза слепы; но
у тебя слепое сердце, а потому я вижу дальше,  чем  ты.  Я  вижу  то,  что
скрыто от вас, и не  стыжусь  сказать  перед  всеми:  она  прекрасна,  мой
соловей, моя крылатая песня, а твоя красота -  лишь  блистающая  оболочка,
позолоченная скорлупа пустого ореха. Пройдут годы,  красота  поблекнет,  и
что останется у тебя? Холеные руки, не знавшие труда,  и  слепое  жестокое
сердце... Мне жаль тебя.
     Так они ушли, и никто не бросил им вслед злого слова. И люди  помнили
горькие рассказы слепого менестреля.  И  вспоминали  дети  добрую  веселую
Хаггинн и странные летящие песни Дайолена.



          ЛЮДИ ПАМЯТИ. 550 ГОД I ЭПОХИ. КОНЕЦ ВОЙНЫ ГНЕВА И I ЭПОХИ

     Семеро уходили на  восток.  Шестеро  шли.  Седьмого  они  уложили  на
сделанные на скорую руку  носилки  из  перекрещенных  копий  и  черного  с
темно-лиловым подбоем плаща. Они были последними из своего рода,  а  может
быть изо всего своего племени. Впереди была ночь, за  спиной  -  страшное,
окровавленное, истерзанное  небо.  Земля  дрожала  под  ногами,  ревела  и
стонала в агонии под стопами воинства Валинора, а у них в  сердцах  бился,
словно стон, приказ-мольба: "Уходите! Уходите!"
     Ночь так и не наступила, удушенная  пламенем  гигантского  пожара  за
спиной и грохотом проваливающейся в  бездну  земли.  Они  остановились  на
гребне невысокой каменистой гряды, и их черные полированные доспехи в алом
зареве казались залитыми кровью, и алые слезы стояли у них в глазах.
     Все они были из одного рода, связанные узами кровного родства, и тот,
кто лежал на носилках, считался главой рода, хотя и был моложе всех. В той
последней безнадежной битве он стоял во глава  воинов  своего  клана,  под
черным знаменем с темно-лиловым и серебряным крылом ночной  птицы.  Клочья
изорванного знамени уносил на груди молочный брат раненого. Они  стояли  и
смотрели на запад. И видели, как море разливалось почти до самой  гряды  -
багрово-алое, как расплавленный металл.
     Раненый зашевелился и, придя в себя, попытался приподняться, опершись
на локоть. Его известково-бледное лицо с прилипшими ко лбу потемневшими от
испарины волосами исказились от боли и  отчаяния,  когда  он  увидел,  что
произошло. Закусив губу и закрыв глаза, он откинулся на спину,  содрогаясь
от едва сдерживаемых рыданий.
     - Кончено... все кончено... все погибли... и он тоже, - простонал  он
в смертной муке. Если бы мог, он спрятал бы свое лицо,  -  свои  слезы  от
других, но  его  правое  плечо  было  разрублено,  из-за  тяжелой  раны  в
подреберье он потерял много крови, и сил у него почти  не  оставалось.  Не
шевельнуться, не поднять руки...
     Сильный ветер дул с запада, нагоняя волны на новый берег. А  шестеро,
спустившись с гряды, под защиту серого базальта разожгли  костер,  пытаясь
согреться. Раненый больше не лежал спокойно  -  он  метался  в  бреду,  то
кричал, то плакал, пытаясь сорвать с себя повязки. Временами  он  затихал,
лежа с широко открытыми ничего не видящими глазами. По всему  было  видно,
что осталось ему недолго. "Уходите! Уходите!" - продолжало звучать у них в
сердцах. И они шли и шли на восток - в темные, неизведанные земли.
     На третий день, ближе  к  вечеру,  раненый  вновь  пришел  в  себя  и
приказал остановиться. Его сухие глаза блестели лихорадочным огнем,  черты
лица  заострились.  Он  попросил,  чтобы  его  подняли  и   долго   сидел,
всматриваясь  в  затянутый  дымкой  далекий  горизонт.   Солнце   медленно
опускалось в колышущиеся волокна тумана. И когда закатное  небо  вспыхнуло
невыносимо ярким пламенем,  раненый  вздрогнул  и  сказал  каким-то  чужим
голосом:
     - Теперь действительно кончено...
     Он судорожно вздохнул и, повернувшись к шестерым,  посмотрел  на  них
глазами, полными тоски и боли.
     - Уходите. Не забывайте ничего. Храните память и передайте  ее  вашим
детям... Помните! Помните! - вдруг почти закричал он,  вцепившись  в  руку
своего молочного брата.
     - Живите... Помните... Умоляю вас... - еле выговорил он, роняя голову
на грудь. Это была смерть.
     Не была богатой могила последнего вождя. Лежал он там в своих  черных
латах, завернутый в черно-лиловый плащ,  и  лишь  четыре  копья  дали  ему
соратники в смертный  путь.  Тяжелый  двуручный  меч  с  серебряной  витой
рукоятью и вязью древнего заклятия Ночи и клочья знамени с крылом совы  на
клинке уносили шестеро с собой. И вел их теперь троюродный брат лежащего в
одинокой могиле вождя, ныне глава клана - клана Совы - из шести человек.
     Надолго затерялись в просторах Севера следы последних из клана  Совы,
но видимо, не прервался их род и не угасла в их потомках память  о  былом,
если через много веков среди Девяти появился один со  старинным  двуручным
мечом с витой рукоятью и заклятием Ночи на клинке, и крыло  Совы  было  на
его черном шлеме.



             ИДУЩИЕ ВО ТЬМЕ. 545 ГОД I ЭПОХИ - 7 ГОД II ЭПОХИ

     ...Сколько лет прошло с тех пор, как она  покинула  Аст  Ахэ?  Встало
глухой полночью на западе алое зарево - она проснулась от жестокой режущей
боли, мгновенно поняв, что произошло, поняв - все.


     "...Но почему - на восток?"
     "Не спрашивай. Так я велю..."
     С этой ночи  она  начала  видеть.  Иногда  это  были  сны,  иногда  -
призрачные видения наяву, иногда просто - слова, ощущения, образы...
     - Ахтэнэ, милая - что с тобой?..


     ...По бесконечным дорогам под ветром и дождем, под солнцем  и  снегом
бредет безумная. Никто не знает - кто она, откуда и куда идет, сколько лет
ей. Да она и сама не знает. Не помнит. Только одно держится в  ее  мертвой
памяти - надо куда-то зачем-то идти. Но куда и зачем - она  не  знает.  Не
помнит. Лишь иногда что-то мелькнет во  мгле  ее  забвения,  словно  лучик
солнца пробьется сквозь облака в хмурый день. И тогда она поет. Песни идут
откуда-то из бездонного темного омута ее памяти.  Она  не  понимает  своих
песен.   Люди   слушают   ее   чудесный   голос,   поражаясь   чудовищному
несоответствию ее жалкого вида - и песни,  но  не  понимают  слов.  А  она
плачет, потому что память пытается  пробиться  ручейком  сквозь  могильные
плиты ее безумия, и ей больно оттого,  что  еще  нерожденные  воспоминания
умирают. А потом опять наступает тьма. По ночам  к  ней  приходят  сны,  в
которых память возвращается к ней. Она помнит все. Но уходит сон, и гаснет
память, оставляя ощущение памяти. Память о  памяти.  И  снова  -  боль  от
невозможности вспомнить. Она кричит и бьется на земле, а  люди  говорят  -
припадочная, и обходят ее с брезгливой  жалостью.  Но  люди  милосердны  -
кто-то кинет хлеба, кто-то набросит на худые плечи старый плащ... Так идет
она неведомо куда - от сна к сну.


     ...Светел был зал. Нечасты празднества в Аст Ахэ, потому  каждый  раз
стараются сделать так, чтобы праздник запомнился надолго. Вдоль стен  зала
- высокие шандалы, искусно выкованные из  железа,  похожие  на  деревца  с
тонкими ветвями, подковой расставлены столы, а наверху, в  подвешенной  на
цепях огромной железной люстре, горят десятки свечей.  По  другой  стороне
стола - внутри  подковы  -  также  стоят  светильники.  Всю  ночь  девушки
собирали нежные белые цветы, и теперь цветы эти повсюду: даже  пол  усыпан
лепестками, словно хлопьями снега, их тонкий изысканный аромат струится  в
воздухе, дрожит в мерцающих тенях, заставляет слегка горчить вино.
     ...А она сама была - Айрэнэ, Айрэ, светлым лучиком Аст  Ахэ.  И  была
она подругой невесты,  и  сама  сплела  для  новобрачных  белые  венки  из
цветов-звезд. Ей  казалось  -  она  попала  в  сказку.  Все  так  волшебно
получилось - спала красавица в заколдованной пещере, пришел отважный  воин
и разбудил ее, и вот - свадьба.
     Так было с ее подругой Ахтэнэ. Айрэ помнила - девушку точила странная
болезнь, медленно убивавшая ее душу. Ахтэнэ никогда  не  говорила,  что  с
ней. Никогда и никому. Просто медленно умирала. И  однажды  Учитель  решил
погрузить ее в вол