ю   осторожность   с
огромным искушением. Собственно, он же ничего ТАКОГО не пообещает...
    - До Лура?.. И что, больше ничего? Никаких... ничего?..
    - Никаких ничего, - серьезно заверил его собеседник. - Потому  как
и мне поймать твою крысу несложно, прямо скажем... Давай, думай.
    Гай подумал, и у него нестерпимо зачесался затылок.
    - Решайся, - насмешливо наседал собеседник. - Ну?
    "И упаси тебя Боже, сынок, - говаривала старуха Тина,  -  заводить
разговор с Крысоловом. А уж в сделку с ним вступать - все  равно,  что
продавать душу дьяволу".
    - По рукам? - с широкой улыбкой спросил Крысолов.
    - Да, - сказал Гай,  не  услышал  своего  голоса  и  повторил  уже
громче: - Да.

    Легенды о Крысолове добирались даже до Столицы,  а  уж  в  здешних
пустых и темных местах чего только на этот счет не болтали. История  о
каких-то пропавших детях повторялась во множестве вариаций, но  старая
фермерша Тина, в доме которой Гай вот уже третье лето снимал комнату -
эта  вот  фермерша  предпочитала  истории  пострашнее.  И  то,  что  в
университетских  аудиториях  именовалось  "актуальным  фольклором"   и
служило темой для семинаров  -  все  это  приобретало  среди  пустошей
совсем не академический, а очень даже зловещий смысл.
    Все свои "правдивые истории" Тина рассказывала  со  знанием  дела,
как подобает - глухо, монотонно, раскачиваясь и глядя в камин:
    - И кого позовет эта дудочка, тот и дубовую дверь  прошибет,  и  в
пропасть кинется, и в огонь войдет, как  в  реку...  Мать  забудешь  и
невесту бросишь, ему будешь служить, пока не сотлеешь...
    А в комнате сгущались сумерки, а  отблески  огня  превращали  лицо
старухи в медную ритуальную маску:
    - И осела глыба, и сомкнулась щель, и говорят, что  голоса  их  до
сих пор слышаться... Вот только слушать никто не хочет - вдруг  явится
ОН и потребует свое - себе...

    ...Ладонь Крысолова была жесткая, вполне  человеческая  ладонь,  и
вполне дружеское пожатие. Печать, закрепляющая договор,  который,  как
известно, дороже денег.
    - Давай клетку, парень.
    А ведь я сейчас увижу, как он это делает, подумал Гай смятенно.
    - Дверцу-то прикрути чем-нибудь...
    Гай поспешно закивал. Завозился с  мотком  проволоки,  засуетился,
стараясь не глядеть, как руки Крысолова расстегивают замок на  кожаном
футляре. И все равно нет-нет да поглядывая.
    - Глазами-то не стреляй, иди сюда... Посмотри... какая красивая.
    Никто не поверит, подумал Гай отстраненно. Никто не поверит, что я
ее ВИДЕЛ.
    Флейта была действительно... красивая. Покрывающие ее лак, темный,
в мелких трещинках,  казался  живой  кожей.  Загорелой  и  гладкой.  И
впечатление усилилось, когда флейтист провел по ней пальцами:
    - И разве можно ее бояться?..
    Боятся как раз не ее, а тебя, подумал Гай сумрачно.
    Крысолов поднял флейту к губам.
    Звук, протянувшийся над речкой,  меньше  всего  имел  отношение  к
музыке. Скорее он походил на голос больного,  очень  старого  и  очень
одинокого зверя; у Гая ослабели колени.
    Из-под моста без малейшего плеска возникла черная голова.
    Жутковатый звук оборвался; нутрия остановилась в  нерешительности,
но звук возник опять, громче и настойчивее, и беглянка  направилась  к
берегу, выбралась на песок, потом на траву, покорно заковыляла, волоча
мокрый голый хвост, и ошалевшему Гаю потребовался выразительный взгляд
Крысолова - тогда он опомнился и захлопнул за пленницей дверку.
    - Вот и все... Ты что же, парень, и не рад?..
    - Спасибо...
    Крысолов протирал свою дудку цветным лоскутком; даже не  глядя  не
него, Гай ощущал на себе насмешливый взгляд.
    - Можем ехать, - сообщил он, глядя вниз.
    - Пустишь меня в кабину - или пассажиру к нутриям идти?..
    Гай изобразил слабое подобие улыбки.

    Дорога  на  Лур,  прозванная  Рыжей  Трассой   из-за   постоянной,
вездесущей желтой глины, знавала и лучшие времена. Когда-то здесь было
оживленно, даже тесно, когда-то  вдоль  обочин  толпились  кемпинги  и
закусочные, и любая выбоина немедленно  зализывалась,  словно  языком;
трасса, возможно, и помнила былые дни -  в  отличие  от  Гая,  который
слишком молод и тех времен не застал. Теперь дорога изменилась - можно
ехать целый день и  не  встретить  ни  человека,  ни  машины;  за  эту
возможность спокойного одиночества  Гай,  собственно,  и  любил  Рыжую
Трассу.
    Навстречу тянулись  рощицы  и  перелески,  холмы,  поля,  пустыри;
иногда попадались заброшенные кладбища со вросшими в  землю  крестами,
но чаще -  железные  скелеты  придорожных  строений.  Иногда  бросался
наутек заяц, или мелькала в траве лисья спина, паслись одичавшие козы,
меняли свою форму облака, водили хоровод дальние  и  ближние  деревья,
неизменным  оставался  только  горизонт.  Справа  петляла   река,   то
подбираясь к дороге вплотную, то убегая в  сторону;  Гай  любил  Рыжую
Трассу, и даже  сейчас  она  действовала  на  него  успокаивающе.  Как
дружеская рука - не трусь, мол, обойдется...
    Сначала путники ехали молча, Гай сидел, съежившийся и напряженный,
и делал вид, что целиком поглощен дорогой. Но день, как на  грех,  был
таким ясным и ярким, а небо таким невозможно синим, а мир  вокруг  так
обласкан солнцем,  что  все  страхи  и  опасения  постепенно  выцвели,
поблекли, сделались неуместными и почти  смешными.  Все  эти  легенды,
бодро думал Гай, хороши ночью у камина, а в полдень не отягощайте меня
"актуальным фольклором", никакого, понимаете, эффекта... И, уверившись
в  собственном  спокойствии,  Гай  повеселел,  перестал  хмуриться   и
принялся исподтишка разглядывать собеседника.
    А тот сидел, подобрав под себя длинные  ноги  -  кабина  была  ему
маловата - и выставив локоть в окно; совсем, казалось, забыв о Гае,  о
смотрел  куда-то  в  небо,  и  с  лица  его  не  сходила  насмешливая,
отрешенная полуулыбка. На коленях, обтянутых защитными штанами, лежала
сумка, причем почему-то обгорелая, но не  сильно,  а  чуть-чуть.  Одна
рука  Крысолова  покоилась  на   клапане   сумки,   другая   рассеянно
поглаживала футляр с флейтой, и при этом на мизинце  вспыхивал  и  гас
красный камень, встроенный в колечко. В опущенное окно врывался ветер,
трепал желтые волосы Крысолова, теребил выцвевшую  клетчатую  рубашку,
трогал шейный платок, состроченный из  лоскутков,  и  Гай  тут  только
осознал, откуда взялась эта кличка - Пестрый Флейтист...
    - На дорогу смотри.
    Гай вздрогнул. Покрепче ухватился за руль.
    Дорога скользнула в сторону от  реки,  чтобы  потом  опять  к  ней
вернуться; пропылил - редкий случай! - встречный грузовик,  незнакомый
водитель приветственно взмахнул рукой, Гай ответил и  долго  следил  в
треснувшее зеркальце за удаляющимся желтым облачком.
    - Тебе не скучно целый день одному в кабине?  -  небрежно  спросил
Крысолов.
    Гай пожал плечами. Вероятно, его попутчик не имел представления ни
о прелести одиночества,  ни  о  притягательности  бесконечной  дороги;
объяснять что-либо Гаю никак не хотелось, и потом  он  только  коротко
вздохнул:
    - Нет.
    - И не страшно? - продолжал Крысолов все  так  же  небрежно.  -  А
вдруг мотор  заглохнет,  или  там  авария,  или  сердечный  приступ?..
Впрочем, для сердечного приступа ты еще, пожалуй, молоденек.
    Гай  подозрительно  на  него  покосился.  Хотел  сказать,  что   с
подозрительными спутниками путешествовать куда опаснее - но не сказал,
конечно. И не сказал, что знает  Рыжую  Трассу,  как  свою  ладонь.  И
вжился, как в привычную одежду. И что скука приходит, как  правило,  в
шумной толпе...
    Среди местной молодежи Гай был  безнадежно  чужим,  как,  впрочем,
безнадежно чужим он был среди братьев-студентов. Он умел  рассказывать
анекдоты  и  органично  вписываться  в  попойки,  он   даже   нравился
фермерским дочкам - но своим от этого все равно  не  становился.  Его,
кажется, даже побаивались, и в  друзья  к  нему  никто  не  набивался;
правда, и обижать не обижали,  потому  что  в  драку  он  бросался  не
раздумывая и дрался так, как дерутся загнанные в угол  звери.  И  даже
парни покрупнее,  посильнее  и  позадиристей  предпочитали  с  ним  не
связываться - "этот, который... бешеный, ребя, ну его..."
    Горластой вечеринке -  и  даже  в  компании  юных  девушек  -  Гай
предпочитал общество старой Тины; сидел, уставившись в огонь, слушал и
молчал, истории заканчивались -  а  он  все  молчал,  и  даже  старуха
понимала тогда, что человек этот не здесь, а где - она догадываться не
пыталась...

    Гай вздрогнул.  Крысолов  больше  не  смотрел  в  небо,  а  искоса
разглядывал его, Гая, и от этого  взгляда  ладони,  лежащие  на  руле,
вспотели.
    - Как ты очутился на этой дороге?  -  спросил  флейтист  негромко,
будто бы сам у себя.
    Гай захлопал ресницами:
    - Работаю... Ну, работаю. Работаю, а что?..
    - Ничего, - Крысолов хмыкнул, как бы с досадой. - работай  себе...
В городе что нового?
    - Ничего, - эхом отозвался Гай и тут  же  испугался,  как  бы  его
ответ не прозвучал издевкой. - ну, студенты там... бунтуют...
    - А ты? Не бунтуешь, ты же студент?
    А ты все знаешь, подумал Гай тоскливо. И буркнул сквозь зубы:
    - Мне некогда. Летом не заработаю - чего зимой жрать-то?..
    - С голоду умрешь, что ли?
    Крышу кабины задела ветка,  потом  еще  одна.  Дорога  сузилась  и
нырнула в маленькую рощу.
    - Тебе что, больше негде подработать? Все-таки студент  блестящего
университета...
    - Что сейчас блестит... - пробормотал  Гай  угрюмо.  -  Ничего  не
осталось... блестящего...
    - Да репетитором бы нанялся... несложно и  пристойно,  а  здесь...
пыль глотаешь...
    - Здесь лучше.
    - Объясни.
    Гай разозлился не на шутку. Вот прицепился, клещ, ничего не было в
договоре о том, что он будет болтать всю дорогу...
    - Платят хорошо, -  выдавил  он  неохотно.  Передохнул  и  добавил
совершенно неожиданно для себя: - И потом, я отсюда родом.
    Нет, ну что за сила дернула за его неболтливый, в общем-то, язык?!
    Крысолов хмыкнул. Поерзал, устраиваясь поудобнее:
    - Ой как интересно... Из Лура?
    - Из Косых Углов. Это западнее.
    - Смотри ты, совсем ведь рядом... К родителям ездишь?
    Гай хотел соврать, но не решился:
    - Нет.
    Этим "нет" он изо  всех  сил  попытался  поставить  жирную  точку;
Крысолов, однако, плевать хотел на все знаки препинания.
    - Нет? Но родители живы, надеюсь?
    - И я надеюсь, - пробормотал Гай устало.
    - Да где же они у тебя?
    - А кто его знает...
    И снова они молчали, но Крысолов не отводил  взгляда,  смотрел  на
Гая, и сквозь Гая, и внутрь Гая, в самое  нутро,  и  тот  не  выдержал
наконец:
    -  Ну  не  хочу  я  говорить!  Причем  тут...  Мы  что,  об   этом
уговаривались? "За жизнь" рассказывать - уговаривались, да?!
    - Не кричи.
    Гай осекся. Фургончик, пискнув тормозами, остановился  у  обочины;
Гай стискивал зубы, ему казалось, что  он  -  закупоренный  кувшин  со
жгучим  содержимым,  и  печать  во-вот  слетит,  потому   что   нечто,
наполняющее сосуд по самое горлышко, поднимается и  растет,  и  просит
выхода...
    Его распирали слова. Он как мог сдерживался - но слова стояли  уже
у самого горла.

    - Ну... Да ладно, не держи себя. Я слушаю, парень.
    И, как ребенок, на чье плечо легла рука неумолимого взрослого, Гай
начал, сперва медленно и запинаясь, а потом все  быстрее  и  проще,  и
даже с неким странным облегчением:
    - Ну... мать моя родом из столицы. Двадцать  лет  назад  там  была
заварушка, еще самая первая... А она на вид была явная северянка, а  к
северянам относились что ни день, то гаже,  ей  пришлось  бежать...  В
Косых Углах она  как  раз  и  осела.  А  отец  тоже  был  пришлый,  из
предгорий, там ему видение  было  или  что-то  в  этом  роде,  что  он
человечество должен... спасать... И когда я родился, отца уже и близко
не было  -  предназначение  у  него...  штука  суровая,  на  месте  не
посидишь... Он пошел творить благо, мать осталась одна, и ей, я думаю,
туго пришлось, и я, как говорили, потому только выжил, что родился  уж
больно здоровущим, килограммов на пять. Я очень долго себя не помню, в
пять лет - не помню, в семь - не помню еще... А потом появился Иль.
    Он был... ну, вообще-то он был рыжий. В дом войдет -  будто  факел
внесли... Он тоже когда-то бежал из Столицы,  потому  что  северяне  -
северянами, а рыжих тогда не то что  не  любили  -  лютой  ненавистью,
будто это они во всем виноваты... И вот он прибился  в  Косые  Углы  и
стал мне вместо отца. И мать при нем  успокоилась,  повеселела,  орать
перестала... на всех... Кем он был в Столице - не знаю,  он  молчал...
но уж был он не из простых, это точно.  Выучил  меня  грамоте,  сказки
сочинять... Кораблики в лужах, змеи какие-то  воздушные,  с  хвостами,
как у драконов, и все говорил, говорил - чужие  страны,  лето  круглый
год, а в других круглый год зима... Я с ним был,  как  в  крепости,  и
мать с ним была, как в крепости, он  пах  табаком,  но  не  сильно,  а
приятно, он мало курил... У него был шрам над левой бровью. Он  каждое
утро мылся в бадье, даже в холода, и меня приучил... И  он  был  очень
добрый...
    Гай замолчал. Старые, забитые в  дальний  угол  памяти,  запретные
воспоминания все еще имели над ним власть.
    - А потом?
    Гай проглотил комок в горле:
    - Потом мы поехали на ярмарку,  там  мальчишка  стянул  у  кого-то
кошелек, а его поймали... мальчишку... И забили ногами до  смерти.  То
есть они только начали его бить, а тут Иль  стал  белый,  как  стенка,
даже веснушки... пропали. И... кинулся отбивать того... пацана. А ведь
рыжий,  рыжих  все  ненавидели...  и  до  сих  пор.  Ему  бы  в   тени
держаться... внимания к себе... А он кинулся. И они его тоже забили  -
много, целая толпа, и женщины, и  все  хотели  пнуть,  когда  привезли
домой, то только по волосам и... узнали.
    Стояло безветрие.
    Солнце подернулось дымкой, и с запада на него ползло,  надвигалось
нечто зловещее и серое; в кузове тихонько возились нутрии.
    - И сколько тебе было лет?
    - Десять.
    - Ты точно все помнишь?
    - А что мне еще помнить? - Гай даже засмеялся, правда, не особенно
весело. - Уж то, что было  потом,  помнить  совершенно  незачем.  Мать
после похорон неделю молчала, потом собрала вещички, меня - и  вперед,
к черту на кулички, в веселый город Гейл... Сперва чуть  с  голоду  не
померли, потом мать устроилась на работу и стало полегче. А еще  потом
в одночасье разбогатели,  у  матери  завелась  куча  платьев,  она  по
нескольку дней... короче, не было ее. Потом она отдала меня в пансион,
что-то вроде привилегированного приюта; вот тут-то  мне  стало  совсем
кисло, я сбежал раз - вернули и выпороли, я сбежал два... Не знаю, чем
кончилось бы, но  мать  снова  осталась  без  гроша,  бросила  прежнюю
работу, переехала со мной в предместье... И я  очутился  в  бесплатной
школе для бедных. А там был учитель Ким.
    Он был... ничего в нем не было рыжего, он лысый был,  совсем,  как
колено, но это был первый человек, который напомнил мне Иля.  Жил  при
школе... Глобус с дырой в боку. Пыль... книжная, она не  просто  пыль,
она будто... будто время слежалось. Собственно,  если  бы  не  учитель
Ким, черта с два мне быть в университете. У него была дочка...  Ольга.
Она писала стихи, то есть  не  писала,  а  они  из  нее  лезли.  Ночью
проснется, плачет, дрожит, температура... тридцать восемь...  пока  не
запишет. Запишет - все... Она их потом жгла. И рвала, а они все  равно
ее мучили, она мне говорила - ну что это, может я ненормальная...
    Гай остановился. Перевел  дыхание;  сумерки,  щель  в  обветшавшем
заборе, а за щелью бледное лицо, серый глаз, круглый,  как  глобус,  в
обрамлении светлых коротких ресниц...
    Ну что за странное существо. Платьице серенькое,  как  глаза...  И
шея такая тонкая, что страшно коснуться -  вдруг  переломишь...  Тень,
просто тень, серая ночная  бабочка  на  дне  белой  фарфоровой  чашки,
живая, даже, кажется, теплая, безбоязненная...
    Гай оперся локтями о руль:
    - Ну, а  потом  ее  изнасиловали  в  темном  углу  двое  парней  с
лесопилки. Соседи узнали, ославили шлюхой... Те парни - она  даже  лиц
не  запомнила...  Они  же  наемные,  сегодня  здесь,  а  завтра   след
простыл...
    Он криво улыбнулся. Те ли, другие - побить его успели;  он  помнил
исступленную жажду крови, когда,  ввалившись  в  деревенский  кабачок,
сгреб за грудки первого попавшегося верзилу - ведь это  он,  он!  -  и
приложил мордой об стол, и что было потом,  и  как  он  не  чувствовал
боли, и как кулаки стесались до мяса, а он все выплескивал ненависть и
жажду возмездия, пока, наконец, мир не сжался до размеров ладошки и не
померк...
    - Короче говоря, учитель с дочкой уехали. Потому  как...  ну,  она
даже на улицу не могла выйти.  Они  уехали,  адрес...  сперва  писали,
потом... ну, неразбериха была. Потерялись...
    Гай потупился. Вздохнул:
    - Вот тут-то мать... встретила свою большую любовь. Я, по счастью,
уже большой был. Все понятно... я никогда  не  смел  бы...  никогда  в
жизни... ну... осуждать.
    Он  замолчал.  Наваждение  закончилось  так  же  внезапно,  как  и
началось - теперь он был пуст. Пустой сосуд, гулкий, спокойный, и даже
дно уже успело высохнуть...
    А ведь все это не то что для чужих  ушей  -  это  для  собственных
досужих воспоминаний не  предназначено!..  Обрывки  и  отрезки  -  да,
вспомнятся  иногда,  ничего  с  этим  не  поделать,   но   чтобы   так
последовательно, будто на бумаге, не то исповедь, не то  мемуары,  вот
черт...
    Он сжал зубы, удерживая раздражение:
    - Да уж. Развлек я вас, да?.. А вот все  это  враки,  на  самом-то
деле я побочный сын герцога, подброшенный в  пеленках  с  гербом...  к
стенам монастыря. А ведь в пеленки с гербом -  в  них  тоже  писают  и
это... какают, короче. И герб от этого... страдает. И мой  августейший
отец...
    Он осекся. Собеседник молчал;  Гай  посидел,  опершись  локтями  о
руль, потом сказал совершенно спокойно:
    - Мой августейший отец лекцию  читал  в  университете.  В  прошлом
году. "Пути спасенья". Вот я его и увидел... Хорошо, что  я  запомнил,
как его зовут.  Даже,  дурак,  подойти  хотел...  Потом,  слава  Богу,
вразумился  и  раздумал.  И  даже  не  напился  по   этому   поводу...
принципиально.
    Он хохотнул. Когда человек смеется - он  не  выглядит  жалким;  во
всяком случае, если он смеется хорошо,  натурально,  искренне.  А  вот
искренности-то Гаю и не хватило, смех застрял у него в  горле,  потому
что он - вспомнил.
    Именно в тот день - когда он  "принципиально  не  напился"  -  Гаю
приснился впервые этот знаменательный сон.
    Ему снилось место, где он никогда не бывал - не то  город,  не  то
поселок с уродливо узкими и кривыми улочками, а над ними серым  брюхом
нависали слепые, без окон, дома. Небо над городом  было  неестественно
желтым; под этим  желтым  небом  его,  Гая,  волокла  безлицая  толпа,
волокла с низким утробным воем, и он знал, куда его тащат, но  не  мог
вырваться из цепких многопалых рук, но страшнее  всего  было  не  это.
Страшнее были моменты,  когда  в  толпе  он  начинал  различать  лица;
выкрикивала  проклятия  мать,  грозил  тяжелой  палкой  учитель   Ким,
скалились школьные приятели,  мелькало  перекошенное  ненавистью  лицо
старой Тины - и Ольга, Ольга, Ольга... Гай пытался поймать ее  взгляд,
но слезы мешали ему видеть, он только пытался не свалиться  толпе  под
ноги.
    А толпа волокла его, выносила на площадь, посреди  которой  торчал
каменный палец; Гай чувствовал, как впиваются в тело железные веревки,
не мог пошевелиться, привязанный к столбу,  его  заваливали  вязанками
хвороста выше глаз, и он просыпался с криком, от  которого  соседи  по
комнате вскакивали с постелей...

    Сон  повторялся.  Приходил  то  чаще,  то  реже,  обрастал  новыми
подробностями, уходил и забывался, возвращал