Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Фантастика. Фэнтези
   Фэнтази
      Китаева Анна. Идущие в ночь -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  -
ания обложены мешками с песком, ящиками и рулонами бумаги. За стеклянной дверью стоит караульный с винтовкой. Неужто здесь и впрямь готовятся к уличным боям? Порывы ветра обдают лицо дождем. Где-то впереди должен шагать Таавет Тумме. Вытягиваю шею, но не вижу его. Он низкорослый, его за другими не высмотришь, хоть он все еще носит не сапоги, а свои ботинки на толстой подошве и высоких каблуках. Мне было очень тяжело говорить с ним о Хельги. Он выспрашивал подробности, и я рассказал все, что знал. Мой рассказ омрачил его сильнее, чем Руутхольма. Политрук тоже расстроился, но Тумме стал совсем несчастный. Как я. Мы долго сидели под столетними деревьями и молчали. Наконец я сказал: -- Она не погибла. Тумме смотрел мимо меня, куда-то вдаль: может быть, видел, как Хельги, еще девочкой, играет в классы. -- Если бы ты был прав!.. -- Я чувствую: она жива. Тумме повторил: -- Если бы!.. Я разволновался. -- Никто ее не видел... -- Я чуть не сказал "мертвой", но успел проглотить это слово. Не могу и не хочу думать, будто Хельги больше нет. -- доверь мне, мы еще встретимся с ней... Я убеждал не только Тумме, но и самого себя. А это с каждым днем становится труднее. С каждым днем все меньше верится, что Хельги спаслась. Но хочется верить, несмотря ни на что. -- Если она жива, так сумеет уцелеть, -- сказал Тумме. -- Обязательно сумеет, -- подхватил я. Я рассказал Тумме обо всем, только не о маленьком теле, лежавшем под Аудру между машин. Побоялся, что, если расскажу и об этом, Тумме потеряет последнюю веру. А если он потеряет, так и у меня не останется ни крохи надежды. -- Вчера, как только попал в Таллин, сходил домой, -- заговорил Тумме. -- Жильцы спрашивали, не слыхал ли я чего про Хельги. Я узнал от них, что последний раз она была на квартире в середине июля. Потом ее ни разу не видели. Я сказал женщинам, что уже не служу в одной части с Хельги, -- она сама им успела рассказать, как мы попали в один батальон. Объяснил им, что истребительные батальоны не сидят все время в Таллине. Мол, Хельги непременнр явится, как только сумеет. Если бы мы раньше с тобой встретились, не стал бы с ними болтать попусту. -- Может, оно и к лучшему, что мы не встретились еще вчера, -- решил я. -- Мне ее так жалко, будто она мне родная дочь. Он сказал это с такой печалью! Я подумал, что по годам Хельги и впрямь годится в дочери нашему бухгалтеру. -- Странно, -- продолжал Тумме, -- когда я видел, как она, еще маленькая, играет во дворе, когда потом, уже школьницей, она встречалась мне в коридоре, я ничем не отличал ее от остальных ребятишек в доме. По-своему к ней почти все относились ласково, но прежде я и думать не думал, что так привязался к ней. -- Когда потеряешь кого-то или что-то, всегда начинаешь понимать себя лучше. То ли голос меня выдал, то ли мои слова показались ему такими мудрыми, но Таавет Тумме начал смотреть на меня как-то иначе. Наверно, догадался. Мы продолжали сидеть молча. В большом саду, тянувшемся от бывшего немецкого посольства до школы на улице Туй, было полным-полно бойцов из нескольких истребительных батальонов. Они сидели, стояли и лежали под густолиственными каштанами, кленами и липами. В толпе ожидающих и переговаривающихся бойцов сновали командиры, ординарцы и, наконец, просто непоседливые люди. Отдельные батальоны с их подразделениями в свою очередь распадались на группы, связанные хлопотливой беготней тех, кто выполнял какое-то поручение, и тех, кому не сиделось от беспокойства. Мне тоже не стоялось на месте, и я без конца слонялся от одних к другим. Лишь после встречи с Акселем я нашел в себе силы посидеть под деревом. Мимо нас прошел Мюркмаа, но я будто и не заметил его. По нему тоже нельзя было понять, узнал ли он меня. Может, оа рассчитывал, что я вскочу и отдам по всей форме честь. "Почему-то все плохое случается с такими хорошими людьми, как Хельги и Деревня..." -- подумал я. Деревня погиб -- мне сказали об этом Руутхольм и Тумме. Проходим мимо "Эстонии" и выходим на Тартуское шоссе. Все еще накрапывает. Булыжники под ногами скользкие. Моя левая нога несколько раз чуть не подворачивается. Рана давно зажила, но хожу я вроде бы не совсем как прежде. Чуть приволакиваю, что ли, левую конечность. Вдруг останусь колченогим? Мне один черт, начнет ли моя нога с простреленной икрой функционировать нормально или нет. Можно обойтись и так. Даже плавать можно. Разве что с боксом придется проститься. Когда я был последний раз дома -- в Таллине я всегда заглядываю к нам на квартиру, вдруг письмо от матери пришло, -- домохозяин долго меня агитировал набраться наконец ума и развязаться с обреченными на поражение. Повезло, что хоть кость цела, и на том спасибо. Пуля или осколок мины -- вот и дух вон, такое чаще бывает. Самое бы время увильнуть в сторонку. Умный человек сто справок с такой ногой достанет, и ни одна собака не гавкнет. -- Собаки, может, и вправду оставили бы меня в покое, -- возразил я на его поучения, -- но фашисты хуже всяких собак. И он меня понял, он совсем не тупица. -- М-да, пожалуй, тебе ничего больше не остается, -- сказал хозяин. -- Уж немцы не оставят в покое тех, кто, вроде тебя, пошел на них с оружием. -- Не одни немцы. И кое-кто из нашего племени, которые ждут Гитлера. Чудно! В последнее время хозяин стал как-то серьезнее относиться к моим словам. Он согласился со мной, но счел нужным добавить, что ни его самого, ни остальных жильцов мне бояться нечего -- вряд ли кто побежит доносить на меня. Хозяин этого не сделает, и другие, наверно, тоже. Но не для того я взял в руки винтовку, чтобы тут же ее бросить. Нечто вроде этого я и сказал. -- Оставлять за вами квартиру я больше не смогу, -- сказал он тогда. -- Мебель и все остальное добро сберегу. Выходит, он считает судьбу Таллина решенной. Но прямодушный все-таки дед, сам переводит разговор на то, о чем ему неприятно говорить. -- Бог с ней, с мебелью! -- решил я. -- Ты еще молод, Олев. От мебели и другого добра ни при какой власти не стоит отмахиваться. Всегда сгодится. Любой вещи обрадуетесь, когда из России приедете. После войны люди всегда возвращаются туда, где. жили. В ком душа, конечно, уцелеет. -- Я еще не уехал из Таллина. Я бросил это слишком уж запальчиво. -- Не уехал сегодня, уедешь завтра, -- не сдавался старик. -- Таллин так легко не сдадут, -- продолжал стоять на своем и я. Голос хозяина стал внезапно испуганным: -- Неужто вы и вправду решили держаться за Таллин зубами и когтями? Тогда ведь в городе камня на камне не останется. Я решил куснуть его: -- Деревянные дома сгорят, а каменные разбомбят в пыль. -- Не говори так, сынок. Политика политикой, а жилье жильем. -- Таллин будут защищать до последнего, -- повторил я. И повторил не только из упрямства -- так оно и будет. Так говорят у нас в батальоне, то же самое пишут в газетах. Сопротивление Красной Армии стало упорнее. Немцам теперь каждый шаг стоит крови. Нигде они не продвигаются так медленно, как у нас. Я мог бы провести с хозяином, которому ни до чего, кроме своей лачуги, нет дела, целую политбеседу о том, почему мы не имеем права так легко сдавать Таллин, да некогда мне канителиться. Уходя, я как бы мимоходом спрашиваю, где его сын. Хозяин пожимает плечами: -- Может, за Петроградом, а может, на дне моря. Я не сразу сообразил, почему дне моря. -- Говорят, судно, на котором мобилизованных везли в Ленинград, разбомбили. Я пробормотал, что не слышал об этом. И что не стоит верить всякой болтовне. Я бы с радостью рассеял его опасения, если бы мог. Мое отношение к нему тут же изменилось. Еще минуту назад я видел в нем только мелкого буржуйчика, трясущегося лишь над своим добром. Если он и не ждет немцев, думал я, то уж во всяком случае ему все едино, какого цвета флаг будет развеваться на Тоомпеа. Лишь бы уцелел его дом, лишь бы с его головы не упало ни волоса. И вдруг я увидел, что человек этот, проводивший сына в армию, удручен плохими известиями, что он всей душой болеет за город, на улицах которого вскоре начнут взрываться снаряды и мины, что он озабочен тем, как жить дальше. Ведь надо жить дальше. Я хотел задеть его побольнее, заговорив о сыне. Был уверен, что более неприятного вопроса ему задать нельзя, поскольку Хуго наверняка уклоняется от мобилизации. Недаром же отец пристроил его на железную дорогу. Но ответ хозяина поразил меня. Гнусная у меня привычка, как и у многих других, думать о людях плохо. Наша колонна приближается к целлюлозной фабрике. Дождь наконец прекратился. Хоть бы не начался снова. Ночевать придется где-нибудь в лесу, а лежать на мокрой земле, да чтобы сверху еще текло, радости мало. Нет у нас ни палаток, под которыми можно спрятаться, ни шинелей. Наверно, странное мы производим впечатление на людей, провожающих нас взглядом. Кто из нас в штатском, кто в синих замасленных спецовках ремесленного училища, кто в красноармейских галифе и бумажных гимнастерках. Вооружение у нас такое же пестрое: русские, английские и японские винтовки, тяжелые и легкие пулеметы иностранного и советского образца. Нас обещали снабдить минометами и даже орудиями, но их все еще нет. Левая нога опять поскальзывается. Немного погодя я, зазевавшись, ступаю прямо в лужу. Хорошо, что мне выдали сапоги, чертовски хорошо. Ночь, наверно, пройдет спокойно. Судя по разговорам начальства. А вот завтра начнется... Утром прочел в газете, что брошенные в бой воины Красной Армии шли в атаку с криками: "За Родину!", "Смерть фашистским захватчикам!" Хотелось бы, чтобы и мы воевали, как все. Но боюсь, не получится. Мы, эстонцы, ужасно сдержанно выражаем своя чувства. И я часто жалею об этом, хоть и не очень-то люблю пафос. Слава богу, наш взвод ночует под крышей. Не всем так повезло. Многие спят под открытым небом -- кто где. Ночи пока теплые, но после недавнего дождя в лесу стало мокро, и найти сухое местечко нелегко. Не все взводы и роты удалось разместить в домах. Выражаясь по военному, мы расположены в районе Перилы. А в лесу между Кивилоо и Перилой, то есть довольно близко, находятся немцы. Местные деревни и поселки, лежащие в стороне от большаков, незнакомы мне. Я бывал в Косе, оставшейся справа от нас, и в Кехре, оставшейся слева, но в Перилу, Кивилоо, Сууревэлью и Алавере никогда не заглядывал. Только слыхал, что на мызе в Алавере, уже захваченной немцами, был когда-то такой же летний лагерь, как и в Косе-Ууэмыйзе. Подходя сюда, мы первым делом увидели над лесом высокую фабричную трубу. Мы еще спорили с ребятами, какая же это фабрика, и решили, что это, наверно, новый целлюлозный завод в Кехре. Временами доносятся пулеметные очереди, а бывает, бухнет и помощнее. Кто это и откуда стреляет, определить трудно. Иногда кажется, будто перестрелка идет повсюду: впереди, на флангах и даже в тылу. На самом деле это не так. Немцы расположены восточнее нас: думаю, где-то между Косе и Кехрой. Никто не стал нам подробно объяснять обстановку, просто сообщили, что фашисты прорвались в лес между Кивилоо и Перилой. Немцы вообще наступают здесь очень крупными силами. Красноармейская дивизия, в распоряжение которой придан наш полк, вела, говорят, весь день ожесточенные бои. При подходе мы сами слышали гул сражения, то затихавший, то снова нараставший. К вечеру стало поспокойнее. Теперь раздаются лишь редкие очереди, одиночные выстрелы и разрывы. Небось завтрашний день будет таким же жарким, если не жарче. Жаль, я не знаю русского. С удовольствием подошел бы к попыхивающей полевой кухне метрах в ста от нас, к ужинающим красноармейцам и поболтал бы с ними. Очень охота. Через поле спешат к нам Руутхольм и комиссар полка. Будь Руутхольм один, я окликнул бы его. Но при комиссаре стесняюсь. Вряд ли у Акселя есть время точить лясы -- и он и комиссар, видимо, торопятся на какое-то совещание. Сижу и кисну на каком-то чурбаке. Ей-богу, кисну. Мог бы зайти в сарай и улечься на сене, но что-то словно бы приковывает меня к этой груде бревен. Ребята уже зовут меня, я отзываюсь: "Сейчас", а сам все сижу. Тумме выходит к колодцу, и это помогает мне оторваться от чурбака. Бреду к нему, спрашиваю: -- Ну как? -- Пить хочется, -- говорит Тумме. Опускает в колодец ведро, вытаскивает его и жадно пьет. Гляжу на друга искоса и говорю: -- Нам повезло, будем спать в риге, как господа. Хозяин притащил сена, чтобы помягче было. А вашу роту в ельник загнали? Под елками, пожалуй, не так сыро... Селедка сегодня была -- живая соль, самому пить хочется... В августе рано темнеет, еще девяти нет, но уже так сумеречно, что... А водица у них совсем неплохая, верно? Тумме отирает тыльной стороной руки рот. --' Ели густые -- спать под ними вполне можно. Я соглашаюсь с ним. Чертовски непонятное у меня сегодня настроение. Вспоминается всякое. А раньше, бывало, как пройдет что, так и вон из головы. Ну, не то чтобы совсем забывалось, -- память у меня хорошая. Просто не слишком я задумывался над вчерашним. А теперь без конца приходят на ум и не дают покоя недавние события. Решаю рассказать Тумме, как в июле я опять столкнулся с Нийдасом. Когда бегал искать маму и сестер на станции Юлемисте. Рассказываю и о Нийдасе и об Элиасе. Уезжающие в эвакуацию сидели на своих чемоданах и узлах и ждали отправления эшелона. Женщины, дети, старики, мальчишки. Мужчины средних лет попадались в вагонах редко. Про таких я думал, что это, наверно, очень крупные специалисты, более необходимые в тылу, чем на фронте. Или же шкурники, удирающие от опасности. Я узнал одного художника и увидел рядом с ним парня моих лет. Видимо, его сына. Я пронзил парня взглядом, и тот отвел глаза. В голове мелькнула мысль, что ведь наш год рождения подлежит мобилизации. Мне-то, как бойцу истребительного батальона, незачем идти в военкомат, но он-то чего бездельничает? Я начал пробираться между чемоданами и узлами дальше. Черт с ним, с этим типом. Небось это папочка выхлопотал своему отпрыску разрешение на эвакуацию. Я проходил сквозь вагоны, и у меня оставалось все меньше надежды найти мать и сестер. Наверно, они уехали еще вчера. Начальник станции сказал, что вчера ушло два эшелона с эвакуированными. "Да, теперь я не так скоро увижусь с родными, а может, и вообще больше не увижусь", -- с горечью убеждался я, отчаянно жалея, что не успел их застать. Глупо все получилось. После возвращения в Таллин из Аудру мне следовало бы сразу передать матери весточку. Или попросить Коплимяэ, чтобы он меня подкинул. А я промедлил и вот опоздал. Хотел, чтобы мать узнала о моем ранении лишь после того, как я свободно смогу ходить. А то еще переполошится. Матери, они такие: плевая царапина кажется им бог весть каким ужасным увечьем. Думал, дня за два все пройдет, но на поправку ушло больше времени. Теперь, протискиваясь сквозь вагоны, я уже думал иначе. Хотел уберечь мать от тревоги, а сам небось встревожил ее еще больше. Сестрички, пожалуй, тоже беспокоятся. Дома я нашел письмо, где мать написала мне, что они едут в Ульяновск. Жалела, что не могут ждать моего возвращения. Я почувствовал себя последним паршивцем: ведь мог же я прийти домой с перевязкой. Запросто мог. Ну подумаешь, 'болела нога и врач запретил ходить! По казарме-то я ковылял, а зайти домой все не решался. Понял я еще одно. Что я тянул с этим не только из боязни показаться матери на глаза с незажившей раной. Просто в те дни я слишком мало думал о родных. Не оставалось в голове места ни для кого, кроме Хельги. Плохой я сын и плохой брат! И вообще не из тех людей, кто умеет поддерживать самых близких и заботиться о них. Во время поисков матери я и столкнулся нос к носу с Нийдасом. Да-да, опять с ним. Куда ни сунешься, обязательно наткнешься на него. Эндель Нийдас сидел у окна. На верхней полке и на нижней полке, под полкой и в проходе -- словом, повсюду -- громоздились объемистые, добротные, крепкие чемоданы. Ни одного тряпичного узла или свертка, ни одного ящика -- лишь прочные и наверняка запертые фибровые чемоданы. Вокруг Нийдаса сразу же возникает чисто нийдасовская обстановка. Я поразился, увидев его. Мне казалось более вероятным встретить его среди лесных братьев, чем среди эвакуирующихся. У меня сохранилось о нем впечатление как о человеке, не имеющем внутренне ничего общего с советской властью. А он вот сидит, развалясь посреди своих чемоданов, в поезде, который увозит на восток честных людей. Я прошел бы дальше -- не было у меня ни времени, ни желания заниматься с этим типом болтовней. Но он сам задержал меня. -- Здорово, Олев! -- окликнул он меня, будто своего лучшего друга. От той растерянности, какая была в нем при нашей последней встрече, и следа не осталось. Нет, это был уже не тот нервный человек, что стремился любой ценой обелить себя. Я не сказал в ответ ни слова. Еще не решил, как вести себя: разговаривать с ним или вовсе не обращать внимания? Нийдас поднялся, шагнул ко мне, и я оказался вынужден протиснуться чуть дальше, чтобы освободить ему место в проходе. Он пошел следом, словно бы подталкивая меня сзади. Когда мы выбрались в тамбур, я сообразил, что ему не захотелось затевать со мной разговор при попутчиках. Побоялся, как бы я чего не отмочил. Зачем же он тогда вообще ко мне прицепился? -- У тебя что-то с ногой, -- сказал он участливо. -- Ранило? Ему удалось меня обезоружить. -- Пустяковина, -- буркнул я, глядя мимо него. Тогда он сказал: -- Меня посылают на Урал. На востоке будут строить новые заводы, там невероятно нуждаются в инженерах и техниках. Я сказал на это: -- Ты не вернулся к нам. Нийдас рассмеялся. Словно бы мои слова и впрямь его рассмешили. -- В тот вечер ты был очень импозантен. Отчасти ты имел право так разговаривать, поскольку не знал всего и не верил мне. Может, и сейчас все еше не веришь? Прочти, пожалуйста! Он достал из-за пазухи большой, туго набитый бумажник, выудил оттуда несколько документов и сунул их мне. Я отвел его руку. -- Нет, ты прочти, -- настаивал Нийдас. -- Не желаю я, чтобы ты и кто бы то ни было думал обо мне бог весть что. Но я все-таки не стал изучать его справок и удостоверений. Нийдас продолжал: -- Слишком уж мы торопимся осуждать своих товарищей. Но осуждать других легко, понять -- труднее. Однако мы должны понимать друг друга, Олев. В тот вечер твои подозрения так меня оскорбили, что я не смог ничего тебе объяснить, Может, ты и сейчас меня подозреваешь? Напомню тебе, однако: при теперешнем положении ни одного человека не освободят от мобилизации по пустякам, никому не выдадут ни с того ни с сего эвакуационных справок. Сам я этого не добивался. Просто подчинился распоряжению наркомата н директивных органов. Зачем он сообщал мне все это? Неужели для него что-то значило мнение Руутхольма, Тумме или мое? Ради чего он заговорил со мной? -- Как там у вас? -- перевел он разговор на другое. -- С Тумме и директором все в порядке? И, скользн

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору