круглыми  буграми  вздувались  у  основания
бедра, мелкие артерии вспыхивали фонтанчиками  крови.  Наконец,  обнажился
крупнейший сосуд бедра - ответвление полой вены. Он туго  пульсировал  под
пальцами, напряженный, болезненный. Перерезать его - значит дать  пациенту
истечь кровью.
     - Железо! - крикнул Юстус.
     Тут же откуда-то сбоку подсунулся мэтр Фавори с  клещами,  в  которых
был зажат багрово-светящийся штырь.  Железо  коснулось  зашипевшего  мяса,
вена сморщилась и  опала,  крик  пресекся.  В  нахлынувшей  тишине  нелепо
прозвучал голос доктора Агеля, державшего больного за свободную руку:
     - Пульс ровный.
     Юстус быстро перерезал сосуды и  оставшиеся  волокна,  обнажил  живую
розовую кость и шагнул в сторону, уступая место мастеру Базелю, ожидавшему
с пилой в руках своей очереди. Мастер согнулся над столом и  начал  пилить
кость.  Безвольно  лежащее  тело  дернулось,  наемник  издал   мучительный
булькающий хрип.
     Базель торопливо пилил, снежно-белая костяная стружка сыпалась из-под
зубьев и мгновенно намокала алым. Наемник снова кричал тонким  вибрирующим
голосом,  и  в  этом  крике  не  было  уже  ничего   человеческого,   одна
сверхъестественно огромная боль.  Детрюи  ненужно  суетился  около  стола,
отирая несчастному влажной губкой пот со лба. Доктор Агель сидел,  положив
для порядка пальцы на пульс больному, и поглядывал в  окошко,  за  которым
виднелись круглые башенки городской стены.
     И  тут...  Крик  снова  резко  пресекся,  тело  ландскнехта  изогнула
страшная судорога, потом оно вытянулось и обмякло.  Белые  от  боли  глаза
остекленели.
     - Пульс пропал, - констатировал доктор Агель. Он помолчал  немного  и
добавил: - Аминь.
     "Как же так? -  Юстус  непонимающим  взглядом  обвел  собравшихся.  -
Зачем,  в  таком  случае,  все  они  здесь?  Милая  тупица  доктор  Агель,
цирюльники, аптекарь со своим негодным вином, он сам наконец?.."
     Странный звук раздался сзади - то ли икание, то ли бульканье.  Там  у
стенки скорчился господин Анатоль. Господину  Анатолю  было  худо.  Но  он
быстро справился с собой и поднялся  на  ноги,  пристально  глядя  в  лицо
Юстусу. Юстус молча ждал.
     - Муж прекрасный и добрый! - истерически выкрикнул господин  Анатоль.
- Мясником вам быть, а не доктором!
     Молодой человек выбежал из комнаты. Юстус медленно вышел следом.
     В свой кабинет Юстус вернулся совершенно разбитым. Во рту сухо  жгло,
ноги гудели и подкашивались, и, что хуже всего, дрожали руки. Две операции
пришлось передать другим, и  мэтр  Фавори,  вероятно,  режет  сейчас  этих
бедняг под благожелательным присмотром доктора Агеля. Ну и пусть, он  тоже
не железный, к тому же врач не обязан сам делать операции, для этого  есть
цирюльники.
     Юстус поднялся, отомкнул большим  ключом  сундук,  стоящий  у  стены,
двумя руками достал из его глубин костяной ларец.
     Гомеопатия учит нас, что избыток желтой желчи вполне  и  безо  всяких
лекарств излечивается здоровым смехом. Поднятие же  черной  желчи  следует
врачевать спокойным созерцанием. Ничто так не успокаивало доктора  Юстуса,
как редкостное сокровище, хранящееся в ларце. Осторожно,  один  за  другим
Юстус раскладывал на  черном  бархате  скатерти  потускневшие  от  времени
медные ножи, долота, иззубренные ударами о кость, погнувшиеся  шила,  пилу
со  стершимися  зубьями.  Странно  выглядела  эта  утварь,  отживший  свое
инструмент на роскошной бархатной ткани. И все же для Юстуса не было  вещи
дороже.  В  ларце  хранились  инструменты  Мондино  ди   Люцци,   великого
итальянца, воскресившего гибнущую под властью схоластов анатомию,  первого
доктора, отложившего книгу, чтобы взять в руки скальпель.
     Скрипнула  дверь,  в  кабинете  появился  мэтр   Фавори.   Перехватив
удивленный взгляд Юстуса, он поспешил объяснить:
     - Я уступил свое место мэтру Боне.  У  старика  много  детей  и  мало
клиентов. Пусть немного заработает.
     Это было очень  похоже  на  обычные  манеры  модного  цирюльника,  не
любившего больничные операции, так как за них, по его мнению, слишком мало
платили.
     Фавори подошел к Юстусу и, наклонившись, произнес:
     - Монглиер умер.
     - Как? - быстро спросил Юстус.
     - Ему перерезали горло.  Вероятно,  убийцы  влезли  в  окно.  Скотина
ростовщик уверяет, что спал и ничего не видел. Врет, конечно.
     Юстус  тяжело  задумался.  Мэтр  Фавори   некоторое   время   ожидал,
разглядывая разложенные на скатерти инструменты. Ему было  непонятно,  что
делает здесь этот  никуда  не  годный  хлам,  но  он  боялся  неосторожным
замечанием вызвать вспышку  гнева  у  экспансивного  доктора.  Наконец  он
выбрал линию поведения и осторожно заметил:
     - Почтенная древность, не правда  ли?  Нынче  ими  побрезговал  бы  и
плотник.
     - Это вещи Мондино, - отозвался Юстус.
     - Да ну? -  изумился  брадобрей.  -  Это  тот  Мондино,  что  написал
"Введение"  к  Галену?  И  он  работал  таким  барахлом?  -  глаза  Фавори
затянулись мечтательной пленкой, он продолжал говорить как бы про себя:  -
Жаль, что меня не было в то время. С моими методами и  инструментом  я  бы
затмил всех врачей того времени...
     - Вы остались бы обычным цирюльником, - жестко прервал его  Юстус.  -
Возможно, поначалу вам удалось бы удивить ди Люцци и даже  затмить  его  в
глазах невежд, но все же Болонец остался бы врачом и ученым, ибо он мыслит
и идет вперед, а вы пользуетесь готовым. И звание  здесь  ни  при  чем.  В
вашем цехе встречаются истинные операторы, мастера своего дела, которых  я
поставил бы выше многих ученых докторов. Но это уже не цирюльники,  это  -
хирурги, прошу вас запомнить это слово.
     - Да, конечно, вы правы, - быстро согласился Фавори и вышел.  Он  был
обижен.
     Но и теперь Юстусу  не  удалось  побыть  одному.  Почти  сразу  дверь
отворилась снова, и в кабинет вошел господин Анатоль. Он  был  уже  вполне
спокоен, лишь в глубине глаз дрожал злой огонек.  Взгляд  его  на  секунду
задержался на инструментах.
     - Решили переквалифицироваться в столяры? - спросил он. - Похвально.
     Юстус молчал.  Господин  Анатоль  прошелся  по  кабинету,  взял  свой
баульчик, раскрыл, начал перебирать его содержимое.
     - Вы слышали, Монглиера прирезали, - сказал он, немного погодя.
     Юстус кивнул головой.
     - Идиотизм какой-то! - пожаловался господин  Анатоль.  -  Варварство!
Хватит, я ухожу, здесь невозможно работать, сидишь словно в болоте...
     Он замолчал, выжидающе  глядя  на  Юстуса,  но  не  услышав  отклика,
сказал:
     - Запомните, доктор,  чтобы  больные  не  умирали  у  вас  на  столе,
необходимы две вещи: анестезия и асептика.
     Что же, в бауле господина Анатоля, вероятно, есть и то, и другое,  но
скоро драгоценный баул исчезнет навсегда. Потому и ждет  господин  Анатоль
вопросов и жалких просьб, на которые он, по  всему  видно,  уже  заготовил
достойный ответ. Жалко выпускать из рук такое сокровище, но что он стал бы
делать, когда баул опустел бы? Два дня назад Юстус обошел  всех  городских
стеклодувов, прося их изготовить трубку с иглой, какой пользовался  гость.
Ни один ремесленник не взялся выполнить столь тонкую работу.
     - Скажите, - медленно начал Юстус, - ваши методы лечения  вы  создали
сами, основываясь на многочисленных наблюдениях больных и прилежном чтении
древних авторов? И медикаменты, воистину чудесные, изготовили,  исходя  из
минералов, трав и животных, путем сгущения, смешения и сублимации? Или, по
крайней мере, дали опытным аптекарям точные рецепты и формулы?
     Господин Анатоль ждал не этого вопроса. Он смутился и пробормотал:
     - Нет, конечно, зачем мне, я же врач...
     - Благодарю вас, - сказал Юстус.
     Да, он оказался прав.  Баул  действительно  скрывал  множество  тайн,
именно баул. Сам же господин Анатоль - пуст.
     Удивительная вещь: блестящая бездарность - мэтр Фавори  и  всемогущий
господин Анатоль сошлись во мнении по поводу вещей Мондино ди  Люцци.  Да,
они правы, инструмент  Мондино  в  наше  время  пригодился  бы  разве  что
плотнику, и все же учитель из Болоньи неизмеримо более велик, чем оба они.
     Господин Анатоль кончил собираться,  взял  свой  баульчик,  несколько
секунд смотрел на Юстуса, ожидая прощальных слов, потом пробормотал:
     - Ну, я пошел... - и скрылся за дверью.
     И только тогда Юстус презрительно бросил ему вслед:
     - Цирюльник!





                                   ЧАСЫ


     У Севодняева остановились часы. Он купил их два месяца назад и с  тех
пор уже трижды ремонтировал. Теперь они остановились окончательно.
     - Дешевле новые купить, - сказал знакомый мастер, возвращая замолкший
механизм.
     Севодняев покорно забрал часы. На всякий случай он зашел еще  к  двум
знакомым часовым мастерам, но получил  тот  же  самый  ответ.  Нет  ничего
удивительного, что у Севодняева было столько знакомых часовщиков.  Часы  у
него ломались каждую неделю и непременно  требовали  капитальной  починки.
Так  что  большую  часть  жизни  Севодняев  ходил,  имея   самое   смутное
представление о течении времени, а приемщики  ремонтных  мастерских  знали
его в лицо.
     Часы вообще давно и прочно не любили  Севодняева.  Свои  первые  часы
Севодняев получил в подарок на шестнадцать лет и проносил ровно один день.
К вечеру на запястье болтался лишь целехонький ремешок,  а  подарок  исчез
бесследно.
     Ругали за часы долго.
     - Подарили вещь, - жаловалась в воздух мать,  -  так  ему  непременно
надо сгубить!..
     Из этого первого урока Севодняев вынес только убеждение, что часы это
"вещь", но что такой вещью ему никогда не обладать, дошло  до  него  много
позже.
     С тех пор Севодняеву еще не раз дарили часы, и сам он покупал их,  но
конец всегда был плачевен. Часы или терялись, или безнадежно  ломались,  и
их безжизненные корпуса отправлялись в ящик серванта, который с годами все
больше напоминал склад металлолома.
     Негативное влияние Севодняева распространялось и на чужие часы.  Если
родственники или друзья давали Севодняеву поносить свой хронометр,  вскоре
он уже стоял, и только немедленное  возвращение  в  хозяйские  руки  могло
спасти  впавший  в  коматозное  состояние  механизм.   Бывало,   случайный
прохожий, к которому несчастный  Севодняев  обращался  со  сакраментальным
вопросом: "Который час?" - бросив взгляд на циферблат, недоуменно  шевелил
губами, тряс рукой, подносил ее к уху, а потом извинялся:
     - Ничем не могу помочь. Мои остановились.
     Над Севодняевым смеялись, ему  не  верили.  Потом  знакомые,  уступая
фактам, признавали, что дело неладно, и начинали искать причину. Причин не
было. Севодняев отличался аккуратностью, часы не бил и  заводил  всегда  в
одно и то же время. Говорили, что он  пережимает  пружину,  когда  заводит
часы. Тогда Севодняев предлагал эксперимент:  пусть  скептик  сам  заводит
севодняевские часы в удобное ему время. Обычно эксперимент  прерывался  на
четвертый день - часы переставали ходить.
     Один приятель, слегка свихнувшийся  на  почве  самосовершенствования,
объявил, что Севодняев обладает мощным биополем, и посоветовал  наклеивать
под часы кусочек лейкопластыря. Кисть, стянутая лейкопластырем, болела,  а
часы все равно не ходили. Не помогал и лейкопластырь, наклеенный прямо  на
корпус  часов.  Тогда  приятель  начал  таинственно  рассуждать,   что   в
присутствии инопланетян часы тоже не ходят.
     Севодняев не был инопланетянином. Он хотел иметь нормальные часы,  по
которым можно узнавать время. Поэтому, сгубив очередной механизм, он вновь
пошел в ближайший  универмаг.  Деньги  на  покупку  были  отложены  давно,
раньше, чем предыдущие часы первый раз попали в починку.
     Знакомая  продавщица,  увидав  Севодняева,  приветливо   заулыбалась.
Когда-то она полагала, что Севодняев так  часто  появляется  в  ее  отделе
потому что влюблен, но потом узнала о его печальной  способности  и  сразу
уверовала в нее, поскольку эта способность поддерживала в девушке  веру  в
сверхъестественное и помогала выполнению плана.
     Часы, которые продавщица предлагала Севодняеву, неизменно  отличались
элегантным внешним видом, прекрасно смотрелись на руке, но,  к  сожалению,
были недолговечны. Продавщица ставила свой  эксперимент  -  испытывала  на
Севодняеве надежность различных  часов  и  потому  каждый  раз  предлагала
изделие новой марки.
     - Опять? - воскликнула она.
     - Опять, - признался Севодняев.
     - Шестьдесят три дня! - радостно сообщила продавщица, справившись  по
записной книжке.
     - Двенадцать дней были в ремонте, - поправил пунктуальный Севодняев.
     - Все равно, результат хороший... А для вас  я  припасла  новинку,  -
искры восхищения в глазах девушки потухли,  она  приступила  к  выполнению
профессиональных обязанностей.
     - Но ведь это электронные!..  -  вырвалось  у  Севодняева,  когда  он
открыл коробочку.
     - Ну так что? Они теперь в моде, ходят прекрасно,  а  элемент  вам  в
любой мастерской сменят. Заводить их не надо. К тому же, недорогие,  стоят
как часы марки "Полет"...
     Севодняев взглянул на экранчик. На нем нервно прыгали цифры. Кончиком
пальца Севодняев нажал кнопку  подсветки.  Сбоку  мрачно  мигнул  багровый
глаз.
     - Ладно... - неуверенно сказал Севодняев, - давайте.
     Он шел по улице и как  всегда  после  посещения  магазина,  поминутно
прижимал руку к уху. Тиканья не было, и  каждый  раз  Севодняева  пробирал
озноб.  Но  на  экране  по-прежнему   дергались   секунды,   и   Севодняев
успокаивался.
     Через несколько дней Севодняев привык к молчащим  часам,  научился  с
одного взгляда определять время. Правда, за неделю  часы  ушли  на  минуту
вперед, так что Севодняеву приходилось делать в уме поправку. Пользоваться
утопленной кнопкой, чтобы изменить показания, Севодняев не решался,  боясь
испортить их окончательно.
     Может быть, именно потому, что часы терпеть не могли Севодняева,  сам
он не представлял себе жизни без часов. В этих случаях она становилась  на
редкость пустой и бессодержательной  и,  собственно  говоря,  состояла  из
одного ожидания. Расчеты, которые Севодняев делал  на  работе,  оседали  в
бумажных  завалах,   не   внося   никаких   изменений   в   вяло   текущий
производственный процесс. Так что  можно  считать,  что  восемь  служебных
часов состояли из чая  и  рассматривания  неспешно  ползущих  стрелок.  Те
периоды, когда Севодняев лишался тикающего браслета и не  мог  следить  за
истаиванием рабочего дня, превращались для него в пытку.
     Вечерами и в выходные дни  жизнь  без  часов  поворачивалась  к  нему
другой, не менее печальной стороной. Минуты и  дни  убегали,  просачиваясь
сквозь пальцы.  Пока  соберешься  позвонить,  пригласить  к  себе  гостей,
становится так поздно, что звонить уже неприлично. Хочешь сходить в  кино,
пусть даже один, но и тут целый день уходит на то, чтобы собраться,  найти
по газете кинотеатр с подходящим репертуаром, а  потом  так  никуда  и  не
пойти.
     Часы дисциплинируют, в это Севодняев верил  свято.  Появятся  хорошие
часы - появится много времени, и жизнь волшебно переменится.
     И вот, часы, кажется, появились. Они  работали  уже  почти  месяц,  и
Севодняев,  боясь  обмануться  в  обретенном  счастье,   исподволь   начал
готовиться к новой жизни.
     В начале декабря Севодняев собрался в гости  к  бабушке.  Бабушку  он
навещал и прежде, причем часто, потому что она была уже совсем  дряхлой  и
не могла сама таскать из магазина тяжелые сумки, но в этот  раз  Севодняев
вкладывал в визит особый глубинный смысл. Это был первый официальный выход
из дому в новых часах.
     Кроме обычной сетки с картошкой он  нес  в  подарок  кулек  конфет  с
мармеладной начинкой. Желейные конфеты были бабушкиными  любимыми,  и  сам
Севодняев любил их больше других.
     Бабушка жила на бывшей окраине города, которая давно  стала  центром.
Здесь было царство старых доходных  домов,  дворов-колодцев,  коммунальных
квартир. Здесь властвовал отстоявшийся за десятилетия, неизменный  быт.  В
бабушкиной  комнате  под  выцветшим  оранжевым  абажуром   стояла   резная
деревянная  мебель,  многочисленные   полочки   украшались   слониками   и
фарфоровыми собачками, а посреди комода на кружевной салфетке громко тикал
старый как сама бабушка железный будильник.
     Это были единственные в мире часы, которые не  боялись  прикосновения
Севодняева. Что бы ни происходило, будильник исправно стучал, а его звонок
дребезжал ровно в назначенное время, побуждая юного Севодняева, который  в
ту пору жил  вместе  с  бабушкой,  к  непрерывной  полезной  деятельности.
Однажды, в припадке  неистребимого  любопытства  семилетний  Севодняев  по
винтику разобрал будильник, но бабушка, вооружившись щипчиками для  сахара
и отверткой от швейной машины, сумела собрать и снова запустить его.
     От старости механизм истерся, однако  бабушка  быстро  заметила,  что
будильник продолжает работать, если его поставить вверх  ногами.  Так  что
последние годы будильник  стоял  на  звонке,  и,  чтобы  разобрать  цифры,
приходилось наклонять голову, неудобно выворачивая шею.
     Бабушка усадила Севодняева пить чай со вкусными  конфетами.  Чаепитие
затянулось до  самого  вечера,  бабушка  пересказывала  все  телевизионные
передачи, что видела за последнюю неделю, а  Севодняев  не  перебивал  ее.
Наконец, и конфеты, и бабушкины  новости  кончились,  Севодняев  поднялся,
чтобы идти домой. Скособочившись глянул на  будильник,  сравнил  время  со
своими. Электронные часы убегали на две минуты.
     - Еще новые купил? - спросила бабушка.
     Она по-хозяйски  задрала  рукав  севодняевского  пиджака,  критически
оглядела электронное чудо и вынесла приговор:
     - Модные. Я такие не люблю. Не понимаю, что они там показывают...
     Севодняев опустил рукав. На улице был мороз,  и  Севодняев  опасался,
что жидкий кристалл застынет.
     Выйдя во двор, он окунулся  в  темноту  декабрьского  вечера.  Фонари
горели на улице, а здесь лишь  отсветы  окон  редили  мрак.  В  подворотне
Севодняев придержал шаг, чтобы взглянуть на часы. Не мог он отказать  себе
в удовольствии определить время в полной темноте.
     - А часики придется снять! - прозвучал  рядом  хрипловатый  юношеский
басок.
     Севодняева ухватили за локоть, чужая лапа полезла в карман.
     Севодняев совершенно не испугался. Прежде его никогда не грабили,  да
и денег у него с собой не было. Происходившее напоминало игру, и Севодняев
игру поддержал.
     - Я-а!.. - красиво заголосил он, саданул ребром ладони по серевшей на
фоне подворотне фигуре и тут же получил ответную плюху  в  лоб.  Севодняев
покачнулся и впечатался затылком во что-то мягкое. Стоявший сзади взвыл от
боли, выпустил левую руку Севодняева и наугад ткнул кулаком.  Это  уже  не
был грабеж, в подворотне происходила глупая мальчишеская драка, в  которую
зачем-то втянули взрослого человека.
     Неизвестно,  как  бы  все  это  закончилось,   но   вдруг   Севодняев
почувствовал, как стал просторным тугой ремешок часов, и часы,  в  которые
он уже почти поверил и к которым почти привык,  уклонившись  от  судорожно
сжавшихся пальцев, скользнули вниз.
     "Раздавят!" - ужаснулся Севодняев.
     От страха он замер, но первый же пинок привел его в себя.
     - А-а-а!.. - завопил Севодняев, вслепую  размахивая  кулаками.  Напор
был таким неожиданным, что трое юнцов, карауливших  среди  мусорных  баков
более смирную добычу, в панике бежали.
     Севодняев исчиркал полкоробка спичек,  прежде  чем  отыскал  удравшие
часы. Найдя он осторожно поднял беглеца, вынес  к  свету,  осмотрел.  Часы
показывали нечто несусветное. Менялись не  только  секунды,  но  и  число,
показывающее час тоже непрерывно  мигало,  словно  его  бил  нервный  тик.
Севодняев бегом кинулся к  ближайшей  мастерской.  Ему  казалось,  что  он
слышит скрип и скрежет, доносящийся из электронного тела  часов,  мнилось,