м  стало  привычным,  Лючилио
приходилось напоминать  себе,  что  за  Голосом  стоят  люди,  пусть  даже
бесконечно далеко продвинувшиеся в открытии тайн природы. Поэтому  однажды
Лючилио сказал:
     - Я прошу тебя об одном: никогда и никому кроме меня  не  открывайся.
Для всех людей на свете ты равен богу или дьяволу, здесь нет разницы. И за
кого бы тебя ни приняли, неисчислимые беды принесет твой приход. Расцветут
суеверия, мракобесие воспрянет с новой силой, Возрождение погибнет.  И  ты
ничего не сможешь поделать: тебя все равно будут считать посланцем  Иеговы
или Люцифера. Теперь ты  понял,  зачем  я  прошу  не  вмешиваться  в  дела
человеческие?
     - Бывают случаи, когда нельзя остаться зрителем.
     - Тогда  действуй  так,   чтобы   никто   не   заподозрил   о   твоем
присутствии...
     Толпа на площади шумела, нимало  не  обращая  внимания  на  надоевшее
чтение  приговора.  Шум  несколько  стих  лишь  когда  асессор  взялся  за
последний особенно головоломный период:
     - ...рассмотрев все это мы заявили и заявляем, что  вышеперечисленные
преступления действительно имели место и, исходя из  сего,  мы  снимаем  с
известного Бенини все исключения и защиты, объявили и  объявляем,  что  он
действительно совершил все поступки и преступления ему приписываемые,  для
исправления которых мы его присудили и присуждаем ныне к уплате  денежного
штрафа в сумме тысячи туренских ливров в пользу святой римской  церкви,  и
тотчас по вынесении приговора он должен быть проведен со своими книгами  в
день и час базара от ворот городской тюрьмы по перекресткам  и  оживленным
улицам на рыночную площадь, и на той площади, названной Мясной  рынок,  он
должен быть сжигаем на медленном  огне  до  тех  пор,  пока  тело  его  не
обратится в пепел...
     Толпа - спящий зверь,  почуявший  сквозь  сон  запах  крови  -  глухо
заворчала. Многие горожане старались выбраться из  давки,  чтобы  забежать
впереди процессии.
     "Помни, - сказал себе Лючилио, - здесь худшие  из  всех.  Большинство
все-таки сидит по домам и не хочет смотреть на казнь."
     Однако, приговор был еще  не  кончен.  Лектор  выше  вздел  свиток  и
закричал, перекрывая гул народа:
     - Приговор  над  вышепоименованным  Бенини  должен  быть  приведен  в
исполнение всенародно, вместе с ним должны быть сожжены и  его  книги.  Мы
же, вибалли и судья, осудив и осуждая его, приговорив и приговаривая,  все
затраты на судопроизводство, от коих мы берем процент, возлагаем на  мэтра
Лючилио Бенини и объявляем все и каждое  его  имущество  взятым  в  пользу
юридических расходов...
     Далее голос ученого мужа  потонул  в  насмешливых  выкриках,  свисте,
гоготе и топоте ног. Все догадывались, что суд не расстанется с  попавшими
в его лапы деньгами, но что  он  просто  объявит  их  своими...  этого  не
подозревали даже самые циничные, и теперь  горожане  негодовали,  чувствуя
себя обделенными. Лючилио усмехнулся, глядя с  возвышения  на  возмущенные
лица. Можно подумать, что это у них отняли при  аресте  кошель  с  тысячью
ливрами.
     Приговор прочитан, в конце  свитка  оставались  лишь  подписи  судей,
Лючилио приготовился к тому, что сейчас начнется долгое  позорное  шествие
среди распаленной толпы и  вдруг...  С  трудом  дождавшись  тишины  лектор
произнес еще одну фразу, которой прежде не было в приговоре:
     - Решение оглашено при  полном  заседании,  в  присутствии  прокурора
святой инквизиции, и может быть изменено в случае, если осужденный  Бенини
принесет полное отречение и раскаяние в  совершенных  деяниях,  что  мы  и
оглашаем здесь седьмого дня, месяца июня  одна  тысяча  шестьсот  тридцать
восьмого года.
     Долгую секунду Лючилио падал в бездонную  пропасть,  сраженный  новым
ударом. Долгую секунду на  площади  стояла  глухая,  ничем  не  нарушаемая
тишина. Потом она взорвалась от гневного рева оскорбленной толпы.
     Обманули! Ничего не  будет,  торжественные  приготовления  обернулись
пшиком, сейчас преступник падет на колени, и праздник будет  испорчен,  не
состоится зрелище столь редкое в наш слишком мягкий век!
     Лица только что выражавшие любопытство, страх, радость, даже жалость,
разом исказились. Теперь все ненавидели Лючилио, потому что он обманул их,
ускользнув во второй уже раз от очистительного пламени. Негодяй!  Они  так
надеялись, что сегодня на  Мясном  рынке  для  них  зажарят  этот  славный
кусочек мяса!..
     Под взглядами полными  ненависти  холодное  спокойствие  вернулось  к
Лючилио. Собственно говоря, ведь он еще полчаса назад мог позвать Голос  и
спастись. Пусть судьи думают, что поставили его перед искушением, для него
ничто не изменилось.
     Лючилио отвернулся от прокурора, извлекшего из рукава лист с  текстом
отречения, и с безучастным видом стал рассматривать здание ратуши, стоящее
напротив собора.
     Вой толпы погас.
     Колыхнулось  полотнище  с  голубым  Андреевским  крестом,   процессия
двинулась. Человеческая река  шумела,  ворчала,  хохотала,  кощунствовала,
развлекаясь на все лады. Удивительно, как интересен становится человек,  о
котором знаешь, что сейчас он обратится в горстку пепла.  Какой-то  зевака
то и дело забегал перед процессией,  чтобы,  когда  Лючилио  пойдет  мимо,
изумленно протянуть: "У-у-у!..", - а  потом  сорваться  с  места  и  снова
мчаться вперед, мелькая ногами в разноцветных чулках.
     "А ведь они боятся меня!" - открытие пришло неожиданно, когда Лючилио
оступился на неровной мостовой, и  тотчас  его  эскорт  отозвался  дружным
"Ах!", а охрана вздрогнула, и поникшие было мушкеты поднялись  на  должную
высоту. Можно представить себе ужас этих  бедняг,  если  бы  они  услышали
Голос! Но он был слышан только Лючилио.
     - Извини, - сказал Голос, - возможно,  я  помешал,  но  чувства  твои
слишком тревожны. Мне показалось, что ты зовешь меня.
     - Я не звал, - мысли путались, а разговор надо было продолжать, иначе
Голос  заподозрит  неладное  и  может  воспользоваться  умением   понимать
невысказанное, и тогда... - Где ты был? Как прошло твое путешествие?
     - Я возвращался домой, а теперь прибыл с большими силами.  Кстати,  с
завтрашнего дня у  тебя  появится  охранник.  Между  прочим,  невидимый  и
неощутимый словно  ангел-хранитель.  Но  вполне  материальный,  можешь  не
беспокоиться.
     - А если меня убьют сегодня? - с невеселой усмешкой спросил Лючилио.
     - Постарайся, чтобы тебя сегодня не убили. Но если появится опасность
- зови меня, я все брошу и появлюсь.
     - Так ты можешь появиться? - любопытство не покинуло Лючилио. - Каким
же увидит тебя почтенный убийца?
     - Он не увидит ничего, и просто решит, что его стукнули по голове.
     - А если убийц слишком много? - хотел спросить  Лючилио,  но  вовремя
остановился.
     - Глядите, молится! - шушукались в  толпе,  глядя  на  шепчущие  губы
осужденного.
     - Богохульствует! - утверждали бывалые.
     - Почему тогда тихо?
     - Самую страшную ругань нельзя громко, иначе господь  осердится  -  и
молнией!
     - А-а!..
     Процессия двигалась, останавливалась и снова трогалась в путь,  после
того, как глашатай объявлял вины и преступления Лючилио. Но сам преступник
не слышал ничего, кроме своего собеседника:
     - Ты знаешь о недавнем отречении старика Галилея? Какого ты мнения  о
его поступке?
     - Он поступил правильно. Земля не перестала бы вращаться,  даже  если
бы он отрекся не на словах, но  и  в  душе.  Всякий  может  повторить  его
измерения и узнать, кто прав.
     Лючилио попытался найти, о чем бы еще спросить,  не  нашел  и  просто
сказал:
     - У меня была очень тяжелая ночь, а день будет еще трудней. Мне  надо
хоть немного побыть одному.
     Голос исчез. Лючилио  остался  один.  Вокруг  мелькали  потные  лица,
блестящие глаза ощупывали его со всех сторон, грязные пальцы указывали  на
него. Еще бы! Ведут не просто еретика, рядового пособника  дьявола,  здесь
безбожник, равного которому не знал мир, возможно, сам  сатана  во  плоти.
Никого не удивит, если сейчас он исчезнет среди копоти и серного смрада.
    Городские ворота распахнулись перед ними и выпустили в
предместье, улочки которого сбегались к Мясному рынку. На
площади с вечера оцепленной солдатами было мало простого народу.
Перед глазами запестрели шляпы, несущие султаны перьев, теплые
береты с наушниками, расшитые кафтаны, иссеченные камзолы,
украшенные бантами. Домотканое суровье осталось позади. Тут
господствовали тонкое голландское сукно, лионский шелк, двойной
утрехтский бархат. Но и здесь не было друзей, а только страх и
любопытство. Какая разница, указывают на тебя корявым пальцем
нищего или холеным, унизанным кольцами перстом?
     Костер готов, палачам потребовалось несколько минут,  чтобы  заковать
осужденного. Снова чтение приговора. Образованная знать по обычаю  древних
римлян несколько раз прерывает его рукоплесканиями. Вновь Лючилио  смотрел
на толпу сверху, от этого  происходящее  делалось  нереальным,  словно  он
попал на представление марионеток, стоит среди ликующих зевак и видит  то,
чего не  замечают  другие:  ноги  кукловода,  пританцовывающие  за  ветхой
занавеской.  И  когда  юрист  дошел  до  слов  об  отречении,  Лючилио  не
вздрогнул, только подумал о себе в третьем лице:
     - Интересно, отречется ли он? Ведь  ему  должно  быть  очень  страшно
стоять на  костре.  И  факела  уже  горят.  Надо  сказать  ему,  чтобы  не
отрекался. Ведь он  не  Галилей,  у  него  нет  измерений,  которые  можно
проверить, а идея надолго умирает, если ее создатель откажется от  нее.  У
меня и так слишком мало единомышленников, их нельзя терять...
     Лючилио удивила  тишина,  обрушившаяся  на  площадь.  Напряжение  так
велико, что почудилось будто волосы сейчас затрещат и поднимутся, словно к
ним поднесли кусок натертого электрона. Все глаза устремлены на него,  все
молчат, простолюдины, прорвавшиеся на площадь, перемешались с  патрициями,
но никто не сетует на давку, все ждут.
     "Что им надо от... меня? -  с  усилием  подумал  Лючилио.  -  Ах  да,
отречения! Надо сказать, чтобы не отрекался..."
     Четыре факела наклонились  и  одновременно  коснулись  соломы.  Огонь
вспыхнул и исчез под поленьями, блестящими от воды, которой их только  что
поливали.
     "На медленном огне, - вспомнил Лючилио, -  значит,  несколько  часов.
Большой огонь лучше - минута, и все. А тут ждешь, ждешь, а огня  все  нет.
Оказывается, когда тебя сжигают, это вовсе  не  страшно,  только  тягостно
скучно. Уйти бы отсюда... А эти стоят, смотрят. Их-то кто заставляет?"
     Темные поленья  курились  белым  паром.  Черные  провалы  между  ними
мерцающе осветились, оттуда  выпрыгнул  нарядный  желтый  язык,  качнулся,
мягко лизнул теплым и шелковистым босую ногу и упал вниз, только белый пар
заклубился сильнее. И лишь через секунду в ноге проснулась острая  режущая
боль. Лючилио застонал, площадь откликнулась глубоким вздохом.
     Сразу из  нескольких  мест  вырвался  огонь,  заметался  вокруг  ног.
Лючилио дернулся, цепь натянулась и  не  пустила.  Происходящее  не  стало
реальней: люди, костер, огонь  -  все  чужое.  Его  только  боль,  живущая
отдельно  от  всего.  Лючилио  извивался,  дергался,  но   параллельно   с
бесконечным  безмолвным  криком  текли   неторопливые   мысли   стороннего
наблюдателя:
     "...это только начало... зачем я дергаю  руки,  они  же  не  горят...
сколько  можно...  поленья  еще  не  занялись,  только  хворост   внизу...
больно!.. не могу больше!.. Голос позвать, он успеет... Нет,  увидят,  как
меня похищает с костра нечистая сила... все погибнет, уж лучше отречение!"
     - Вы слышали? - папский легат наклонился к прокурору.  -  Он  сказал:
"отречение"!
     Прокурор выхватил  из  рукава  свиток  и  закричал  сквозь  невнятное
гудение переполненной площади:
     - Вот отречение! Подпиши, и костер раскидают!
     - Дайте его сюда! - донеслось  сверху.  -  Пусть  здесь  сгорит  хоть
что-то достойное огня!





                            Святослав ЛОГИНОВ

                              АДЕПТ СЕРГЕЕВ


     Трудно приходится в экспедиции непьющему человеку! Начальник знает  о
твоем странном свойстве и доверяет ключ  от  железного  ящика,  в  котором
хранится запас ректификата,  но  и  все  остальные  знают,  что  начальник
знает... и ты становишься объектом самого беззастенчивого и просто наглого
вымогательства.  Особенно  трудно  тому,  кто  хоть  раз  не  выдержал  и,
поддавшись на уговоры, отворил заветный ящик. А ведь если бы не  спиртовые
баталии, Сергеев был бы попросту счастлив. И как не быть счастливым,  если
найден наконец детинец - деревянный кремль одного  из  городков-крепостей,
прикрывавших в неспокойном тринадцатом веке западные границы свободной еще
от батыевых толп Руси.
     Хотя, если бы и вовсе ничего не нашли, то все равно  Сергеев  жил  бы
сейчас  счастливо.  Он  истово  любил  раскопки:  и   неблагодарный   труд
землекопа, поднимающего крышу над гипотетическим захоронением, и ювелирную
работу   оператора.   Его   радовала   тяжеловесная    ловкость    широкой
четырехугольной лопаты  с  короткой,  пальцами  отполированной  рукояткой.
Нравилось часами сгибаться с ножом и кисточкой над  появившимся  из  земли
предметом. Приятно было каталогизировать найденное - занятие, казалось бы,
непревзойденно скучное.
     Короче, Сергеев любил свою работу. Он забывал  о  том,  что  уже  два
месяца не виделся с Наташей, что экспедиция, в которую он  напросился,  не
по его теме, а значит, еще на полгода  откладывается  защита  диссертации.
Главное, что он опять на раскопках.
     На широком крепостном дворе археологи вскрыли остатки воеводских изб,
жилых и с товарами. От одних в земле  оставались  только  камни,  когда-то
подпиравшие курицу, от других уцелел один или два венца. Предки не  любили
тайн, так что почти сразу становилось ясно, для чего служила та или другая
постройка. И только один дом, тот, который досталось раскапывать Сергееву,
вызывал  недоумение.  Сначала,  когда  Сергеев   обнаружил   кучу   хорошо
пережженного березового угля, а затем  и  проржавевший  горн,  все  дружно
решили, что это кузня. Но затем из земли появились сплавленные  стеклянные
перлы  разных  цветов,  помутневшие  осколки  скляниц  и  целая  коллекция
причудливых костей  -  человеческих  и  звериных.  Прослышав  о  находках,
собрались  сотрудники.  Начальник   экспедиции,   доктор   и   многократно
заслуженный деятель профессор Алпатов долго смотрел в раскоп и  совершенно
непрофессорским жестом скреб лысину.
     - Неужели апотека?.. - произнес он наконец.
     - Апотечная палата основана в 1582 году, -  подал  голос  из-за  спин
Коленька Конрад - великий знаток ненужных фактов и главный змей-искуситель
Сергеева.
     - Зелейные огороды были и раньше, -  возразил  Алпатов,  -  значит  и
апотеки могли быть раньше... но не в тринадцатом же веке!
     - Константин Егорович! -  вмешался  в  спор  Сергеев.  -  Давайте,  я
сначала площадку расчищу, а там уж будем решать, что это.
     - Да, конечно, - согласился шеф. Он еще раз поскреб темя и добавил: -
Вы  продолжайте  работу,  только   осторожнее,   и   каждый   слой   прошу
фотографировать, а я поеду в  город,  попробую  договориться  о  продлении
сроков.
     На следующий день Сергеев с двумя помощниками  наткнулись  на  что-то
вовсе несообразное. Круглая печурка из крепко обожженной глины  с  большой
открытой сверху духовкой сохранилась просто замечательно, так  что  нельзя
было ее спутать ни с горном, ни с чем другим. Опять сбежались сотрудники и
рабочие.
     - Тантур это, - безапелляционно заявил Ахмет. - У меня мама  в  таком
лепешки печет.
     Твоя мама печет лепешки в  Узбекистане,  а  тут  земли  Волынские,  -
осадил практиканта Коленька Конрад. В отсутствии профессора он  не  боялся
стоять в первом ряду и говорить громче всех. -  Но  в  одном  ты  прав,  -
продолжал  он  уверенно,  -  среднеазиатские  тантуры  свое  устройство  и
название позаимствовали  у  алхимических  печей.  Это,  друзья  мои,  печь
философов - анатор!
     - Вот загнул! - сказал  Сергеев.  -  То  аптека,  а  теперь  и  вовсе
алхимическая лаборатория. Откуда ей здесь взяться?
     - А что? - не унимался Коленька. - Тринадцатый век  -  золотое  время
алхимии. Альберт Великий, Раймонд Луллий,  Альберт  из  Виллановы,  Роджер
Бэкон... Имена-то какие! И география тоже: Италия, Тулуза, Оксфорд...
     - Здесь Волынь, а не Оксфорд, - напомнил Сергеев.
     - А теперь еще и Волынь, - согласился Конрад. - Не понимаю, почему бы
кому-нибудь из адептов не  поселиться  в  наших  краях.  Или  православным
князьям  золото  не  нужно?  Так  что,  поздравляю  с  открытием,  с  тебя
причитается...
     Как ни удивительно, но скорее всего всезнающий Коленька был прав:  на
окаменевшей  глине  анатора  Сергеев  обнаружил   изображение   Солнца   -
алхимический знак золота.
     Алпатов задерживался в городе, а раскопки шли полным ходом. Следующей
находкой были осколки большого стеклянного  сосуда:  колбы  или  алембика.
Почва в этом месте выделялась  густым  ярко-красным  цветом,  очевидно,  в
сосуде хранился какой-то минеральный пигмент, уцелевший в течение столетий
и окрасивший землю вокруг. Пробу красителя Сергеев отправил на анализ, и к
вечеру лаборантка  Зина  Кравец  принесла  ответ,  еще  раз  подтвердивший
алхимическую гипотезу: краска представляла собой почти чистую  киноварь  -
красный сульфид ртути.
     В самом центре киноварной линзы нож Сергеева скользнул  по  твердому.
Сергеев отложил нож и  взялся  за  кисточку,  полагая,  что  наткнулся  на
очередной  осколок  стекла.  Но  это  был  всего  лишь  спекшийся  кусочек
киновари, продолговатый камешек насыщенного красного  цвета,  крошившийся,
если на него сильно нажать. Отколовшийся  край  камня  Сергеев  на  всякий
случай передал Зине, а остаток  сунул  в  нагрудный  карман.  Камешек  был
красив, и Сергеев хотел показать его ребятам.
     Вечером археологи сидели у костра, пили чай, Ахмет и Коленька  Конрад
по очереди бренчали на гитаре и  пытались  петь.  Ленивый  разговор  вился
вокруг дневных событий.
     - Ну что, - обратился к Сергееву Конрад, - философского камня пока не
выкопал?
     - Выкопал, - ответил Сергеев, достал камешек и  подкинул  на  ладони.
Коленька заинтересовано потянулся к находке.
     - Действительно, - сказал он. - Похоже.
     Он повертел камень перед огнем, мечтательно закатил глаза и  принялся
вдохновенно цитировать, благо что некому и негде было  проверить  точность
цитаты:
     - Возьми кусочек этого чудесного медикамента величиной с боб и  брось
на тысячу унций чистой ртути.  Вся  она  обратится  в  сверкающий  красный
порошок.  Унцию  порошка  брось  на  тысячу  унций  ртути,  и  она   также
превратится в красный порошок. Унцию этого нового порошка брось на  тысячу
унций ртути, и она превратится в золото,  которое  лучше  рудничного...  -
Коленька перевел дыхание и добавил: -  Автор  Раймонд  Луллий  -  яснейший
доктор. Тринадцатый век, между прочим. А медикамент  -  одно  из  названий
философского камня. Вот этого.
     - Болтун ты философский, - сказала Зина Кравец. - Я  анализ  провела,
это та же киноварь, только очень чистая. Никаких примесей.
     - Камень философов, - обиженно начал Коленька, - состоит, как  и  все
сущее, из серы и  ртути,  но  только  из  самой  чистой  огненной  серы  и
наилучшей ртути. Так что, если его разложить, то найдешь серу  и  ртуть  и
решишь, что это была киноварь, в то время  как  держал  в  руках  эликсир.
Эликсир - одно из названий философского камня, - добавил он быстро.
     - Интересно, где  твой  Луллий  намеревался  достать  миллиард  унций
ртути? - спросила Зина, - и, кстати, сколько это - унция?
     - Унция?.. Что-то около десяти граммов.  Значит,  десять  тысяч  тонн
ртути. Не так много.
     - Врешь ты все, - сказала Зина. - Я не знаю, сколько граммов в унции,
но не десять. Эт