а, в середине пылал огромный  костер,
вокруг сидели десятка три полуобнаженных звероватых мужчин. Все
с палицами, некоторые с примитивными копьями.
     Колеблясь,  я  осторожно  отступил  в  кусты, чтобы успеть
разобраться, понять, чем вызвана  именно  такая  проекция,  как
вдруг  сильные  руки схватили меня сзади за шею. Я рванулся, но
острая боль скрутила тело, я бессильно  повис,  ощутил  удар  в
поясницу и упал плашмя.
     Меня ухватили за ноги и поволокли. Я пытался закрыть лицо,
выворачивался,   оберегая   глаза  от  сучьев  на  земле.  Боль
несколько раз кольнула ладони, видно, разодрал о камни.
     Голоса приближались. Костер дохнул теплом, я видел отсветы
жаркого пламени на деревьях. Меня  швырнули  возле  огня,  я  с
трудом  приподнялся,  сел.  В  спину жгло, но дикари смотрели с
жутким интересом, и я опасался шевелиться.
     -- Поймали? -- раздался за моей спиной сильный голос.--  В
жертву Мардуху его!
     Из-за  костра  вышел  молодой загорелый красавец огромного
роста, мускулистый, широкий в плечах и тонкий в поясе.  На  нем
была  лишь  набедренная повязка из шкуры леопарда, на бронзовой
коже  проступала  татуировка,  характерная,   как   отметил   я
автоматически,  для  древних  славян  и  германцев  в  пору  их
этнической общности.
     Я смотрел в глаза Виктору, не отрывая  взгляда,  а  в  его
глазах насмешливое торжество уступало место раздражению.
     -- Сейчас  ты узнаешь, что такое быть зажаренным заживо,--
процедил он.-- Мои  воины  на  аппетит  не  жалуются!  От  тебя
останутся только косточки, да и то не больше спички.
     -- Мардух   --  бог  богов,  а  не  людоедов,--  сказал  я
отчетливо.-- Мар, мор  --  смерть,  в  переводе  не  нуждается.
Мор-дух...  Мардух  -- верховный бог просвещенного Вавилона. Ты
опять передергиваешь, позер и шулер!
     -- К столбу его! -- крикнул он яростно.
     -- Трус...
     -- Быстрее!
     -- И подонок...
     Меня схватили, рывком поставили  на  ноги.  В  трех  шагах
появился  вкопанный  в  землю  столб, и меня швырнули вперед. В
тело  врезались  сухожилия  крупного  животного,  острая   боль
рванула  руки.  Я  не  мог  даже  дергаться, туго привязанный к
столбу, а дикари уже начали медленный танец, что все  ускорялся
и ускорялся.
     Виктор  взял  три копья, остановился в трех шагах напротив
меня. Дикари плясали, глаза  горели,  зубы  в  пламени  костров
блестели багровым, словно по ним уже бежала моя кровь.
     -- Лови свою смерть, ничтожество!
     Он  размахнулся,  швырнул копье. Я видел, как выскользнула
смерть из его руки, но не  уклонился:  шла  битва  за  Таню,  а
мускулами и мечами ее не выиграть.
     Копье ударило, сорвав клок кожи с левого бока, вонзилось в
столб.  Стало  больно  и горячо, теплота потекла вниз по бедру,
начала скапливаться в обуви.
     Виктор  рассматривал  меня  насмешливо,  лицо   его   было
красивым и жестоким.
     -- Трус,--  сказал  я.--  Ты  же сильнее! Развяжи меня. Мы
сразимся, если ты не совсем мерзавец.
     Он усмехнулся, переложил другое копье в правую руку.
     -- Зачем? --  спросил  он.--  Честь,  правила...  Это  для
слабых.  Сверхчеловек  не  нуждается в общепринятой морали. Это
для толпы. Сильные стоят вне морали.
     -- Сверхчеловек -- значит сверхдикарь? -- спросил я.--  Но
даже у дикарей есть нормы морали. Только у животных их нет...
     -- А мне плевать,-- прервал он и размахнулся.
     На  этот раз он целился мне прямо в лицо. Не в грудь, не в
сердце, а чтобы каменное острие сокрушило кости, выбило  глаза,
чтобы  насладиться  уничтожением вставшего на пути, это я видел
на его лице.
     Мне показалось, что почва качнулась, хотя, может быть, это
качнулся мир перед  глазами  из-за  потери  крови  и  слабости.
Острая боль ударила в правый бок, я ощутил себя пригвожденным к
столбу и с этой стороны.
     Виктор  свирепо  выругался,  лицо  его  исказилось. Третье
копье он подбросил на ладони, мстительно взглянул мне в глаза.
     Почва  дрогнула,  донесся  глухой  гул.   Вдали   блеснуло
багровым,  словно проснулся вулкан, на горизонте плюнуло в небо
огнем.
     Дикари  закричали,  стали  разбегаться.  Виктор   рявкнул,
удерживая  их,  но  почва  уже  ходила  ходуном, он даже не мог
бросить копье. Меня шатало  вместе  со  столбом,  землетрясение
свалило   нас,  я  ударился  лицом  о  твердую  землю,  тут  же
задергался  в  путах,  тщетно  искал   острый   камень,   чтобы
перетереть  о него сухожилия, но камней не было, однако же рука
выскользнула, и я догадался, что путы от усилий растянулись...
     Через минуту я освободился уже полностью. Кровь стекала по
бокам, раны неглубокие,  но  голова  закружилась  от  страха  и
отвращения.
     Я  успел  увидеть  Виктора, что наносил удар копьем, успел
отшатнуться, и мы сцепились врукопашную, покатились  по  земле.
Он бил жестоко, я задыхался от боли, неумело тыкал кулаками, но
страшные  удары  вышибали  дух, и когда сознание прояснилось, я
лежал распростертый, окровавленный  и  избитый,  а  он  быстрым
шагом уходил в темноту.
     -- Стой, сволочь! -- прошептал я.
     Собрав все силы, я поднялся на четвереньки, с трудом встал
и бросился на подкашивающихся ногах в погоню. Виктор пробирался
через  завалы  и  огромные  камни.  Я догнал его не скоро, он в
изумлении остановился, выпятил нижнюю челюсть.  Огромный  кулак
встретил меня, во рту хрустнуло, и когда я снова пришел в себя,
то лежал на камнях, и кровь бежала изо рта.
     Подняться  стоило нечеловеческих усилий, но я пошел за ним
снова. Виктор уходил быстро, я задыхался от усталости и  потери
крови, все силы уходили на то, чтобы заставить себя двигаться.
     Виктор   остановился,   лицо  его  изменилось.  Его  глаза
встретились с моими, и он отступил, повернулся  и  стал  быстро
уходить.
     Мы забирались все выше. Луна вышла из-за облака и осветила
мрачные  горы. Мы карабкались по узкой тропинке, слева отвесная
скала, справа пропасть. Виктор обеспокоено  оглядывался,  но  я
карабкался  изо  всех  сил,  падал  от  усталости,  поднимался,
шатаясь, снова брел, не выпуская  из  виду  ненавистную  спину.
Кровь  капала изо рта. Засохшая было на боках кровь снова пошла
струйками, и в ногах хлюпало.
     Внезапно Виктор остановился. Я шагнул еще,  он  обернулся,
его  руки угрожающе растопырились. Я шагнул ближе и увидел, что
дальше тропки нет: обрыв и пропасть в три-четыре метра.  Архары
могли  бы  еще  отсюда  прыгнуть  на  соседнюю скалу, но только
архары.
     -- Ты пришел за смертью,-- процедил Виктор.
     -- Да, но  вместе  с  тобой,--  ответил  я  хрипло.  Кровь
заливала глаза, я плохо видел и боялся, что потеряю сознание.
     Виктор заколебался, сказал:
     -- Черт  с  тобой. Дай мне пройти или возвращайся сам. Нет
нужды погибать здесь.
     -- Одним подонком станет меньше.
     Он криво ухмыльнулся:
     -- Но и одним святошей, не так ли? Ты благороден, признаю.
Но жизнь благородного человека  ведь  ценнее,  чем  моя?  Какая
обществу  польза,  если  сцепимся  и  рухнем  в  пропасть  оба?
Подонков много, да  и  не  стоят  они  того,  чтобы  из-за  них
погибали такие идеалисты, как ты...
     -- Подонки трусы,-- сказал я хрипло.-- Когда увидят, что с
ними борются  даже  ценой  жизней,  то сами умолкнут, сойдут со
сцены.
     Я пошел на него, выставив руки, собрав всю волю  в  едином
желании  ухватиться  за  врага и сделать шаг в пропасть. Виктор
отступил  на  шаг,  красивое  мужественное  лицо  посерело.  Он
отступил еще, вдруг пошатнулся, отчаянно взмахнул руками...
     Невольно  я  ступил  вперед и протянул ему руку, он сделал
попытку ухватиться за мои  вытянутые  пальцы,  но  уже  потерял
равновесие,  нога соскользнула, он страшно крикнул и замедленно
начал падать...
     Слабость навалилась с такой силой, что я опустился тут же,
прижался   лицом   к   холодному    камню.    Губы    коснулись
тепло-соленого, и я не сразу понял, что это моя кровь.
     Голова  сильно  кружилась,  я поднял глаза, чтобы удержать
блекнущее сознание, смутно  удивился  голубому  небу:  было  же
кроваво-красное,  грозное!  --  и  сквозь скалы, сквозь темноту
стали проступать стены операционной.
     Я лежал на столе, голова раскалывалась  от  боли.  В  поле
зрения  мелькнуло белое лицо Мальцева. Я попробовал улыбнуться,
но щеку стянул огромный пластырь. Я лежал голый, но от груди до
бедер был забинтован так, что едва дышал.
     -- Очнулся?  --   спросил   Мальцев   встревожено.--   Фу,
напугал... Идиот сопливый!
     Надо мной, отстранив его, появилось лицо главного.
     -- Тержов,--   сказал   он   жестко,--   от  психохирургии
отстраняетесь! Вы только что доказали полную неспособность.
     Он повернулся  и  быстро  вышел.  Мальцев  подмигнул  мне,
дескать,  главный у нас зверь, но мужик отходчивый, и заговорил
быстро, путаясь в словах. В его руках дрожал шприц, которым  он
тыкал мне в руку и все никак не мог попасть в вену:
     -- Все  сроки  прошли,  а ты не возвращаешься! Ну, думаем,
крышка  молодой  смене...  Тут   тебя   начало   корчить.   Все
перепугались,  на  дисплеях  кривые с ума сошли! Тут у тебя еще
начали  вскрываться  раны  --  ну,  скажу  тебе,  зрелище!  Шеф
побелел, не придумал ничего лучшего, как вкатить тебе лошадиную
дозу  кофеина.  Тряхнуло  тебя, но вроде бы полегчало. Добавили
еще, смотрим -- выкарабкиваешься...
     -- Да  уж   совсем   полегчало,--   простонал   я.--   Так
выкарабкиваться...
     -- Ничего,--  сказал он бодро.-- Красивый шрам на лице, ну
и что? Остальные под рубашкой. Мужчину шрамы не портят,  я  так
полагаю.
     Движение  на  соседнем столе прервало его слова. Таня, уже
освобожденная от захватов, приподнялась на  локте,  ее  бледное
лицо было обращено к нам. Мы затаили дыхание.
     -- Не  портят,--  сказала Таня еще слабым, но уже чистым и
ясным голосом.-- Еще как не портят.

     ДАЛЕКИИ СВЕТЛЫЙ ТЕРЕМ

     Всеволод к своим тридцати пяти успел сменить десяток мест,
что непросто рядовому инженеру,  которых  пока  что  хоть  пруд
пруди.  Слесаря  или  грузчика,  рассуждал он, хватают всюду, а
инженера берут с неохотой, да и то лишь затем, чтобы бросать на
картошку, уборочную, чистку территории, вывоз мусора...
     Затосковав "на картошке" по городу, он бежал с  заявлением
на расчет. Никто не уговаривал остаться, заявление подмахивали,
в бухгалтерии ему бросали расчетные, которых всегда оказывалось
меньше, чем ожидал, и он растерянно сдавал пропуск и выходил на
улицу.
     На  новом  месте совали метлу: "Нужно убрать тер-р-риторию
отседова и доседова (вариант: дотудова)" или же, вручив лопату,
талантливо соединяли  на  зависть  ученым  из  НИИ  космической
физики  заводское  решение  проблемы  пространства  -- времени:
"Копай от забора и до обеда". Он пробовал  доказывать,  что  он
инженер, но сникал, напоровшись на неотразимое: "Не слесарей же
снимать? Они ж люди нужные!"
     Он  копал от забора и до обеда, ездил на кагаты, в близкие
и дальние колхозы на прополку, на  сбор  помидоров  и  огурцов,
заготовку  фуража и силоса, вывозил навоз на поля, чистил фермы
и скреб коров, копал ямы и рыл канавы,  поливал  сады,  сгребал
сено,  возил  зерно  и  собирал  колорадских жуков, которых нам
забрасывают иностранные шпиены... Словом,  делал  все,  что  от
него   требовали.   К   своему  удивлению,  не  раз  попадал  в
передовики.
     Сегодня  утром,  прихлопнув  трезвонящий   будильник,   не
выспавшийся,  он  поспешно  выбрался  из не по-мужски роскошной
постели: до завода полтора  часа  с  пересадкой,  времени,  как
всегда,  в  обрез, тут вылеживаться некогда, хоть и страсть как
хочется.
     Жужжа бритвой, привычно врубил  телевизор,  скосил  глаза.
Утренний  повтор  вчерашнего  детектива  окончился,  сейчас  на
экране колыхались, почти вываливаясь за рамку, широкие  узорные
листья каштана.
     Он  застыл,  забыв  выключить  бритву.  Каштановая роща на
экране расступилась, к нему медленно,  словно  бы  по  воздуху,
поплыл  белый  дом  в  два этажа -- старинный, беломраморный, с
резными луковицами и широкой балюстрадой, опоясывающей  дом  на
высоте   второго   этажа.   По  широкой  ухоженной  лужайке,  с
футбольное поле размером, тоже поплыла как в замедленной съемке
на  сказочном  белом  жеребце  женщина  в  длинном  серебристом
платье.
     Всеволод   судорожно   вздохнул,  увидев  смеющиеся  глаза
амазонки, ее разрумянившееся лицо. Конь замер у крыльца,  хвост
и   грива   струились  по  ветру,  а  женщина  легко  процокала
каблучками вверх по  лестнице,  ее  шарф  стремительной  птицей
пронесся над краем балюстрады.
     Он задержал дыхание, задавливая рванувшую сердце боль.
     -- Ну зачем же...-- сказал он горько. Щемило так, что чуть
не заплакал от тоски: она там, а он здесь!
     А светлый чистый мир телефильма на историческую тему звал,
манил,   наполнял  саднящей  горечью.  Как  часто  теперь  идут
инсценировки классики прошлых веков  --  люди  ощутили  тягу  к
временам устойчивым, добротным!
     -- Ну  почему,--  вырвалось  у  него,--  им бог дал, а мне
только показал?
     Уже одетый, опаздывая, так и не позавтракав, зато  всласть
натосковавшись  о  чистом  и  прекрасном  мире  и  незагаженной
природе, чистом не6е, он в злобе выключил телевизор, рванув  за
шнур так, что едва не выдернул вместе с розеткой.
     Солнце  палило  вовсю, стараясь в авральную неделю августа
освоить все солнечные лучи, отпущенные на лето.  Каменные  ульи
накалились, от них несло жаром.
     Он  шел,  с  отвращением  чувствуя,  что  из мегаполиса не
вырваться.  Уже  не  старый  пленочный  город,  ныне  население
разнесено  на  три мегаэтажа: вверх дома и эстакадное метро, на
плоскости -- улицы и  площади,  внизу  --  подземные  переходы,
метро...
     И  во  всех  трех  измерениях  полно  людей. Ими запружены
улицы, переулки, они  давятся  на  перекрестках  перед  красным
светом,  а  в  это  время  по  шоссе  вжикают в несколько рядов
автобусы,  троллейбусы,  машины  --  все  под  завязку  набитые
людьми.
     В  троллейбусе он застрял на площадке, не сумев продраться
в тихий угол. Жали отовсюду, он до  судорог  пружинил  мускулы,
чтобы не раздавили.

     На  втором  этаже всем телом, кожей, кровью ощутил чужую и
даже враждебную ему жизнь. Узкий коридор  мертво  сиял  гладким
металлом  и пластиком, под ногами звенело что-то ненатуральное,
с  белых  безжизненных  дверей  кабинетов  немигающе   смотрели
пластмассовые квадратики с глазами цифр.
     Кабинет  Романа  был  в носке сапожка: боковом ответвлении
коридора, и Всеволод всякий раз приближался с  тайной  опаской,
сворачивал  по  широкой  дуге,  чтобы  не  встретиться с чем-то
страшным, механическим,  хотя  и  знал,  что  ничего  такого  в
институте  нет,  но  уж  очень  неживой  здесь  коридор, стены,
потолок, даже воздух неживой, словно его нет вовсе!
     Он   стукнул   в   дверь,   подавляя    щемящее    чувство
неправильности,  будто  уже  сделал что-то нехорошее. Над самым
ухом металлический голос рявкнул:
     -- Идет эксперимент. Кто и по какому делу?
     -- Роман,  это  я,--  буркнул  Всеволод.  Динамик   всегда
заставлял  его  шарахаться,  нервно  коситься  по  сторонам: не
хватало, чтобы видели, как он пугается говорящего железа.
     Дверь  бесшумно  уползла  в  стену.  В  глубине  круглого,
блещущего  металлом  зала  горбился пульт, словно бы и без него
голова не шла кругом от  циферблатов,  индикаторов,  сигнальных
лампочек,  табло,  экранов,  которыми  густо  усыпаны  стены от
потолка и до пола.
     Роман поднялся, пошел  навстречу.  Всеволод  напрягся.  Он
всегда   напрягался,  когда  Роман  поворачивал  к  нему  худое
нещадное  лицо.  Роман  тоже  был  из   металла,   циферблатов,
конденсаторов  --  даже в большей степени, чем его зал машинных
расчетов, во всяком случае, Всеволод воспринимал его именно так
и потому невольно трусил в обращении.
     -- Привет-привет,-- сказал Роман первым.
     Он коротко и  сильно  сдавил  кисть,  поднял  и  без  того
вздернутый  подбородок,  указывая на кресло. Всеволод опустился
на пластиковое сиденье, настолько  гладкое  и  стерильное,  что
любой микроб удавился бы от тоски.
     -- Ты по поводу Лены? -- спросил Роман.
     Он  стоял  на фоне циферблатов, дисплеев, такой же четкий,
бесстрастный,  острый,  с  туго   натянутой   кожей,   идеально
функционирующий организм.
     Всеволод  потерянно  ерзал, избегая взгляда энергетика. Он
ненавидел  его  способность  ставить  прямые  вопросы,   решать
быстро,   четко,   ненавидел   интеллектуальное  превосходство,
способность состязаться с компьютером. Озлобленно говорил себе:
"А может ли он любоваться опавшим  листиком?  А  я  могу...",--
однако в глубине души сознавал, что преимущества здесь нет, тем
более  что  и  самому на эти опавшие листики начхать с высокого
балкона.
     -- Да нет,-- пробормотал он  наконец  сдавленным  голосом.
Озлился,  вздернул  подбородок,  злясь,  что  у  него  не такой
квадратный, выступающий, как  у  Романа.  Тот  улыбался  одними
глазами,  смотрел  прямо  в  лицо.  Взгляды  их  встретились, и
Всеволод ощутил, как черные  глаза  Романа  погружаются  в  его
светлые, подавляют, подчиняют, навязывают собственное отношение
ко всему на свете.
     -- Тогда зачем же?
     -- Не знаю,-- ответил Всеволод и понял, что и в самом деле
не знает,  зачем  пришел  в  этот  холодный,  жестокий к слабым
мир.-- Э... как ты насчет лотереек?
     Роман удивился. Пожалуй, оскорбился даже:
     -- За кого ты меня принимаешь?  Я  работаю  тяжко,  но  не
надеюсь  на  дурное  счастье. Все, что имею, чего достиг -- моя
заслуга! Лотерейки -- шанс для слабаков.
     -- А я покупаю,-- буркнул Всеволод.
     Заходящее   солнце   зацепилось   краешком,    и    густой
оранжево-красный свет потек по голому металлу, оживляя его так,
что  Всеволод  даже  приревновал,  словно  бы солнце растений и
зверей предало его, коснувшись мертвой враждебной жизни.
     Солнечный луч рассекал зал надвое. Роман,  скрестив  руки,
стоял по ту сторону. Его темные глаза казались еще темнее.
     -- По-моему,--  сказал Роман убежденно,-- ты пришел, чтобы
поставить точки над "и". Кстати, давно пора.
     -- Да  какие  там  точки?  --  Всеволод  снова  сбился  на
бормотание,  злясь,  что  не  может  вот  так  в лоб говорить и
решать,  а  все  у   него   через   недоговорки,   околичности,
рефлексии.--  Дело  не  в  Лене  вовсе...  Просто тоскливо мне.
Тошно, понимаешь?
     Сказал и удивился. Другому бы вовек не раскрылся, а этому,
своему удачливому сопернику, готов распахнуть нутро, словно  бы
любой  другой  --  такой  же  слабый  и  сложный,  а  Роман  --
бесстрастный, хотя и мощный механизм, или, на худой конец, врач
или банщик, перед которыми раздеваться не зазорно.
     -- Раньше про таких говорили,-- сказал  Роман  медленно,--
не от мира сего...
     -- Да-да,--  согласился Всеволод торопливо,-- мне только в
этом мире тоскливо...
     -- А в прошлом?
     -- Не был, не знаю.
     -- Врешь,-- отрезал Роман убежденно.--  Бываешь...  Многие
теперь там бывают. Даже я бываю, только мне там... неуютно.
     -- Бываю,--  согласился Всеволод неохотно,-- но мне уютно.
Очень. А ты... Зачем?
     -- Чтобы убедиться, что я прав,--  ответил  Роман  сухо.--
Что правда на стороне нынешнего образа жизни.
     Он  быстро  прошелся  вдоль пульта, нажимая кнопки, провел
пальцами  по  клавишам.  Цветовая  гамма  чуть  изменилась,  на
экранах ломаные линии помчались чуть быстрее.
     -- Нынешнего ли? -- усомнился Всеволод тихо.
     -- Медиевист,--    сказал   Роман   с   апломбом,   словно
припечатал.--   Бегство   от   действительности...   Поэтизация
прошлого... Все понятно.
     -- Тебе всегда все понятно!
     -- В   твоем   случае  понятно.  Типичнейший  гуманитарий,
слабый. Мелочи таких не  интересуют,  прозой  жизни  брезгуете.
Самое  малое,  за  что  беретесь,--  это  судьбы цивилизации...
Болтуны.