и
Марина вспомнила, что  именно  так  в  фильме  и  было.  После  этого  она
окончательно поверила в свою дочь, и когда Наташа засыпала  рядом,  Марина
заботливо накрывала шторой беззащитную белую колбаску  ее  тельца,  словно
Наташа была еще яйцом.
     Иногда по вечерам они начинали мечтать, как Наташа  станет  известной
артисткой и Марина придет к ней на концерт, сядет  в  первый  ряд  и  даст
наконец волю гордым материнским слезам. Наташа очень любила играть в такие
концерты - она садилась перед матерью на фанерную коробку, прижимала  баян
к груди и исполняла то "Стражу на Зее", то "Подмосковные вечера"; Марина в
самый неожиданный момент прерывала ее  игру  тоненьким  криком  "браво"  и
начинала истово бить друг о друга двумя последними  действующими  лапками.
Тогда Наташа вставала и кланялась; выходило это у нее так, словно всю свою
жизнь перед этим она ничего другого не делала, и Марине оставалось  только
клоком сена размазывать по лицу сладкие слезы. Она чувствовала, что  живет
уже не сама, а через Наташу, и все, что ей теперь нужно от  жизни,  -  это
счастья для дочери.
     Но шли дни, и Марина стала замечать в дочери странную вялость. Иногда
Наташа замирала, баян в ее руках смолкал,  и  она  надолго  уставлялась  в
стену.
     - Что с тобой, девочка? - спрашивала Марина.
     - Ничего, - отвечала Наташа и принималась играть вновь.
     Иногда она бросала баян и уползала в ту часть камеры, которой  Марина
не могла видеть, и не  отвечала  на  вопросы,  занимаясь  там  непонятным.
Иногда к ней приходили друзья и подруги, но Марина не видела их, а слышала
только молодые самоуверенные голоса. Однажды Наташа спросила ее:
     - Мама, а кто лучше живет - муравьи или мухи?
     - Мухи-то лучше, - ответила Марина, - но до поры до времени.
     - А после поры да времени?
     - Ну как тебе сказать, - задумалась Марина. - Жизнь у  них,  конечно,
неплохая, но очень неосновательная и, главное, без  всякой  уверенности  в
будущем.
     - А у тебя она есть?
     - У меня? Конечно. Куда я отсюда денусь.
     Наташа задумалась.
     - А в моем будущем у тебя уверенность есть? - спросила она.
     - Есть, - ответила Марина, - не волнуйся, милая.
     - А ты можешь так сделать, чтобы ее у тебя больше не было?
     - Что? - не поняла Марина.
     - Ну, можешь ты так сделать, чтобы не  быть  насчет  меня  ни  в  чем
уверенной?
     - А почему ты этого хочешь?
     - Почему, почему. Да потому что пока у тебя будет уверенность в  моем
будущем, я отсюда тоже никуда не денусь.
     - Ах ты дрянь неблагодарная, - рассердилась  Марина.  -  Я  тебе  все
отдала, всю жизнь тебе посвятила, а ты...
     Она замахнулась на Наташу, но та быстро уползла в  угол  камеры,  где
Марина не могла ее даже видеть.
     - Наташа, - через некоторое время позвала Марина, - слышишь, Наташа!
     Но Наташа не отвечала. Марина решила, что дочь обиделась  на  нее,  и
решила больше ее не трогать.  Опустив  голову,  она  задремала.  Утром  на
следующий день она очень удивилась, не нащупав рядом  маленького  упругого
наташиного тельца.
     - Наташа! - позвала она.
     Никто не отозвался.
     - Наташа! - повторила Марина и беспокойно заерзала на месте.
     Наташа не отзывалась, и Марина испытала самую настоящую  панику.  Она
попробовала  повернуться,  но  огромное  жирное  тело  совершенно  ей   не
подчинялось. У  Марины  мелькнула  мысль,  что  оно,  может  быть,  еще  в
состоянии двигаться, но просто не понимает, чего Марина от него хочет, или
не в состоянии расшифровать сигналы, идущие от мозга к его мышцам.  Марина
сделала колоссальное волевое усилие, но  единственным  ответом  тела  было
раздавшееся в его недрах тихое урчание. Марина попыталась еще  раз,  и  ее
голова немного повернулась вбок. Стал виден другой угол камеры, и  Марина,
изо всех сил выворачивая глаз, рассмотрела висящий под потолком  небольшой
серебристый кокон, состоящий, как ей показалось, из множества рядов тонких
шелковых нитей.
     - Наташа, - опять позвала она.
     - Ну что, мам? - долетел из кокона тихий-тихий голос.
     - Ты что это? - спросила Марина.
     - Известно что, - ответила Наташа. - Окуклилась. Пора уже.
     - Окуклилась? - переспросила Марина и заплакала. - Что ж ты  меня  не
позвала? Совсем уже взрослая стала, выходит?
     - Выходит так, - ответила Наташа. - Своим умом теперь жить буду.
     - И что ты делать хочешь, когда вылупишься? - спросила Марина.
     - А в мухи пойду, - ответила Наташа из-под потолка.
     - Шутишь?
     - И ничего не шучу. Не хочу так, как ты, жить, понятно?
     - Наташенька, - запричитала Марина, - цветик! Опомнись! В нашей семье
такого позора отроду не было!
     - Значит, будет, - спокойно ответила Наташа.


     На следующее утро Марина проснулась от скрипа. Висящий  под  потолком
кокон слегка покачивался, и Марина поняла, что Наташа готова вылупиться.
     - Наташа, - стараясь говорить спокойно, начала Марина, - пойми. Чтобы
пробиться к  свободе  и  солнечному  свету,  надо  всю  жизнь  старательно
работать. Иначе это просто невозможно. То, что ты собираешься  сделать,  -
это прямая дорога на дно жизни, откуда уже нет спасенья. Понимаешь?
     Кокон треснул по всей длине, и из появившегося в  его  верхней  части
отверстия высунулась голова - это была Наташа, но совсем не та девочка,  с
которой Марина долгими вечерами играла в магаданские концерты.
     - А мы, по-твоему, где живем? На потолке, что ли? - грубо  отозвалась
она.
     - Смотри, - с угрозой сказала Марина, еле удерживая взгляд на коконе,
- вернешься вся ободранная, яиц в подоле принесешь  -  на  порог  тебя  не
пущу.
     - Ну и не надо, - отвечала Наташа.
     Она уже разорвала  стенку  кокона,  и  вместо  скромного  муравьиного
тельца с четырьмя длинными крыльями Марина увидела типичную молодую муху в
блядском коротеньком платьице зеленого цвета с  металлическими  блестками.
Наташа  была,  конечно,  красива  -   но   совсем   не   целомудренной   и
быстрорастворимой  красотой  муравьиной  самки.   Она   выглядела   крайне
вульгарно,  но  в  этой   вульгарности   было   нечто   завораживающее   и
притягательное, и Марина поняла, что  мордастый  мужчина  из  французского
фильма, случись ему выбирать между Мариной, какой она была в молодости,  и
Наташей, выбрал бы, несомненно, Наташу.
     - Проститутка!  -  выпалила  Марина,  чувствуя,  как  к  оскорбленным
родительским чувствам примешивается женская ревность.
     - Сама проститутка, - не  оборачиваясь,  отозвалась  Наташа,  занятая
своей прической.
     - Ты... Ах ты... - зашипела Марина, - на мать... Прочь из моего дома!
Слышишь, прочь!
     - Сейчас сама уйду, - сказала, заканчивая туалет,  Наташа.  -  Больно
надо.
     - Немедленно! - закричала Марина. - Какими  словами  на  мать!  Прочь
отсюда!
     - И баян мне твой надоел, старая дура, - бросила Наташа.  -  Сама  на
нем играй, пока не подохнешь.
     Марина уронила голову на сено и в голос зарыдала.  Она  ожидала,  что
через несколько минут Наташа опомнится  и  приползет  извиняться,  и  даже
решила не извинять ее сразу, а некоторое время помучить, но вдруг услышала
звяканье врезающегося в землю совка.
     - Наташа, - закричала она, чудовищным усилием поворачивая  голову,  -
что ты делаешь!
     - Ничего, - ответила Наташа, - наружу выбираюсь.
     - Так вон ведь выход! Ты что, хочешь все разрушить, что  мы  с  отцом
построили?
     Наташа не ответила - она продолжала сосредоточенно копать и, какие бы
материнские  проклятия  ни  обрушивала  на  ее  голову  Марина,  даже   не
оборачивалась. Тогда Марина, как могла, приблизила голову к черной дыре  в
стене и завопила:
     - Помогите! Люди добрые! Милиция!
     Но ответом ей было только далекое завывание ледяного ветра.
     - Спасите! - опять заорала Марина.
     - Да  чего  ты  орешь,  -  тихо  сказала  из-под  потолка  Наташа,  -
во-первых, добрых людей там нет, а во-вторых, все равно никто не услышит.
     Марина поняла, что дочь права, и впала  в  оцепенение.  Под  потолком
мерно позвякивал совок, так продолжалось час или два,  а  потом  в  камеру
упал солнечный луч и ворвался полный забытых запахов свежий воздух; Марина
вдохнула его и  неожиданно  поняла,  что  тот  мир,  который  она  считала
навсегда ушедшим в прошлое вместе с собственной  юностью,  на  самом  деле
совсем рядом и там началась осень, но еще долго будет тепло и сухо.
     - Пока, мама, - сказала Наташа.
     "Улетает", - поняла наконец Марина и закричала:
     - Наташа! Сумку хоть возьми!
     - Спасибо! - крикнула сверху Наташа, - я взяла!
     Она чем-то прикрыла прорытую наверх дыру,  и  в  камере  опять  стало
темно и холодно, но тех нескольких секунд, пока  светило  солнце,  хватило
Марине, чтобы вспомнить, как все было на самом деле в тот далекий полдень,
когда она шла по набережной и жизнь тысячью тихих голосов, доносящихся  от
моря, из шуршащей листвы, с неба и  из-за  горизонта,  обещала  ей  что-то
чудесное.
     Марина поглядела на стопку газет и с грустью поняла, что это все, что
у нее осталось, - точнее, все, что осталось для нее у жизни. Ее  обида  на
дочь прошла, и единственное, чего она хотела, - это чтобы  Наташе  повезло
на набережной больше, чем ей. Марина знала,  что  дочь  еще  вернется,  но
знала и то, что теперь, как бы близко к ней  ни  оказалась  Наташа,  между
ними всегда будет тонкая, но непрозрачная стена - словно то  пространство,
где они когда-то играли в магаданские концерты, вдруг разделила  доходящая
до потолка комнаты глухая желтая ширма.



                               14. ВТОРОЙ МИР

     - ...избавиться от ощущения, - говорил Митя, стоя с закрытыми глазами
в центре площадки под шестом маяка, - что он копает крыльями пустоту, и из
последних сил удерживая себя от догадки, что всю предшествовавшую жизнь он
занимался именно этим. Пока вместе с  сотнями  других  цикад  он  летел  к
далекой горе, второй раз в жизни видя  мир  таким,  как  он  есть,  вокруг
стемнело и ему стало казаться, что он потерял дорогу - хотя куда именно он
летит, он твердо не знал, - но тут он вспомнил, что  стоит  между  черными
кустами терновника и торчащими из земли выветренными  скалами  причудливой
формы, которые с того места, где он находился, казались  просто  участками
неба без звезд...
     Он несколько раз моргнул и слегка надавил на веки пальцами.  За  ними
разлилось слабое голубоватое сияние, но яркой  точки,  которая  сияла  там
несколько минут назад, уже не было.
     - Все. Больше ничего не вижу, -  сказал  он.  -  И  сколько  все  это
продолжалось?
     Дима пожал плечами.
     - Хотя да, - сказал Митя. - Конечно.
     - Цикады - наши близкие родственники, - сказал Дима. - Но они живут в
совершенно другом мире. Я бы сказал, что это подземные мотыльки.  Там  все
так же, как у нас, но совсем нет света.
     Он повернулся и пошел вверх по тропинке. Митя пошел следом,  и  через
минуту или две они вышли на плоскую  площадку  между  скалами,  один  край
которой обрывался в пустоту. Отсюда  было  видно  море  с  широкой  лунной
дорогой - даже не дорогой, а целой взлетно-посадочной полосой - и еще были
видно дрожащее сияние на берегу.
     - Странно, - сказал Митя. - Как будто все  то,  к  чему  мы  с  таким
трудом пытаемся всю жизнь вернуться, на самом деле никуда и  не  исчезало.
Как будто кто-то завязывает нам глаза, и мы перестаем это видеть.
     - Хочешь узнать, кто?
     - Хочу, - сказал Митя.
     - Это хорошо, что ты хочешь, - сказал Дима,  -  потому  что  в  любом
случае придется.
     Митя вздрогнул.
     - Что значит придется?
     - Видишь ли, - печально сказал Дима, - своими недавними действиями ты
растревожил одно очень могущественное существо.  Ему  все  это  ужасно  не
понравилось. И сейчас оно явится за тобой.
     - А какое ему до меня дело? - спросил Митя.
     - Оно считает, что ты находишься в его  полной  власти.  Принадлежишь
ему. А то, что ты пытаешься делать, этой власти угрожает. И  это  существо
нападет на тебя с минуты на минуту.
     - Кто это?
     - Труп, - сказал Дима как нечто само собой разумеющееся.
     - Чей труп?
     - Твой, - сказал Дима, - чей же еще.
     - Ты хочешь сказать, что я умру?
     - В каком-то смысле, - ответил Дима. - Когда я говорю "труп", я  имею
в виду, что тебя ждет тот, кто сейчас живет вместо тебя.  На  мой  взгляд,
самое худшее, что с тобой может произойти, - это то, что он и дальше будет
жить вместо тебя. А если умрет он, вместо него будешь жить ты.
     - Кто это живет вместо меня? - спросил  Митя.  -  И  как  труп  может
умереть?
     - Хорошо, - сказал Дима, - не  живет,  а  мертвеет.  Это  все  слова.
Неважно. Все равно бесполезно говорить. Иди и сам все увидишь.
     - А ты? - спросил Митя.
     - С ним можешь встретиться только ты сам, - сказал Дима. - И все, что
случится дальше, тоже зависит только от тебя.
     - Опять в кусты идти? - спросил Митя. - Сколько можно.
     - Я не знаю, где он тебя найдет. Но он уже здесь. Совсем рядом.
     - Где? - испуганно спросил Митя.
     Дима засмеялся и не ответил. Он подошел  к  краю  площадки,  почти  к
самому обрыву в  море,  и  отвернулся,  словно  не  желая  иметь  никакого
отношения к тому, что происходит за его спиной.
     Митя огляделся по сторонам. Вокруг были скалы самых разных  форм;  на
некоторых из них росли пучки травы,  которую  шевелил  ветер,  из-за  чего
казалось, что шевелятся сами камни. Митя посмотрел на Диму. Его  застывшая
фигура казалась со спины темным каменным выступом, словно он превратился в
одну из скал.
     Больше на площадке ничего не было. Митя подошел к началу тропинки, по
которой они только  что  прошли,  и,  цепляясь  за  кусты  и  камни,  стал
спускаться вниз. Прошлый раз он шел за Димой и даже не заметил,  насколько
трудно здесь идти - словно тогда вокруг было светлее. Теперь,  когда  Луну
закрыл каменный гребень, приходилось нашаривать ногой следующий  камень  и
ощупью находить ветки, чтобы схватиться за  них.  Через  несколько  метров
Мите показалось, что он завис  в  темной  пустоте,  держась  за  несколько
непонятно  откуда  взявшихся  в  ней  каменных  выступов,  и  нет  никакой
гарантии, что впереди окажется хоть какая-то опора. Он замер на месте.
     "А куда я иду? - подумал он. - И зачем?"
     Он закрыл глаза и попытался прислушаться к своим ощущениям и  мыслям,
но их не было. Было просто темно, прохладно и тихо. Можно было  продолжить
спуск вниз,  а  можно  было  вернуться  на  площадку,  где  остался  Дима;
казалось, что между этими двумя действиями нет никакой разницы.
     Митя попытался сделать еще один шаг, и из под его подошвы  вывернулся
камень - он чуть не покатился вслед за этим камнем, но в последний  момент
успел схватиться за усеянную шипами ветку, которая глубоко расцарапала ему
кожу на ладони. Камень несколько раз стукнулся о скалы, с шорохом врезался
в листву, и опять стало тихо.
     "Что же со мной происходит? - подумал  Митя,  облизывая  кровоточащую
ладонь. - Как это оказалось, что я стою в  полной  темноте,  в  непонятном
месте, и дожидаюсь собственного  трупа?  Это  что,  я  к  свету  летел,  а
прилетел вот сюда? Ведь я же совсем другого искал. Может, я и сам не знаю,
чего, но никак не этого, точно."
     Подул ветер, и внизу зашуршали невидимые листья.
     "А может, он на мне опыты ставит. Сейчас пойду и  скажу  ему,  что  с
меня хватит... Кто он такой вообще и откуда он взялся? С  другой  стороны,
конечно, бессмысленный вопрос... Оттуда же, откуда и я. И говорит он  тоже
правильно. Но ведь я это и без него всегда знал. И еще много другого знал,
кстати... Куда только это делось..."
     Митя попытался вспомнить  это  другое,  и  перед  ним,  почти  как  в
колодце, промелькнуло  несколько  отрывистых  картин,  вместе  похожих  на
фильм, склеенный из разных слайдов. Оказалось, что лучшее связано с  очень
простым, таким, о чем никому и не  расскажешь.  Это  были  моменты,  когда
жизнь неожиданно приобретала смысл и становилось ясно, что  она  на  самом
деле никогда его не теряла, а терял его Митя. Но причина  того,  что  этот
смысл становился виден опять, была непонятна, а картинки на сменяющихся  в
его памяти слайдах были самыми обычными - например, проходящие по  ночному
потолку полосы света, похожие на лучи зенитных прожекторов, которые  никак
не могут поймать люстру, или вид  из  поезда  на  длинное  вечернее  небо,
уходящее  в  просеку  за  пыльным  окном,  или  несколько  неотшлифованных
бутылочных  изумрудов  на  ладони.  Но  странное  и  невыразимое   знание,
связанное со всем этим, давно исчезло, а то, что осталось в  памяти,  было
больше всего похоже на сохранившиеся фантики от конфет, съеденных каким-то
существом, уже давно живущим в нем, постоянно и незаметно присутствующим в
любой мысли (кажется, среди мыслей оно и жило), но все время прячущимся от
прямого взгляда.
     А сейчас, сразу же понял Митя, это существо, незаметно  жевавшее  его
почти  всю  жизнь  и  сожравшее  его  почти  целиком,  просто  не   успело
отпрыгнуть. Это и был труп.
     Но с ним ничего нельзя было сделать  -  разве  что  подобрать  камень
побольше и ударить самого себя по голове.
     Митя еще раз ощупал ногой темную пустоту  внизу,  повернулся  и  стал
карабкаться назад. Лезть вверх было проще, и через минуту он  уже  был  на
ярко освещенной лунным светом площадке.
     Дима стоял там же, в той же позе  и  так  же  неподвижно,  и  Митя  с
раздражением  подумал,  что  в  его  поведении,  пожалуй,  слишком   много
мистического пафоса.
     - Я все понял, - сказал он. - Понял, о чем ты говорил. Эй.
     Он похлопал Диму по плечу, и тот медленно обернулся.
     Это был не Дима.
     Это было то самое существо, мысль о существовании которого за  минуту
перед этим мелькнула в митином сознании. Ошибиться было  невозможно,  хотя
Митя не мог сказать, откуда у него возникла эта уверенность. Но в  тот  же
момент, когда он увидел перед  собой  собственное  лицо,  только  синее  и
усталое, он вспомнил место из старой японской книги, где  человеку  снится
кошмар, в котором он бежит вдоль берега моря от самого себя, вставшего  из
гроба. С ним сейчас происходило то же самое, только не было  гроба,  берег
моря находился далеко внизу, и просыпаться было некуда.
     Митя попятился, и труп шагнул за ним. Митя  кинулся  к  ведущей  вниз
тропинке, но, представив себе, как он снова повиснет на ветках,  а  сверху
на него обрушится  собственный  труп,  он  затормозил,  развернулся,  чуть
помешкал, решая, куда бежать, и  почувствовал,  как  за  левое  плечо  его
схватила собственная ладонь.
     То  есть  ладонь  принадлежала  тому,   кто   преследовал   его,   но
одновременно он почувствовал, что сам взял кого-то рукой за плечо. И  этот
кто-то тоже был он сам. Митя завыл от  ужаса,  неловко  ударил  кулаком  в
ничего не выражающее лицо с закрытыми глазами и тотчас почувствовал  косой
удар по собственной скуле. Труп медленно и  немного  карикатурно,  в  духе
гигиеничных американских ужасов, поднял руки, схватил  Митю  за  горло,  и
Митя почувствовал, что тоже кого-то душит. Он изо всех сил сжал  пальцы  и
понял, что еще секунда - и он задохнется. Тогда он чуть ослабил  хватку  и
почувствовал, что может  сделать  вдох.  Он  убрал  руки,  и  одновременно
разжались пальцы на его горле.
     "Понятно", - подумал Митя, повернулся, поднял ногу, чтобы шагнуть,  и
почувствовал, что его за левое плечо опять схватила собственная ладонь. Он
испытал мгновенный приступ ярости, лягнул труп  ногой  и,  придя  в  себя,
обнаружил, что стоит на четвереньках. Он встал, со свистом втягивая воздух
в непослушные легкие. Это было тяжело  не  только  потому,  что  от  удара
перехватило дыхание, а еще и  потому,  что  пальцы  трупа  опять  с  тупым
усердием сомкнулись на  его  шее,  и  чтобы  сделать  вдох,  ему  пришлось
ослабить собственную хватку на холодном синем горле. Митя сдела