о пробежала по залитому голубым светом пустырю за
гаражами и ссыпала землю на обочине дороги. Второй раз это было уже не так
страшно, а в третий она даже перестала  коситься  на  окна  пятиэтажки,  в
которых не то горели тусклые лампы, не то просто отражалась  луна.  Быстро
перемещаться мешали туфельки, один каблук сломался,  когда  она  еще  рыла
нору, - и Марина скинула их, поняв, что туфли больше не нужны.
     Бегать босиком стало легче, и довольно скоро на краю  дороги  выросла
куча земли, словно сброшенная самосвалом, а  вход  в  нору  перестал  быть
заметен со стороны. Марина валилась с ног, но у нее  все  же  хватило  сил
отыскать кусок картонного сигаретного  ящика  с  нарисованным  зонтиком  и
красной надписью "Parisienne", которым она,  спускаясь  в  нору,  прикрыла
вход. Теперь все было сделано. Она успела.
     - Хорошо, -  пробормотала  она,  со  счастливой  улыбкой  сползая  по
шершавой земляной стене на пол и вспоминая мордастого мужика из фильма,  -
хорошо. Но пусть это будет что-нибудь оригинальное...
     Весь следующий день она спала - один только раз ненадолго проснулась,
подползла к выходу и, чуть отодвинув картонку, выглянула  наружу.  В  нору
ударил косой солнечный луч и долетел щебет  птиц,  такой  счастливый,  что
даже  показался  ненатуральным,  словно   на   дереве   сидел   Иннокентий
Смоктуновский и щелкал  соловьем.  Марина  вернула  картонку  на  место  и
поползла назад в камеру.
     Когда она проснулась в следующий раз, первое, что она  почувствовала,
был голод. Марина открыла сумку, которая раньше решала все ее проблемы, но
там остались только узкие черные очки, совсем как  у  девушки  из  фильма.
Марина решила вылезти наружу и тут заметила, что юбки, из которой  прошлой
ночью получился мешок, нигде нет - видно, она  так  и  осталась  у  дороги
вместе с последней порцией земли. Туфелек на ногах тоже не было  -  Марина
вспомнила, что сбросила их, когда они стали мешать.  Лезть  в  таком  виде
наружу нечего было и думать. Марина села на землю  и  заплакала,  а  потом
опять уснула.
     Когда  она  проснулась,  было  темно.  За  время  сна  что-то  в  ней
изменилось - теперь Марина не раздумывала, можно ли выходить в таком  виде
наружу. Она просто нащупала в темноте совок, откинула  картонку,  вылезла,
присела и подняла глаза к небу.


     Удивительно красива крымская ночь. Темнея, небо поднимается  выше,  и
на нем ясно проступают звезды.  Из  всесоюзной  здравницы  Крым  незаметно
превращается в римскую провинцию, и в  душе  оживают  невыразимо  понятные
чувства всех тех, кто так же стоял когда-то  на  древних  ночных  дорогах,
слушал треск цикад и, ни о чем особо не думая,  глядел  в  небо.  Узкие  и
прямые кипарисы кажутся колоннами, оставшимися от давно снесенных  зданий,
море шумит точно так же, как тогда (что бы  это  "тогда"  ни  значило),  и
перед тем как толкнуть навозный шар дальше, успеваешь на миг  ощутить,  до
чего загадочна и непостижима жизнь и какую крохотную часть того,  чем  она
могла бы быть, мы называем этим словом.
     Марина опустила глаза и потрясла головой, чтобы собраться с  мыслями.
Мысли натряслись такие: надо сходить на рынок и выяснить обстановку.
     Марина медленно пошла к  темной  скале  пансионата,  высоко  поднимая
ноги, чтобы не споткнуться. Вокруг видно почти  ничего  не  было,  и,  как
Марина ни осторожничала, через несколько шагов она ступила в ямку и упала,
чуть не сломав сустав. От боли  у  нее  прояснилось  в  голове,  и  Марина
поняла, что на четвереньках двигаться гораздо удобней  и  безопасней.  Она
вприпрыжку потрусила вперед, выскочила на  обсаженную  цветами  освещенную
дорожку и побежала к фонарям набережной - перемещалась она на трех лапках,
потому что в четвертой был сжат зазубренный и  ободранный  долгой  работой
совок.
     Рынок оказался просто частью набережной  под  металлическим  навесом.
Вокруг никого не было, и Марина принялась шарить возле  пустых  прилавков,
пытаясь отыскать хоть что-нибудь съедобное. Минут за  двадцать  она  нашла
множество давленых груш  и  яблок,  несколько  слив,  два  полуобглоданных
кукурузных початка и совершенно целую виноградную  гроздь.  Она  наполнила
всем этим найденный здесь же рваный пластиковый пакет  и  пошла  к  пустым
столикам возле угасшего мангала - днем она заметила, как здесь пили пиво и
ели шашлык, и решила посмотреть, не осталось ли чего на столах.
     - Самка, где виноград брали?
     Марина от неожиданности так испугалась, что чуть не  выронила  сумку.
Но когда она  оглянулась,  то  испугалась  еще  сильнее  и  отпрыгнула  на
несколько шагов назад. Перед ней стояла худая женщина в измазанных  глиной
синих  трусах  и  рваной  блузке.  Ее  глаза  дико  горели,  волосы   были
перепачканы землей и всклокочены, а руки и ноги сильно  исцарапаны.  Одной
рукой она прижимала к груди фанерный ящик с объедками, а в другой  держала
точно такой же совок, как у Марины, и по этому совку  Марина  поняла,  что
перед ней тоже муравьиха.
     - А там вон, - ответила она и показала совком в сторону прилавков,  -
только там нет больше. Кончился.
     Женщина сладко улыбнулась и  шагнула  к  Марине,  не  спуская  с  нее
горящих глаз. Марина сразу все поняла, пригнулась и выставила перед  собой
совок. Тогда женщина бросила ящик в траву, зашипела и прыгнула на  Марину,
целясь ей головой в живот. Марина успела заслониться от  удара  пакетом  и
смазала женщину совком по лицу, а потом еще пнула  ногой.  Самка  в  синих
трусах завизжала и отскочила.
     - Катись отсюда, гадина! - крикнула Марина.
     - Сама гадина, - пятясь и дрожа, прошипела женщина, - поналетели  тут
к нам, суки позорные...
     Марина шагнула к ней, размахнулась совком,  и  женщина  быстро-быстро
убежала в темноту. Марина склонилась  над  ее  ящиком,  выбрала  несколько
мягких мокрых помидоров получше и положила в свой пакет.
     - Еще кто к кому поналетел! Сраная уродина! - победно крикнула она  в
ту сторону, где скрылась женщина, и зашагала к мосту;  не  дойдя  до  него
нескольких метров,  она  остановилась,  подумала,  вернулась  и  захватила
брошенный сраной уродиной ящик.
     "Какая страшная", - с омерзением думала она по дороге.
     Сложив продукты в углу норки,  Марина  опять  вылезла  и,  словно  на
крыльях, на четвереньках понеслась к пансионату. У нее было очень  хорошее
настроение.
     - Вот такие песни, - шептала она, зорко вглядываясь во тьму.
     Наконец она нашла то, что искала, - на газоне  стоял  маленький  стог
сена, накрытый полиэтиленом. Марина заметила его еще  в  первый  день.  За
несколько рейдов она перетаскала к  себе  все  сено,  потом,  удивляясь  и
радуясь своей лихости, подкралась к  стене  пансионата  и  медленно  пошла
вдоль нее, пригибаясь,  когда  проходила  мимо  окон.  Одно  из  них  было
открыто,  и  из-за  него  доносилось  громкое  дыхание   спящих.   Марина,
отвернувшись,  чтобы  случайно  не  увидеть  своего  отражения  в  стекле,
подкралась  к  черному  проему,  подпрыгнула,  одним  сильным  и  красивым
движением сорвала висевшую в окне штору и не оборачиваясь кинулась назад к
норке.



                       4. СТРЕМЛЕНЬЕ МОТЫЛЬКА К ОГНЮ

     Зеркало в тяжелой раме  из  тусклого  дерева,  висевшее  над  спинкой
кровати, казалось совершенно черным,  потому  что  отражало  самую  темную
стену комнаты. Иногда Митя щелкал  зажигалкой,  и  по  черной  поверхности
зеркала проходили оранжевые волны, но зажигалка быстро нагревалась,  и  ее
приходилось гасить. Из окна на кровать падало чуть-чуть  света,  хотя  уже
был вечер,  и  на  танцплощадке  начала  играть  музыка.  Сквозь  марлевую
занавеску можно было различить в темноте далекие вспышки разноцветных ламп
- точнее, не сами вспышки, а их отсветы на листве.
     Митя лежал в полутьме, задрав ноги в кроссовках на высокую решетчатую
спинку кровати, и поглаживал рукой  Марка  Аврелия  Антонина,  сплющенного
веками в небольшой зеленый параллелепипед, листать который было уже темно.
Рядом  лежала  другая  книга,  китайская,  называвшаяся  "Вечерние  беседы
комаров У и Цэ".
     "Удивительно, - думал он, - чем глупее песня и чем  чище  голос,  тем
больше она трогает. Только ни в коем случае не надо  задумываться,  о  чем
они поют. Иначе все..."
     Лежать дальше было утомительно. Митя вынул из книги  исписанный  лист
бумаги, сложил его вчетверо, сунул в карман  и  встал.  Нашарив  на  столе
сигареты, он отпер дверь и вышел наружу.  Узкий  проход  между  курортными
домиками освещало только  соседнее  окно;  была  видна  калитка,  лавка  у
проволочной изгороди и длинные бледные травы в русле высохшего ручья. Митя
запер дверь, увидел свое отражение в стекле и хмыкнул. С некоторых пор  он
стал выглядеть в темноте довольно странно - тяжелые крылья,  сложенные  на
его спине, казались плащом из серебряной парчи, доходившим почти до земли,
и Мите иногда бывало интересно, что видят на их месте другие.
     За  светящейся  занавеской  соседнего  домика  играли   в   карты   и
разговаривали. Там жила семейная пара, а сейчас у них,  судя  по  голосам,
были гости.
     - Теперь черви, - говорил мужской голос. - Ну,  конечно,  изменилась,
Оксан. Ты еще спрашиваешь. С тобой все по-другому стало.
     - Ну, а лучше  или  хуже?  -  требовательно  спросил  тонкий  женский
голосок.
     - Ну как... Теперь ответственность  появилась,  -  задумчиво  ответил
мужской голос. -  Знаю,  куда  после  работы  идти.  Ну  и  ребенок,  сама
понимаешь... Играю втемную.
     - У тебя же и так минус четыреста, - вмешался другой мужской голос.
     - А что делать? - спросил первый. - Девятка червей.
     Митя  зажег  сигарету  (на  огонек  зажигалки   метнулось   несколько
крохотных насекомых), прошел через  калитку  и  перепрыгнул  сухое  русло.
Осторожно преодолев несколько метров полной темноты, он  продрался  сквозь
кусты, вышел на асфальт,  остановился  и  поглядел  назад.  Светлая  линия
дороги доходила до вершины холма и обрывалась, а дальше были видны  черные
силуэты гор. Одна из них, та,  что  справа,  напоминала  со  стороны  моря
огромного бронированного  орла,  наклонившего  голову  вперед;  с  катера,
который ходил по вечерам мимо, бывали иногда заметны  непонятные  огни  на
вершине - наверное, там стоял маяк. Сейчас огней не было.
     Сделав несколько затяжек, Митя кинул  окурок  на  асфальт,  тщательно
раздавил его и медленно побежал вниз  по  дороге.  Крылья  расправились  и
легли на волну  набегающего  воздуха,  а  еще  через  несколько  шагов  он
взлетел, пронесся между кронами деревьев, поджал ноги, чтобы  не  зацепить
натянутый между двумя столбами электрический провод  (тот  был  невидим  в
темноте, один раз Митя  уже  ободрал  о  него  голень),  и,  когда  вверху
осталось только чистое темное небо, стал широкими кругами набирать высоту.
Вскоре стало прохладнее,  спина  заныла  от  усталости;  Митя  решил,  что
поднялся достаточно высоко, и поглядел вниз.
     Внизу, как и в любой другой  вечер,  горели  редкие  фонари  и  окна.
Источников света, достаточно ярких для того, чтобы возникло хотя бы слабое
желание направиться к ним, было мало - две  ресторанные  вывески,  розовая
неоновая язвочка слова "Люэс" на углу темной башни пансионата и  мерцающее
зарево расположенной рядом танцплощадки.  С  высоты  она  была  похожа  на
большой раскрытый  цветок,  все  время  меняющий  цвета  и  вместо  запаха
источающий музыку, которая была слышна даже здесь. Инстинкт гнал  к  этому
цветку всех окрестных насекомых каждый раз, когда  чья-то  лапка  включала
электричество,  и  Митя  решил  спуститься  посмотреть,  что  там   сейчас
происходит.
     Снизившись, он полетел на бреющем, почти  цепляя  верхушки  деревьев.
Когда танцплощадка  приблизилась,  она  перестала  походить  на  цветок  и
превратилась во что-то виденное в детстве, новогоднее - это  был  огромный
клубок просвечивающих сквозь  ветви  электрических  гирлянд,  из  которого
сочилась музыка удивительной пошлости и красоты.
     - Твоя вишневая де-вят-ка давно свела меня с ума, - несся из  десятка
мощных динамиков голос неизвестной сумасшедшей.
     Внимательно вглядываясь в несущуюся под ногами тропинку,  на  которую
он обычно садился, Митя  широко  раскрыл  крылья,  повернул  их  навстречу
бьющему в лицо воздуху - они задрожали под ветром  -  и  повис  на  месте.
Мягко спружинив о сухую твердую землю, он сошел с тропинки  и  зашагал  по
газону.
     Танцплощадка была просто асфальтовым  полем  за  высоким  проволочным
забором. К забору прилепилась невысокая  деревянная  эстрада,  на  которой
громоздились черные коробки динамиков. По периметру  площади  в  несколько
рядов стояли занятые народом лавки, а само пространство для  танцев  было,
как автобус в час червей,  заполнено  извивающимися  распаренными  телами.
Митя заплатил полтинник за вход, миновал несколько мух у входа  и  сел  на
краю лавки. За вечер состав толпы успевал  полностью  смениться  несколько
раз; устав, народ расползался по лавкам или уходил  совсем,  но  на  смену
вставали другие, и танец ни на миг не прерывался. Митя любил размышлять  о
том, как это похоже на жизнь, - правда, наслаждаться  своей  отрешенностью
немного мешало сознание того, что он  тоже  почему-то  сидит  на  лавке  и
глядит на чужие потные лица.
     Вдруг музыка стала громче, лампы погасли, а потом  стали  по  очереди
вспыхивать на долю секунды, вырывая из темноты то зеленую,  то  синюю,  то
красную монолитно-неподвижную толпу, которая  в  короткие  моменты  своего
существования напоминала свалку гипсовых фигур,  свезенных  сюда  со  всех
советских скверов и пионерлагерей; так прошло  несколько  минут,  и  стало
окончательно ясно, что на самом деле нет ни танцев,  ни  танцплощадки,  ни
танцующих, а есть множество мертвых парков культуры и  отдыха,  каждый  из
которых существует только ту долю секунды, в течение которой горит  лампа,
а затем исчезает навсегда, чтобы на его месте через  миг  появился  другой
парк культуры и отдыха, такой же безжизненный и безлюдный, отличающийся от
прежнего только цветом одноразового неба и углами,  под  которыми  согнуты
конечности статуй.
     Митя встал, пробрался мимо весело жужжащих девочек в зеленых и  синих
платьицах  и  вышел  за  ворота,  у  которых  сидело  несколько  качков  в
тренировочных  костюмах  предостерегающей  окраски.   В   просвете   между
деревьями было виден тускло горящий лиловый  фонарь.  Он  ярко  загорелся,
несколько раз мигнул и погас, и Митя,  подчиняясь  неожиданному  импульсу,
пошел вперед, во тьму.
     Деревья, закрывавшие небо, скоро  кончились,  и  из  кустов  на  Митю
задумчиво глянул позеленевший бюст Чехова,  возле  которого  блестели  под
лунным светом осколки разбитой водочной бутылки.  Набережная  была  пуста.
Под одним  из  тусклых  фонарей  сидела  компания  доминошников  с  пивом,
издававшая бодрые голоса и стук. Дима подумал, что обязательно надо  будет
искупаться, и пошел вдоль шеренги скамеек, призывно повернутых женственным
изгибом к морю.
     - Еще кто к кому поналетел! Сраная  уродина!  -  донесся  со  стороны
рынка триумфальный женский крик.
     Закурив  сигарету,  Митя  увидел  впереди  темную  фигуру,  опершуюся
локтями на парапет.
     Он разглядел тяжелый длинный плащ серебристого оттенка и  недоверчиво
покачал головой.
     - Дима! - позвал он.
     - Митя? Ого. Тоже сюда прилетел?
     - Еще кто к  кому  поналетел,  -  ответил  Митя,  подходя  и  пожимая
протянутую руку. - Какое странное совпадение. Ты давно из Москвы?
     - Два дня.
     - И как там?
     - Дожди, - ответил Дима. - Уже осень.
     - Ты ждешь кого-нибудь?
     Дима помотал головой.
     - Пройдемся?
     Дима кивнул.
     Они спустились на пляж по скрипящей деревянной  лестнице,  прошли  по
крупной хрустящей гальке и оказались перед узкой полосой пены. К  луне  по
морю шла широкая и прямая серебряная дорога,  цветом  напоминающая  крылья
ночного мотылька.
     - Красиво, - сказал Митя.
     - Красиво, - согласился Дима.
     - Тебе никогда не хотелось полететь  к  этому  свету?  В  смысле,  не
просто проветриться, а по-настоящему, до конца?
     - Хотелось когда-то, - сказал Дима. - Только не мне.
     Они повернули и медленно пошли вдоль сияющей границы моря.
     - Ты здесь один?
     - Я всегда один, - с достоинством ответил Дима.
     - В последнее время я заметил,  -  сказал  Митя,  -  что  от  частого
употребления некоторые цитаты блестят, как перила.
     - А что ты еще в последнее время заметил? - спросил Дима.
     Митя задумался.
     - Смотря что называть последним временем, - сказал он. -  Мы  сколько
не виделись - год?
     - Около того.
     - Ну, например, зимой я заметил одну вещь. Что в Москве большую часть
времени мы живем в темноте. Не в переносном смысле, а в самом прямом. Вот,
помню, стою я на кухне и говорю по телефону. А под потолком слабая  желтая
лампочка горит. И тут я поглядел в окно, и меня как  током  ударило  -  до
чего же темно...
     - Да, - сказал Дима, - со мной тоже что-то похожее было.  А  потом  я
еще одну вещь понял - что мы в этой темноте живем вообще все время, просто
иногда в ней бывает чуть светлее. Собственно, ночным мотыльком становишься
именно в тот момент, когда понимаешь, какая вокруг тьма.
     - Не знаю, - сказал Митя. - По-моему, деление мотыльков и бабочек  на
ночных и дневных - чистая условность. Все в конце концов  летят  к  свету.
Это же инстинкт.
     - Нет. Мы делимся на ночных и дневных именно  по  тому,  кто  из  нас
летит к свету, а кто - к  тьме.  К  какому,  интересно,  свету  ты  можешь
лететь, если думаешь, что вокруг и так светло?
     - Так что же, они все, - Митя кивнул в сторону набережной, - летят во
тьму?
     - Почти.
     - А мы?
     - Конечно, к свету.
     Митя засмеялся.
     - Прямо каким-то масоном себя чувствуешь, - сказал он.
     - Брось. Это они масоны. Абсолютно все. Даже эти,  которые  в  домино
наверху играют.
     - Честно говоря, - сказал Митя, - у меня нет ощущения, что  я  сейчас
лечу к свету.
     - Если ты думаешь, - сказал Дима, - что мы куда-то летим, а не просто
идем по пляжу, то ты, без всякого  сомнения,  летишь  в  темноту.  Точнее,
кружишься вокруг навозного шара, принимая его за лампу.
     - Какого шара?
     - Не важно, - сказал Дима.  -  Есть  такое  понятие.  Хотя,  конечно,
вокруг такая тьма, что ничего удивительного в этом нет.
     Некоторое время они шли молча.
     - Вот смотри, - сказал Митя, - ты говоришь - тьма. Я сегодня  вечером
взлетел - действительно, тьма.  А  на  танцплощадке  народ,  все  смеются,
танцуют, и песня играет, вот как сейчас. Глупая страшно. Вишневая  девятка
и все такое прочее. А меня эта музыка почему-то трогает.
     - Бывает, - сказал Дима.
     - Я тебе даже так скажу, - с горячностью продолжал Митя, - если самый
главный ленинградский сверчок возьмет лучшую шотландскую волынку  и  споет
под нее весь "Дао дэ цзин", он и на сантиметр не приблизится  к  тому,  во
что эти вот идиоты, - Митя кивнул в сторону, откуда доносилась  музыка,  -
почти попадают.
     - Да во что попадают?
     - Не знаю, - сказал Митя. - Как будто  раньше  было  в  жизни  что-то
бесценное, а потом исчезло, и только тогда стало понятно, что оно было.  И
оказалось, что абсолютно все, чего хотелось когда-то раньше,  имело  смысл
только потому, что было это, непонятное. А без него уже ничего не нужно. И
даже сказать про это нельзя. Ты знаешь, до  какого  огня  я  действительно
хотел бы долететь? Было такое стихотворение, вот послушай: "Не жизни  жаль
с томительным дыханьем, что жизнь и смерть? А жаль того огня, что  просиял
над целым мирозданьем, и в ночь идет, и плачет, уходя..."
     - По-моему, - сказал Дима, - не тебе жалеть этот огонь. Уместней было
бы, если бы этот огонь пожалел тебя. Или ты  считаешь,  что  ты  сам  этот
огонь, который идет во тьму и плачет?
     - Может, и считаю.
     - Так не