лов.
   Прядь  черных  волос,  выбившихся  из-под  кожаной  повязки,   изогнулась
вороньим крылом, повторила линию подбородка.
   - Потому что я ваш слуга? - поинтересовался Верховный иллюстратор.
   Алехандро раздраженно мотнул головой.
   - Потому что ты неравнодушен к судьбе Сааведры. - Помолчав, он добавил:
   - По крайней мере меня подвели к этой мысли.
   - Вы правы, я неравнодушен к ее судьбе.  И  поверьте,  разделил  бы  вашу
тревогу, если бы  верил,  что  ей  грозит  опасность.  -  Грихальва  целиком
сосредоточил внимание на своей картине, наконец вновь обернулся к герцогу. -
Но опасности нет, а потому я не вижу смысла беспокоиться.
   Алехандро вскочил с кресла.
   - Фильхо до'канна! По-твоему, это пустяки?
   Грихальва обдумал  его  слова,  положил  палитру  и  устроился  в  кресле
напротив рассерженного герцога.
   Он тоже выглядел буднично. Одежда поношенная, но удобная,  испачкается  -
не жаль. Она и была испачкана: краской от Сарио  пахло  не  слабее,  чем  от
Алехандро - потом.
   - Разве вам не служит утешением  мысль,  что  король  Пракансы  счел  вас
вполне достойным принцессы?
   - Да, Сватовство прошло успешно, последнее дело  моего  отца  близится  к
завершению. - Алехандро снова опустился в кресло,  оно  жалобно  заскрипело.
Красноречиво  выражая  растерянность  и   беспомощность,   с   подлокотников
свесились большие кисти рук с набухшими жилами. - Что же делать?
   - Жениться, ваша светлость. Алехандро оскалил зубы.
   - А как быть с Сааведрой?
   - Разве это важно?
   - Для меня? А для тебя?
   - Для меня? Вы ждете, что я паду ниц и зарыдаю от горя и бессилия?
   Грихальва сверкнул крепкими зубами. "Лучше моих", -  раздраженно  подумал
Алехандро.
   Сарио не дал герцогу ответить.
   - Ваша светлость, вы можете отказаться. "Отказаться? Что за чушь?"
   - И нанести оскорбление Пракансе? Бросить  в  сточную  канаву  все,  чего
добился отец? И даже развязать войну, о которой так  мечтают  мои  конселос?
Тогда почему, спрашивается,  я  сразу  не  внял  их  безрассудным  призывам?
Мердитто! Грихальва, ты ничего не понимаешь.
   Грихальва изящно пожал плечами.
   - В таком случае женитесь, ваша светлость. Алехандро поерзал в  кресле  -
его могучее телосложение не располагало к элегантным жестам. Откинул со  лба
сохнущие пряди.
   - Эн верро, я не против брака... Я  даже  ничего  не  имею  против  дочки
пракансийского короля, хотя ни разу с ней не встречался... Даже не видел.
   - Ваша светлость, они послали  портрет.  Скоро  он  прибудет,  и,  вполне
возможно, вы придете к выводу, что беспокоились совершенно напрасно.
   - Это почему же? - Алехандро было не до вежливости, он терял терпение.  -
Даже если она красотка, с какой стати я должен прыгать от радости? Ведь  она
за меня выйдет не по любви, а только из политических соображений.
   - Ваша светлость, я, как художник, имею некоторое  представление  о  том,
какие чувства способен вызвать портрет. Красивое личико на  полотне  избавит
вас от многих тревог.
   - Грихальва! Номмо Матра, мне предстоит жить с этой женщиной, а не только
пялиться на ее портрет!
   - Не только? А почему? Алехандро насторожился.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Всего лишь то, что многие мужья навещают жен не слишком часто и  только
ради продолжения рода.
   Алехандро об этом знал. Он хорошо помнил, как мать, готовясь к  торжеству
наречения его малютки-сестры, с  горечью  и  злостью  говорила  фрейлинам  о
Гитанне Серрано.
   Воспоминания заставили его поежиться.
   - По-твоему, это честно? Этак все мужчины обзаведутся  любовницами,  а  с
женами будут только делать детей.
   -  Нечестно,  ваша  светлость?  -  Верховный  иллюстратор  демонстративно
нахмурился. - По отношению к кому?
   - К женщине! Мердитто, Грихальва... Когда муж шляется где хочет,  спит  с
другой... По-твоему, это не оскорбляет жену?
   Сарио задал встречный вопрос - совершенно бесстрастный, если  не  считать
толики праздного любопытства:
   - Так вашей светлости угодно отправить Сааведру в отставку?
   Подарить ей усадьбу в далеком захолустье, как поступил с Гитанной Серрано
покойный герцог?
   Это было уже слишком. Алехандро вскочил, побелев от гнева.
   Кресло заскользило прочь по каменным плитам и едва не упало,  наткнувшись
на край ковра.
   - Именем Матери, Грихальва!
   И замер. "Матра Дольча, что же это я делаю? Позорю невесту тем, что люблю
содержанку,   или   оскорбляю   Сааведру?   И   выставляю   себя   полнейшим
ничтожеством?"
   - Итак? - Грихальва ссутулился, положил ногу на ногу и опустил подбородок
на сцепленные кисти. - Ваша светлость, чем могу служить?
   - Чем тут услужишь?
   - Ну, хороший помощник всегда что-нибудь придумает. Ведь вы меня  выбрали
в помощники, не правда ли, ваша светлость?
   - Да, но... - Алехандро нахмурился. - Что ты предлагаешь?
   Грихальва тихо рассмеялся.
   - Писать.
   - А толку? Да, я знаю, ты  талантливый  иллюстратор,  но  что  ты  можешь
сделать в этой ситуации? Нарисовать, как я милуюсь с Сааведрой и с девчонкой
из Пракансы? Художник обдумал эту идею.
   - Если пожелаете.
   - Мердитто! Хватит надо мной издеваться! От такой картины проку не будет.
   - В таком случае, могу предложить иной вариант.
   - Какой вариант? Что еще за вариант? Может,  напишешь,  как  эта  женщина
смиряется с тем, что у меня есть  любовница?  Эйха,  я  знаю,  у  отца  было
несколько любовниц, но еще я знаю, как это бесило мою мать! Или  собираешься
сделать так, чтобы Сааведра  была  со  мной  до  гробовой  доски?  Так  вот,
художник, знай: эта задача тебе не по силам.
   - Ваша светлость, нам по силам гораздо больше, чем вы себе представляете.
Мы не просто художники - мы еще и пророки. - На его лице появилась  странная
улыбка и исчезла прежде, чем  Алехандро  успел  ее  разгадать.  -  Мы  пишем
правду. Мы пишем ложь. Мужчину  изображаем  солидным,  женщину  -  красивой,
чтобы подходили друг другу. Бывает, мы  пишем  супругов,  живущих  в  вечной
ссоре,  но,  запечатлевая  на  полотне  любовь,  уважение,  достоинство,  мы
показываем, какими эти супруги были десять или двадцать  лет  назад.  И  они
вспоминают. Мы льстим, ваша светлость. Мы покорно  выслушиваем  указания:  с
чего начать, как продолжать, чем  закончить.  Мы  переделываем,  исправляем,
улучшаем. Мы - творцы. Мир становится таким, каким мы его видим, -  Он  чуть
приподнял плечо. - В портрет, который отправился в Праканеу, вложены частицы
сердца и души преданной вам женщины, ее любовь. Никто другой не, добился  бы
столь полного сходства, не явил бы вас таким, каким видит вас она.., и каким
увидела вас пракансийская принцесса.
   - Тогда напиши для меня Сааведру, - вырвалось у Алехандро. - Так, как  ты
сказал: вложив любовь, сердце и душу. Чтобы я ее никогда не потерял.
   На миг Верховному иллюстратору изменило самообладание.
   - Ваша светлость, для этого необходимо...
   - ..чтобы художник любил Сааведру. - Алехандро не улыбался. -  Значит,  я
не прошу ничего невозможного, не так ли?
   Грихальва стал белым, словно новое полотно. В глазах  отразилась  сложная
гамма чувств: холодный гнев, враждебность, ощущение громадной потери. А  еще
- ревность.
   Алехандро шагнул вперед и остановился рядом  с  Верховным  иллюстратором.
Посмотрел  в  лицо,  не  закрытое  маской  надменности,  в   горящие   глаза
одержимого.
   - Она говорила, ты лучше всех  способен  помочь  тому,  кто  нуждается  в
помощи. Надеюсь, ты согласен, что мне сейчас необходима помощь. Надеюсь,  ты
выполнишь мое поручение, покажешь, на что способен.
   Нисколько не мешкая,  Грихальва  снова  взялся  за  кисть.  Его  рука  не
дрожала.
   - Хорошо, ваша светлость, я выполню ваше поручение. Алехандро  задержался
в дверях. Обернулся.
   - Я ее никогда не уступлю. А ты больше никогда этого не предложишь.
   - Ваша светлость, не  сомневайтесь:  когда  я  закончу  работу,  ни  один
мужчина в мире вам этого не предложит, - спокойно ответил Сарио.

***

   Мальчик стоял на  коленях  перед  фонтаном.  В  эти  мгновения  для  него
существовала только его работа; он даже не услышал и не увидел, как  подошла
Сааведра и застыла рядом в ожидании  -  как  слуга,  как  просительница.  На
выветренных каменных плитах внутреннего двора лежал  лист  картона.  В  руке
крошился отсыревший мел.  Заблудившийся  ветерок  дул  со  стороны  фонтана,
увлажнял лица водяной пылью. Сааведре это было приятно, а мальчика вывело из
себя.
   - Фильхо до'канна! - Он  схватил  картон  и  резко  повернулся  спиной  к
фонтану, ветру и водяной пыли.
   Он увидел Сааведру и густо покраснел.
   - Давно тут стоишь?
   - Моментита. - Она перевела взгляд со смущенного,  озабоченного  лица  на
картон. - Сарио.
   Игнаддио кивнул, выпрямил спину и отвел глаза, словно боялся  увидеть  на
ее лице неодобрение или разочарование.
   Сааведра  хорошенько  рассмотрела  набросок,  оценила  технику,   смутные
признаки зарождающегося стиля.
   - Выразительное у него лицо, правда? Игнаддио дернул плечом.
   - Похоже, ты успел к нему хорошенько присмотреться.
   - Да, еще до того, как он ушел к герцогу. - Проявилось нетерпение; он уже
не прятал глаз. - Ты его сразу узнала?
   - Конечно, со сходством полный порядок. - Она улыбнулась, заметив, что  у
него отлегло от сердца. - Линии тебе вполне удаются, а вот над  перспективой
надо еще поработать.
   - Как? - Он торопливо встал, поднял картон. - Что для этого требуется?
   Не обиделся и не рассердился. Только спросил, что надо сделать.  Пожалуй,
он способный ученик.
   - Видишь вот эту линию? Угол между носом и глазом?
   Он кивнул.
   - Ты ее слишком аккуратно вывел, а  ведь  идеально  симметричных  лиц  не
бывает. Один глаз выше, другой ниже...  Один  посажен  ближе  к  переносице,
другой чуть дальше. - Она легонько водила по штрихам ногтем. -  Видишь?  Вот
здесь. И здесь.
   - Вижу! Эйха, Ведра, вижу! - Он затаил дыхание.  -  А  ты  покажешь,  как
надо?
   - Показать-то можно, но толку от этого не будет. Я объяснила, как я вижу,
теперь ты должен увидеть сам и исправить. - Она  улыбнулась,  вспомнив,  что
Сарио поступал как раз наоборот: не  объяснял,  а  показывал.  Раз,  два,  и
готово.
   "Нет,  я  буду  учить  по-другому.  Пускай  сам  делает  ошибки,   пускай
исправляет их собственной рукой".
   - Надди,  а  еще  нужно  быть  ненасытным...  Чтобы  развивать  талант  и
совершенствовать технику, надо быть ненасытным.
   - А я ненасытный! - воскликнул он. - В мире так много интересного! Только
чему-то  научишься,  а  муалимы  уже  тут  как  туг,  достают  из  загашника
что-нибудь новенькое.  -  Он  глубоко  вдохнул  впалой  грудью.  -  Ринальдо
говорит, мне его никогда не догнать.
   Сааведра сразу поняла, что он имеет в виду.
   - У Ринальдо скоро конфирматтио?
   - Через неделю. - Игнаддио посмотрел на свои испачканные  мелом  руки.  -
Через шесть дней его отправят к женщинам.
   Сааведра превозмогла желание погладить его по курчавой  голове.  Игнаддио
вот-вот станет мужчиной; в такую пору мальчишки злятся, когда женщины с ними
сюсюкают.
   - Скоро и твоя очередь придет,  не  сомневайся.  Ринальдо  не  так  уж  и
обогнал тебя. Это его не утешило.
   - Но ведь я старше!
   - В самом деле? - Она притворилась удивленной. - А я и не знала.
   Он энергично тряхнул головой.
   - Да, старше. На целых два дня.
   Сааведра превратила невольную усмешку в добрую улыбку - побоялась обидеть
его.
   - Но ведь ты наверняка кое  в  чем  его  превзошел.  Как  насчет  красок?
Перспективы?
   - Нет. Ты сама только что сказала: с перспективой у меня нелады.
   "Ни малейшей обиды. У него и впрямь есть задатки", - подумала Сааведра.
   - И краски он лучше кладет. Но муалимы считают, что я  неплохо  показываю
тени. -  Он  горделиво  ухмыльнулся.  -  Взял  за  образец  работу  Сарио  -
"Катедраль Имагос Брийантос". Муалимы говорят, тени  арок  и  колоколен  ему
гораздо лучше удались, чем всем остальным.
   - Эйха, в искусстве Сарио достоин подражания, - согласилась она. - Но  не
забывай: в отличие от тебя у него всегда были  проблемы  с  компордоттой.  И
какие проблемы!
   Эти слова не произвели впечатления.
   - Будь я таким, как он, я бы и вовсе  плюнул  на  компордотту.  И  пускай
муалимы что хотят со мной делают!
   - Надди!
   Он впился в нее молящим взглядом.
   - Ведра, я хочу стать хорошим  художником.  Хочу  стать  таким,  как  он.
Верховным иллюстратором. И служить герцогу. Разве не для этого нас  учат?  И
разве бы ты не готовилась к этому, если б родилась мужчиной? Одаренным?
   Она пошатнулась как от удара.
   "Сарио уверяет, что я Одаренная".
   Она закрыла глаза.
   "Матра эй Фильхо, если бы я была..."
   - Так кем бы ты была, а? - спросил Игнаддио. - Если б родилась  мужчиной?
Одаренным? И если бы у тебя был выбор?
   - У меня никогда не было выбора, - уклончиво ответила она.
   - И все-таки? - настаивал он.
   Родись она мужчиной. Одаренным, - стала  бы  Вьехо  Фрато,  управляла  бы
семьей,  требовала  соблюдения  компордотты,  приговаривала   бы   к   Чиеве
до'Сангва. Уничтожала бы Дар.
   Однажды она помогла убить человека. Отняла жизнь.
   Но разве выбор между хорошим и лучшим - это выбор?
   - Бассда, - пробормотала она. - Слишком много трудных вопросов.
   Игнаддио грустно вздохнул.
   - Вот и муалимы так говорят.
   - Говорят, потому что это правда. Эн верро. - Она указала на набросок.  -
Надди, закончи его. Начало хорошее. Обдумай мои  замечания,  попробуй  взять
другой ракурс и неси мне, обсудим. Хотелось бы посмотреть на готовую работу.
   В его глазах был целый мир.
   - Отлично! Не забудь, ты обещала!
   - Успокойся, не забуду.
   Игнаддио уже мчался за чистым картоном. Сааведра проводила его взглядом и
улыбнулась.
   - Не забуду. Ведь ты слишком похож на меня.  Но  у  тебя  гораздо  больше
возможностей.
   И тут она поняла, что давно сделала выбор. У нее появился шанс, и она его
не упустила. Талантливый художник  может  достичь,  а  может  и  не  достичь
успеха. Но если он откажется от своего шанса, никто не узнает, был ли он  на
самом деле талантлив.
   Гений - это совсем другое, за гранью постижимого. Сарио - гений. А она  -
всего  лишь  женщина.  Способная,  быть  может,  даже  талантливая,  но   не
Одаренная. - Надо доверять Игнаддио, и тогда он будет доверять ей.
   - Матра Дольча! - прошептала она. - Надди, вовсе незачем  лезть  из  кожи
вон, чтобы тебя прозвали Неоссо Иррадо. Это может получиться само собой.

Глава 26

   Дверь из дранок и гипса. Два раза  по  четырнадцать  ступенек.  Крошечный
чулан с косым потолком. Между потолком и полом - щель, если лечь  перед  ней
на живот, увидишь нижнюю комнату - кречетту.
   Раймон не лег на живот. Не  заглянул  в  щель.  Лишь  шагнул  на  верхнюю
ступеньку и стукнулся головой о потолок. А затем сел.
   Так лучше. Наконец-то можно перевести дух.
   И хуже. Придется еще и думать.
   Он задумался. Сидел на краю лестницы в чулане над  кречеттой,  вспоминал,
как однажды, много лет назад, его наказали и отправили сюда, во тьму.
   Как болело обожженное запястье...
   Как болела обожженная душа...
   В санктии был  покой.  Правда,  Раймон  не  посмел  обо  всем  рассказать
пожилому санкто, не посмел нарушить клятвы Одаренного,  Вьехо  Фрато,  -  но
рассказал немало. Надо отдать священнику должное:  он  ни  разу  не  выразил
изумления или отвращения и не указал на порог. Дал Раймону  выговориться,  а
после спокойно объяснил, что ничем не в силах помочь тому, кто  недостаточно
откровенен.
   Недостаточно откровенен...
   Дэво так не считал. Однажды в семейной молельне  он  заявил,  что  Раймон
всегда был правдолюбцем. Но бывает  правда  и  правда;  даже  пред  светлыми
образами Матры эй Фильхо Раймон не мог  нарушить  обет  хранить  тайны  рода
Грихальва. Хоть и была та клятва связана с именами Матери и Сына.
   Значит, он снова проклят, снова осужден, снова  достоин  кары.  А  потому
ничего  больше  не  оставалось,  как  отсчитать  два  раза  по  четырнадцать
ступенек. Во искупление вины. Как в тот раз.
   Раймон закатал рукав  шелкового  камзола,  развязал  и  сорвал  кружевную
манжету. В слабом свете, проникающем через дверной проем, шрам  на  запястье
был незаметен. Но Раймон его увидел. Почувствовал.
   "Пресвятая Матерь! Какая боль!"
   Он шел по жизни, повинуясь внутреннему свету. Он и жил-то лишь ради этого
света, ради своей Луса до'Орро. И был за это наказан, а также за  стремление
достичь запретных высот, стать не тем, кого пытались  из  него  вылепить.  И
"священная кара для ослушника"  не  ограничилась  надругательством  над  его
Пейнтраддо  и  пустяковым  увечьем.  Она  растянулась  во  времени.  Она  не
закончилась до сих пор.
   "Кто я? Что я? Кем я мог стать? Что мог совершить?"
   Мучительные раздумья.
   Это и была кара.
   В сумрачном чулане над кречеттой он искал и нашел истину. Голую, горькую,
страшную; по сравнению с ней любая физическая боль - ничто.  Ибо  физическая
боль не может погасить внутренний  свет  художника,  Луса  до'Орро.  На  это
способна лишь такая правда.
   "Одаренный. Хороший художник. Но великим не  стал.  А  значит,  я  плохой
художник".
   Эта истина уже превратила его в калеку. И сейчас добивала.
   "Я знаю, кто я и что я. Но этого мало. Я мог стать всем. Я мог  совершить
все. Но и этого мало".
   Сарио это понял давно. Сарио стал всем. Сарио совершит все.
   А путь Раймона уже пройден. Окольный путь...
   Вот она, голая и горькая правда:  свернув  с  прямой  дороги,  он  выбрал
мальчика и вылепил из него мужчину, как ему казалось, по  образу  и  подобию
своему. Вдохнул в него Дар. Благословил на подвиг.
   А мальчик обернулся чудовищем.
   То, о чем молились Грихальва, то, к чему они стремились, нынче носит  имя
Сарио. Но Сарио - это и нечто большее Это и нечто иное.
   Вот она, голая, горькая, страшная истина Фолио - это Кита'аб. А Кита'аб -
это смерть.
   Раймон громко смеялся в душном сумраке чулана. Смеялся до слез.

***

   С особым  пристрастием  Сарио  занимался  интерьером.  Заставил  Игнаддио
передвигать мебель, переносить кипы книг, размещать всякие мелочи вроде вазы
с цветами, корзины с фруктами,  лампы  из  железа  и  бронзы,  керамического
подсвечника с огарком красной  свечи;  велел  перевесить  на  другую  стенку
гобелен, перекинуть шелковую скатерть через кресло с обивкой  из  велюрро  и
кожи и убрать со стола все, кроме бутыли и двух хрустальных стаканов, полных
вина. Когда все было готово, он приказал мальчику наглухо закрыть ставни.
   - Это еще зачем? - Сааведра полулежала в широком кресле, по ее  плечам  и
груди рассыпались шелковистые локоны. - Мне казалось, ты любишь свет.
   Сарио возился с мольбертом - передвигал, разворачивал, наклонял. Набросок
дело серьезное, выберешь не самую удачную перспективу,  будешь  потом  локти
кусать.
   - Со светом можно обождать.
   - Да я не о том. Просто слишком темно, ты меня не разглядишь.
   - Потом, потом. - Он лишь на миг покосился на нее.  -  Сейчас  мне  нужны
тени.
   Игнаддио восторженно  захлопал  в  ладоши,  Сарио  посмотрел  на  него  с
любопытством.
   - Одобряешь?
   - Эйха, да! - Мальчишеское лицо раскраснелось от радости  и  смущения.  -
Говорят, тени тебе удаются как никому. У меня они тоже отлично получаются.
   - Так-таки и отлично?
   - Сарио! - Сааведра метнула в него сердитый взгляд. Этого он не ожидал.
   "Ах, вот как? Еще один беспокойный мальчишка? Теперь она его опекает?"
   Он был раздосадован, но ничем этого не выдал.
   - Эйха, Ведра, все мы считаем себя гениальными, но на поверку чаще  всего
оказываемся вполне обыкновенными.
   - С чего ты взял, что он обыкновенный? - вскинулась она. - Ты не видел ни
одной его работы.
   - А почему я должен смотреть его работы? - Приятно было видеть,  как  она
краснеет. - Я не муалим.
   - Но ты можешь стать муалимом! - вступил в разговор мальчик. - И.., и для
меня была бы огромная честь...
   - Ну, еще бы