л мастихином,
и на картину брызнула кровь. На образ Сааведры. На свежие краски.
   - Что ты делаешь?
   - Номмо Матра эй Фильхо, я всегда говорил, что ты иная, - заявил он. - Не
такая, как все. Не знаю, в чем тут дело, не знаю,  откуда  взялся  наш  Дар.
Может, от родителей? Или при зачатии святая искорка зажгла семя? Или  что-то
в крови?
   - Я всего лишь женщина. Сарио рассмеялся.
   - И что с того? Что с того, что ты женщина? Разве ты не имеешь  права  на
Дар?
   - Я не...
   - А может, причина как раз в этом? В том, что ты женщина и притязаешь  на
Дар, равный моему...
   - Я не притязаю на Дар!
   - ..вместе с кровью, талантом, способностью рожать...
   - Я не та, за кого ты меня принимаешь!
   - Пускай тела не похожи... Что бы ни отличало нас, мужчин, от женщин...
   - Я не такая, как ты!
   - Не перебивай! - рявкнул он  и  царапнул  окровавленный  портрет  ногтем
большого пальца.
   Сааведра вскрикнула - ключицу обожгло болью. Сарио молниеносно повернулся
к ней.
   - Посмотри! Посмотри, Сааведра! Вот оно, доказательство! Боль в плече  не
утихала.
   - Не на картину, - прошипел он. - На свое плечо! Надо было бежать, но она
не успела даже шевельнуться. Сарио подскочил, схватил за рукав, рванул.
   - Вот! - сказал он. - Взгляни!  Взгляни  и  еще  раз  скажи,  что  ты  не
Одаренная.
   Она скосила глаза на обнаженную ключицу. Царапина. Кожа содрана,  сочится
кровь.
   Она всхлипнула, брызнули слезы.
   - Признай! - торжественно сказал он. - Номмо Матра эй Фильхо, номмо Чиева
до'Орро, которой ты причащена, - признай!
   - У меня будет ребенок, - промолвила она тонким, надломленным голосом.  -
Я знаю, у меня будет ребенок. Ты лжешь! У меня нет Дара!
   - В этой лотерее нет правил, - заявил он. - Где написано,  что  Одаренная
женщина не может быть способна к деторождению?
   - Нет! Я не Одаренная!
   - Одаренная. Больше я в этом не сомневаюсь.
   - Алехандро...
   - Нет здесь твоего Алехандро. Уехал к мамочке,  плакаться.  Да  зачем  он
нам. Ведра? Мы с тобой прекрасно поймем друг друга.  Так  было  всегда,  так
должно быть и впредь...
   Он стоял совсем рядом. Она кое-как поднялась на ноги, заметив на  паркете
кровавое пятно.
   - Отпусти... Сарио, отпусти меня! Он рассмеялся.
   - Разве я тебя держу? Граццо, уходи. И  хорошенько  подумай  о  том,  что
сейчас узнала.
   И тут она его ударила. Оставила на щеке кровавый след ладони и ногтей.
   Он не пытался остановить кровь,  не  ощупывал  ссадины.  Сел  перед  ней,
скорчился (как слуга, как проситель) и ухмыльнулся.
   - Ты такая же, как и я.
   - Чудовище, - прошептала она, и в его глазах вспыхнули злые искорки.
   - Одаренный, - процедил он. - Ни больше ни меньше. Другой. И  ты  другая.
Но между нами разницы нет. Разница лишь в том, что я узнал от Иль-Адиба, что
нашел в Кита'абе...
   - Бассда! - воскликнула она. - Бассда, с меня хватит! - Она  пошатнулась,
схватилась за стул, опустилась на колено. - Кто бы ты ни был,  я  не  такая,
как ты. Ни малейшего сходства. И не будет... Никогда.
   Он встал, шагнул к ней, и она снова испугалась. Но он схватил ее вовсе не
для того, чтобы до крови рассадить  ножом  пальцы,  и  не  для  того,  чтобы
показать царапину на ключице. Он толкнул ее  к  стене,  прижал,  распластал.
Сааведра не подозревала, что он так силен.
   - Ведра, сейчас я тебя  не  люблю,  -  сказал  он,  дыша  ей  в  лицо.  -
Нисколечко. Но мы одинаковы, мы связаны крепко-накрепко, наша Луса до'Орро -
одна на двоих...
   Она  вырывалась,  мотала  головой,  но  его  рот  неуклонно,  безжалостно
приближался и наконец коснулся капельки пота на ее верхней губе. И в поцелуе
не было ни любви, ни желания, - только одержимость,  только  кипящая  ярость
художника,  который  сделал  ставку  на  упрямство,  высокомерие  и   чуждую
компордотту. Который возмечтал вылепить из себя нечто иное, чем  все,  нечто
большее. Любой ценой...
   Даже ценой жизни Раймона. Даже ценой верности Сааведры.
   Потом он ее отпустил. Со  смехом  отступил  на  шаг  и  даже  не  пытался
увернуться, когда она плюнула ему в лицо.
   - Граццо, - сказал он. - Граццо мейа, номмо Матра эй Фильхо.
   Она плюнула под ноги, оттолкнулась от стены и, шатаясь,  дрожа,  пошла  к
двери.  Ноги  вдруг  подкосились,  и  она  вцепилась   в   косяк.   Прическа
рассыпалась, волосы упали на лицо. В прорехе на блузе виднелся след мужского
ногтя, который не прикоснулся к ее телу, а только к окровавленной картине.
   - Мы одинаковы, - сказал Сарио. Она бросилась бежать. От него. От себя.

***

   Сарио нахмурился. Она не удосужилась затворить за собой дверь, а то,  чем
он хотел заняться, требовало секретности. Он встал и почувствовал жжение  на
лице и вспомнил, что по щеке прошлись ее ногти. Кровь. Да, кровь была  нужна
- но не его, а Сааведры. И он ее получил.
   Он затворил дверь, запер на  щеколду.  Нужен  запор  ненадежнее,  но  это
потом. Сначала - самое важное.
   Он подошел к верстаку, вынул пробки из стеклянных пузырьков. Взял  чистый
лоскуток полотна, коснулся его краешком губ - на них оставался пот Сааведры.
Потом надергал из лоскутка корпии  и  запихал  в  склянку.  Вытер  мастихин,
опустился  на  колени,  поставил  на  пол  второй  пузырек,   с   величайшей
осторожностью переправил в него слюну, закупорил и взял  последнюю  склянку.
Крови должно хватить. Скрести пол не стоит, можно загрязнить кровь.
   Пузырьки  отправились  в  медную  чашу.  Сарио  взял   глиняный   горшок,
принесенный Диегой, поставил рядом с чашей на верстак.
   Моча. Кровь. Слюна. Пот. Не все, но достаточно.
   Сарио вздохнул, потер манжетой кровоточащие царапины,  опустил  глаза.  И
замер.
   Вот оно! Как раз то, что нужно! За  бородку  Чиевы  зацепилось  несколько
вьющихся волос. Три.., четыре.
   Он действовал быстро, но без суеты. Выдернул пучок волос  из  собственной
шевелюры,  распрямил  вместе  с  волосами   Сааведры,   привязал   к   концу
обструганной лучинки - получилась кисточка. Смочил  ее  слюной,  затем  снял
крышку с самого маленького горшочка.  Уверенно,  привычно  вывел  золотистой
краской письмена вокруг щеколды.
   Потом отнес горшочек на верстак, кисточку промыл в  растворителе,  вытер,
положил. Снял  с  мольберта  и  отнес  в  угол  окровавленную,  поцарапанную
картину.
   - Пора, - прошептал он. - Адеко.
   Ощупывая царапины под  глазом,  подошел  к  дубовому  щиту,  взял  чистую
тряпицу и тщательно протер грунтовку.
   Алла прима. Портрет за один сеанс.
   Больше, чем за один, нельзя. Нет времени. Время всегда было его врагом.

Глава 31

   У себя в покоях Сааведра разделась  донага  и  приняла  ванну,  с  особым
тщанием вымыв лицо и все остальные места, до которых он дотрагивался.  Потом
изучила царапину на плече. Самую настоящую царапину.
   "Вот что они делают. Вот как совершается Чиева до'Сангва".
   С той лишь разницей, что Вьехос Фратос пишут поверх картины, и  здоровый,
талантливый юноша превращается в старца с  изувеченными  костной  лихорадкой
руками, с бельмами на глазах.
   А у Сааведры руки остались прежними. И глаза. Она не изменилась, если  не
считать царапины на плече, порезов на пальцах и ожога на сердце.
   Дрожа, она надела чистую рубашку, чистое  платье,  положила  перевязанную
руку на живот. Сарио уже знает. Она сама ему  сказала.  А  больше  не  знает
никто, даже Алехандро. Правда, женщины,  которые  стирают  ее  белье,  могли
догадаться. Но они никому не скажут - компордотта не позволит. Только  через
четыре месяца после зачатия... В роду Грихальва стерильность - бич мужчин, а
выкидыши - проклятие женщин. И четыре месяца спустя  не  будет  уверенности,
что ребенок родится живым, но все-таки уже спокойнее...
   Зеркало ответило без лести: под глазами у тебя тени,  у  рта  -  складки,
щеки бледные, а в целом - ничего страшного. Сааведра быстро  стянула  волосы
на затылке в "конский хвост" и пошла искать Игнаддио. Они  помолятся  вдвоем
за упокой души сангво Раймона перед иконой Матры эй Фильхо.

***

   Дело спорилось; бормоча  слова  лингвы  оскурры,  Сарио  уверенной  рукой
наносил точные мазки. Писал, как велел Алехандро: вкладывая душу,  любовь  и
сердце. Но - по своему хотению, по велению своего Дара, своей Луса до'Орро.
   От  первоначального  плана  пришлось  отказаться,  как  и  от  первого  -
неудачного - портрета. Теперь Сарио все делал иначе,  совершенно  по-новому,
так ни он сам, ни другие художники никогда еще не писали.
   В центре картины на переднем плане - женщина; стол отделяет, но почти  не
скрывает ее от зрителя! Сам стол виден  лишь  отчасти  -  левее  центра,  до
бордюра. Его  угол  врезается,  вклинивается  в  картину  снизу,  приковывая
взгляд, властно увлекая его за собой. На столе лежат книги, листы  веленевой
бумаги, горит лампа; между  кувшином  и  глиняной  вазой  с  фруктами  оклад
закрытого Фолио сверкает золотом и драгоценными  камнями.  На  заднем  плане
видны высокие стрельчатые окна в толстых стенах - сплошь  плавные  изгибы  в
переливах теней и мягких оттенков. Ставни открыты, за  окнами  пламя  заката
растворяется в кромешной ночной мгле. На широком подоконнике недавно  зажгли
высокую,  толстую  восковую  свечу  с  двенадцатью  кольцевыми   бороздками,
заполненными золотистой краской, - каждое колечко отмечает один час горения.
Огонек этой свечи - неразличимое желтое пятнышко - окрашивает в теплый  цвет
патины оштукатуренную стену.
   На другом подоконнике, на  мольбертике,  блестит  зеркало:  посеребренное
стекло, золотая рама инкрустирована жемчугом. Дорогой подарок на счастье и в
память об Астравенте - ночи, когда с неба падают звезды.
   Справа, на самом краю картины,  массивная  железная  дверь  нависает  над
передним планом. Дверь  затворена,  но  засов  убран,  -  значит,  ее  можно
отворить с той стороны.
   Женщина  стоит  между  окнами  и  столом,  в  сиянии  свечи  и  лампы,  в
пространстве между светом и тенью. Изящная рука с длинными пальцами касается
драгоценного оклада Фолио, словно должна вот-вот  раскрыть  книгу.  Но  поза
говорит о другом: Фолио уже ничего не значит. Забыто.
   Другая ладонь,  столь  же  красивая,  столь  же  детально  прорисованная,
опущена к животу, как будто женщина хочет погладить его  или  защитить.  Она
смотрит на зрителя, но кажется,  вот-вот  отвернется;  художник  уловил  миг
между неподвижностью и движением. Голова вскинута, прекрасное  лицо  озарено
сиянием лампы и внутренним светом радостного ожидания, словно она знает, чьи
шаги звучат за дверью, -  шаги  любимого,  отца  ее  будущего  ребенка.  Все
вздрогнуло, все поворачивается: свет, тени, любовь, радость. Не к  Сарио.  К
другому.
   У него сперло дыхание. Но вот он снова задышал и забубнил.
   Над глубоким прямоугольным вырезом пепельно-серого с  розоватым  оттенком
платья  поблескивает  белая  кожа.  Играющий  огненными  красками   велюрро,
начинаясь чуть ли не от сосков, плотно облегает высокую грудь, талию и  пока
еще совершенно плоский живот. Роскошные черные кудри убраны с  лица,  только
один-два длинных завитка лежат на щеке ближе к уху, ждут, когда их  коснется
нежная рука любимого.
   Быстрее. Времени мало.
   Слой на слой, мазок на мазок. Здесь свет, там тень, здесь  холодный  тон,
там теплый. Краски ложатся одна на другую, смешиваются  и  рождают  мир.  Он
смешивал краски на мраморной палитре, по  мере  надобности  подсыпал  в  них
толченой канифоли, подливал олифы или вина.
   И снова за кисть... Четче показать нос, чуть  приоткрывшийся  рот,  серые
блестящие глаза. Не забыть о ресницах, даже об ушных раковинах. А  теперь  -
линия  от  приподнятого  подбородка  вертикально  вниз,   влево   по   дуге,
горизонтально до края плеча... Чуточку света здесь. Чуточку тени там.
   Сааведра. В миг между неподвижностью и движением. За считанные секунды до
встречи с Алехандро.

***

   Комнатушка, точно такая же, как та, что недавно служила Сааведре жилищем.
Кое-что досталось Игнаддио по наследству от прежнего жильца, остальное здесь
появилось вместе с ним.
   Узкая кровать (сломанная ножка подвязана веревкой), платяной шкаф, столик
у окна, кувшин, таз, инструменты, бесформенная кипа картонов. И  он  сам.  И
его вдохновение. И его воображение.
   Сааведра задержалась в дверном проеме.  Он  оставил  дверь  отворенной  -
должно быть, ждал. Но если и услышал шаги, если и заметил ее,  то  не  подал
виду.
   Он сидел на кровати - сгорбившись, голова опущена на грудь.
   - Надди.
   Он поднял голову; рядом с  ним  на  кровати  примостился  тяжелый  темный
картон на широкой доске и кусок мела. Руки  и  лицо  тоже  выпачканы  мелом.
Увидев Сааведру, Игнадцио отодвинул доску.
   - Эйха, я помешала? Рисуй, я попозже зайду.
   - Я тебя ждал.
   Она подумала, что слишком задержалась. Сначала у Сарио, потом  у  себя  в
комнате, отмываясь от его грязи.
   - Извини, - сказала она. - Ну что, идем?
   Он встал, откинул с глаз назойливую прядь волос.
   - Что теперь с ним будет?
   "С кем? С Сарио?"
   В следующий миг она поняла, что он говорит об иль сангво.
   - Похоронят.
   Он, конечно, спрашивал не об этом, но другого ответа Сааведра  не  нашла.
Прежде ей не доводилось слышать о Грихальве, который наложил на себя руки. И
она не видела причин для самоубийства Раймона.
   "Только из-за Сарио..."
   Раймон не должен был этого делать. Он пошел вопреки  законам  екклезии  и
обычаям семьи.
   - Ну что, идем?  -  повторила  она.  -  Поговорим  с  Пресвятой  Матерью,
помолимся за упокой его души.
   Игнаддио вытер руки о блузу; вряд ли от этого они стали  чище.  Движением
головы отбросил с глаз прядь. И Сааведра увидела  в  его  зрачках  затаенный
страх.
   - В чем дело?
   Он уставился в пол.
   - Надди?
   - У меня на следующей  неделе  конфирматтио.  Она  содрогнулась  в  душе.
Конфирматтио - испытание на Одаренность; как раз сейчас ей больше  всего  на
свете хотелось обо всем этом забыть.
   - Эйха. - Она с удивлением  услышала  совершенно  спокойный  голос.  Свой
голос. - Разве ты не мечтал о нем? Первым был Ринальдо, теперь ты. Не так уж
сильно ты от него отстал, эн верро?
   - Я уже не хочу, - пробормотал он. - Боюсь.
   Случись это еще вчера, она бы повела Игнаддио  к  Раймону  чтобы  развеял
страхи. А теперь эти страхи объяли все его существо.
   - Из-за того, что случилось в кречетте? Он кивнул.
   - Ведра, у него еще годы оставались. Годы!
   В роду  Грихальва  об  этом  думают  даже  мальчишки.  Сааведра  печально
вздохнула.
   - Надди, нам никогда не узнать, почему он так поступил. Она знала. Знала.
   - Но нельзя, чтобы горе мешало нам жить и трудиться. Если  ты  Одаренный,
ты будешь нужен  семье.  Может  быть...  Может  быть,  со  временем  ты  его
заменишь.
   Он в изумлении посмотрел на нее.
   - Иль сангво?
   - Нет, - сказала она чуть помешкав, - никто не  заменит  иль  сангво.  Но
надеюсь, ты не забудешь, чему он учил, и поможешь ему обрести вечный покой.
   Игнаддио кивнул.
   - Я с радостью...
   - Тогда идем.
   Мальчик снова вспомнил о своем мужском достоинстве, поэтому  Сааведра  не
протянула ему руку.
   - В молельню.
   Она направилась к выходу,  и  после  недолгих  колебаний  Игнаддио  пошел
следом.

***

   Голос звучал в лад сердцу, то тише, то громче; своды и стены слабым  эхом
отвечали тайному языку.  Детали,  детали,  детали:  шероховатая  поверхность
двери, резная кромка стола, блеск драгоценных  камней  в  окладе  Фолио  под
лампой, текст и рисунки на веленевых страницах, капля  воска,  сбегающая  по
свече, окно, ставни, медная чаша на подоконнике, а в ней колокольчики, белая
гвоздика, розмарин. А еще ветка персика в цвету - Плен. Это шутка,  понятная
только Сарио.
   Лингва оскурра. В свете, в тени, в огне, во мраке,  в  складках  юбок,  в
завитках волос, в резной кромке стола, в шероховатой поверхности  дерева,  в
роскошном окладе Фолио, в тексте и рисунках на веленевых страницах. Везде.

***

   Сааведра не знала, полегчало ли мальчику в молельне,  развеялись  ли  его
страхи, обрел ли он утешение. Сама она, кажется, обрела надежду, а вместе  с
надеждой пришло понимание: да, она Одаренная. И этому нет объяснений.
   И это вовсе не означает, что она должна принять догматы иллюстраторов. Ей
никогда не стать  одной  из  них,  Вьехос  Фратос,  -  тех,  кто  следит  за
компордоттой, кто выбирает цели и ведет к ним семью.  Она  была  и  остается
самой собой, ни больше ни меньше. Пускай другие  выбирают  цели,  следят  за
компордоттой и карают ослушников. Пускай другие лезут  вон  из  кожи,  чтобы
быть не такими, как все.
   Рядом с ней на скамье, прижимаясь  к  стене  лопатками,  сидел  Игнаддио.
Крошечная молельня могла вместить от силы шестерых, но в этот  час  казалась
огромной, как зал собора. Однако в отличие от собора здесь ни колоколов,  ни
санкто, ни санкты. Только покрытый велюрро стол, а на нем деревянная икона.
   Говорят, ее создал Премио Фрато Артурро. Он давно на том свете, а  теперь
и Раймон отправился следом за ним. Говорят,  Артурро  был  для  Раймона  как
родной отец, с детства о нем заботился .
   Невозможно представить Раймона ребенком.  На  ее  памяти  он  всегда  был
взрослым. Одаренным. Вьехо Фрато.
   Хорошо, если Артурро встретил его на том свете.  Хорошо,  если  обласкал,
утешил своего бывшего эстудо. Но ведь Раймон - самоубийца...
   Игнаддио пошевелился.
   - Ведра, можно я пойду? Она вздрогнула.
   - Эйха, конечно. Я не собираюсь тебя  удерживать.  -  Она  коснулась  его
руки. - Иди. Я еще немного тут побуду.
   Он  встал,  приблизился  к  двери.  Взявшись  за  щеколду,  оглянулся  на
Сааведру.
   - Ты ведь это не всерьез, а? Насчет Сарио. Что это его вина. Она  сделала
долгий вдох, чтобы выиграть время и собраться с силами.
   - Для тебя так важно, чтобы его простили? Чтобы я его простила?
   Игнаддио надолго уставился в пол, наконец поднял глаза.
   - Он Верховный иллюстратор, - сказал  мальчик.  -  Я  тоже  мечтаю  стать
Верховным иллюстратором. Но если ты сказала правду...
   "Если я сказала правду, то навсегда отравила твою мечту. И  что  с  того,
что виновата не должность, а человек?"
   - Я тогда разозлилась, - объяснила она, и это была правда.  -  Никогда  в
жизни еще так не злилась. И  не  собираюсь  оправдываться.  Ты  ведь  и  сам
знаешь: в гневе часто говоришь то, чего не следует.
   Он обдумал ее слова.
   - Так ты не всерьез?
   - Я сказала, чего не следовало.
   Игнаддио хотел еще о чем-то спросить, но передумал. Должно  быть,  понял,
что исчерпывающего ответа не получит. Он кивнул Сааведре на прощание и  ушел
из молельни - терзаться сомнениями и подозрениями.
   - Бедный Надди, - шептала Сааведра. -  Все  наши  прекрасные  идеи  нынче
разбились вдребезги. Один иллюстратор наложил на себя руки, другой повинен в
том, что довел его до самоубийства. Но я тут ничем помочь не могу.  В  нашем
мире нет справедливости.
   Ни для мальчика, у которого рушится мечта,  ни  для  женщины,  утратившей
невинность.
   - Я хочу, чтобы она вернулась, - просила она, глядя на икону. -  Я  хочу,
чтобы моя невинность вернулась.
   Не вернется. Слишком уж часто Сааведра ее теряла. В первый раз это было в
чулане над кречеттой, когда она увидела  Чиеву  до'Сангва.  Второй  -  когда
сожгла Пейнтраддо Томаса.
   "Все ради Сарио".
   Не только. Еще и ради себя, ради того, что крылось  в  самой  глубине  ее
существа. Ради страстной мечты  о  Даре,  который  возвышает  художника  над
остальными смертными. Который делает его непохожим на других.
   Теперь Сааведра знала, что у нее есть Дар. Сарио это доказал. Она  встала
и сделала четыре шага к столу. Преклонила колени, опустила голову.
   - Прости меня, - взывала она к Матери. - Прости!

***

   Он писал цепь, кропотливо выводил каждое звено.  Во  всем  присутствовала
оскурра, крошечные, четкие, точно подобранные таа'абские письмена. Звено  за
звеном, буква за буквой, слово за словом. Цепь пересекала выпуклости грудей,
солнечное сплетение,