Ты пересек реку, не так
ли? Ты вошел сюда по своей свободной воле?"
     "Я думал, что охранники следят."
     "Может, кто-то и следит. Не  могу сказать. Все, что  я знаю, ты, я, все
остальные, мы сами  выбрали судьбу находиться здесь, поэтому мы не толкуем о
тюрьме, полной кондовых беглых. И Алмазная Отмель не так уж плоха. По правде
говоря,  лучше уж я побуду пока здесь. Люди говорят, будет  еще лучше, когда
закончат новое  крыло. Когда я впервые появился  здесь, пару  раз  подумывал
сбежать. Но у меня ощущение, что это не такая уж хорошая мысль."
     Рассказанное Кози не сделало меня более уверенном  в своем положении, и
когда  он  вернулся  в  свою камеру,  я  оставался  бодрствующим,  глядя  на
таинственные пространства старой тюрьмы, что лежали позади девятого пролета,
на тусклые белые огни и антрацитные зевы камер. Все, что я узнал об Алмазной
Отмели,   было   непонятным  и  громоздким,  представляло   образ,   который
отказывался соответствовать логике тюрем,  И  это дало мне повод задуматься,
насколько более громоздкими  и несоответствующими  будут  вещи, которых я не
знаю. Я привык к  тюремным  ночам, переполненными гиканьем, плачем, шепотом,
жалобами,  воплями,  песней  тревожного  консенсуса, наподобие ночной музыке
дождевого леса,  и сгущенная  тишина этого  места, периодически  прерываемая
кашлем и храпом, подавляла мысль. Под  конец я неспокойно заснул, просыпаясь
время от времени от  снов,  где за  мной охотятся  и  преследуют, обреченный
находить, что тишина  стала еще глубже, отчужденней и отвратительнее в своей
плотности.  Однако  к  рассвету  -  который  я  чувствовал, но  не видел - я
проснулся  от неистового шума, который, казалось, исходил из старой  тюрьмы,
такой  продолжительный выдох, что  он  мог быть только  результатом страшной
пытки или исключительного возбуждения ... или это был крик чего-то не вполне
человеческого, выражающий примитивную эмоцию, чью причину и цвет нам не дано
знать, отклик на какую-то новую форму страха, или нахлынувшая память о  том,
что было еще до рождения, а вслед за этим я услышал  шепот,  скребущий звук,
который,  казалось,  возникает  в  каждом  уголке,   словно  возбужденная  и
подавленная толпа  людей собралась на  событие великой и печальной важности.
Пока  длился этот хор, меня наполнял ужас,  но как только он затих, то почти
пораженный от облегчения, я  провалился в черный сон и  не просыпался снова,
пока  тени  тоже  не  пробудились и  не  начался  первый  полный день  моего
истинного заключения.


x x x
     В  течение этих ранних месяцев в Алмазной Отмели  я пришел к  пониманию
сути того,  что  Ристелли,  Кози и  лысый пытались мне  рассказать.  В конце
концов каждый  находит  то, что  ему подходит.  Вещи  сами приходят  к  вам.
Доверяйте своим  инстинктам. Эти  утверждения оказались совсем не туманными,
бесполезными заявлениями,  как  я предполагал,  но убедительно  практичными,
даже  центральными  истинами тюрьмы.  Вначале  я вел себя так  же, как в мои
первые  дни  в  Вейквилле.  В  столовой,  уместно  пещероподобной комнате  с
кремовыми  стенами  и  образом большой летящей птицы  на  потолке, темной  и
схематичной, однако  четко прорисованной наподобие эмблемы флага, в столовой
я  охранял свой  поднос свободной  рукой и  яростно  оглядывался,  пока  ел,
отпугивая потенциальных похитителей моей еды. Когда я обнаружил, что магазин
и в самом деле является свободно  посещаемым складом, я принялся натаскивать
груды  сигарет,  леденцов и  мыла.  Прошло  несколько  дней,  пока  я  понял
бесполезность подобных  поведенческих судорог, и  несколько  недель,  пока я
достаточно оправился,  чтобы совершенно отказаться  от них. Хотя я и не  был
тяжелым наркоманом,  в нескольких случаях, когда  мне было скучно, до начала
моих трудов,  у меня не возникло трудностей с получением нужного - надо было
только упомянуть о требуемом одному  из нескольких людей  и позднее в тот же
день пилюли  или  порошок  появлялись в вашей  камере. Не имею понятия,  что
могло  случиться, развейся у  меня  привычка, но  сомневаюсь,  чтобы в  этой
тюрьме она представила бы большую проблему. Было ясно, что люди в моем блоке
все  были  либо выше  среднего  по  интеллекту,  либо  являлись умельцами  в
каком-то ремесле, либо и то и другое разом, и что большинство нашли средства
применить   свои  таланты   и  умения,   что   не   оставляло   времени  для
развлекательных эксцессов.  Что касается людей,  проживавших в  камерах ниже
восьмого пролета  и как они  справлялись - об этом я знаю мало.  Люди разных
блоков  редко  смешивались.  Но  мне говорили, что у них меньшее  врожденное
понятие  о  природе  Алмазной  Отмели,  чем  у  нас.  И,  следовательно,  их
повседневное  существование  больше   являлось  борьбой   за  адаптацию.  Со
временем, если их не переводили, они - как и мы - перешли бы в старые крылья
тюрьмы.
     Не похоже, чтобы  у кого-нибудь было менее твердое  понимание о природе
Алмазной  Отмели, чем у меня,  но я адаптировался быстро, научился всему,  и
скоро хорошо познакомился с теорией, поддерживаемой большинством людей моего
блока,   которая  гласила,  что  эта  тюрьма   является   высшим  выражением
пеницитарной системы,  некоей мутацией, эволюционным  скачком вперед, как  в
терминах самой  системы,  так и всей  культуры,  которая,  как они  считали,
смоделирована  по ней.  Они  не  заявляли, что  понимают, как произошла  эта
мутация,  но  в  целом  верили,  что  некое  загадочное  совпадение  событий
(наподобие систематических ошибок в переписке, алхимии небрежно составленных
документов  и  глупой  бюрократии),  законов  природы  и   космической  цели
позволило  установить и поддерживать независимость  тюрьмы  от  пеницетарной
системы,  либо  -  как  говорили истинные верующие -  некто,  действующий  с
помощью тонких  манипуляций, контролирует обе системы,  да  и  само  Большое
общество, чей хребет эта система формирует. Хотя это и противоречило подходу
Ристелли, его не так легко было отвергнуть ныне, когда я сам увидел Алмазную
Отмель.  Отсутствие  охранников  или   любой  другой   традиционной  власти;
своеобразные  манеры  заключенных; комфортабельные постели, приличная  еда и
бесплатный  магазин;   переправа  через  реку   вместо  рутины  официального
процесса; человек одетый  охранником, которого все видят, но никто не знает;
быстрое обесцвечивание  всех  татуировок;  беспокойный плач  на  рассвете  и
последующее бормотание, феномен повторявшийся каждое-каждое утро - кто может
нести  ответственность за все это, как не  какое-то загадочное агентство? Со
своей  стороны, я думал,  что эта теория  является  фантазией, и предпочитал
другую,  менее  популярную- что  мы  подвергаемся  экспериментальным  формам
промывания  мозгов,  и что наши смотрители  прячутся среди нас. Когда бы  не
обсуждались эти теории,  а дискутировались они  часто,  Ричард Кози, который
изучал политические науки в  университете  Дюка до того, как выбрал  карьеру
насильственных преступлений, и который  писал историю тюрьмы, объявлял,  что
хотя у него имеются  собственные мысли,  ответ на эти  очевидно неразрешимые
противопоставления  принадлежит  Совету,  но  пока  что  их  отклик  на  его
исследования, касающееся существа вопроса, совершенно неадекватный.
     Совет состоял из четырех заключенных в возрасте от не менее шестидесяти
до более  семидесяти лет.  Холмс, Эшфорд, Черни  и  ЛеГари.  Они встречались
ежедневно во дворе, чтобы, как  говорили, решить важные  вопросы, касающиеся
нашей  жизни  -  если  вы примете  во  внимание, что  Алмазная  Отмель  была
чистейшим  выражением  тюремной  вселенной,  несократимым  далее дистиллятом
существа  человеческого существования -  то и жизней всех  на планете. Чтобы
достичь  двора,  необходимо   было  пройти  насквозь  старое  крыло  тюрьмы,
видневшееся за восьмым  пролетом  лестницы,  и хотя в начале мне не нравился
переход,  тревоживший  меня  мрачной атмосферой  девятнадцатого  века  своих
древних камер  с их дверными  замками,  коваными  вручную решетками и массой
разрушающегося  камня,  в который они были  вделаны,  я постепенно  привык к
виду, и стал смотреть на  старые секции тюрьмы, как  на места невообразимого
потенциала - ведь там,  кроме всего прочего, я стану жить когда-нибудь, если
останусь в Алмазной Отмели. Как я уже говорил, тюрьма оседлала  горную гряду
- вершина хребта проходила как  раз  посередине двора. Большинство населения
собиралось ближе к стенам или  сидело на склонах, которые истерлись до кости
от  бесчисленных  подошв,  но  члены   Совета  встречались   среди  травы  и
кустарника,  которые  густо  росли на  вершине  хребта, этой  узкой  полоски
растительности,  придающей огороженному  пространству  вид  скальпа  некоего
гиганта,  выпирающего   из   земли,  чьи   зеленые  волосы  подстрижены   во
взъерошенном  стиле  мохоук.  Возвышаясь   за   западной  стеной,  виднелись
несколько железных балок,  свидетельства  строительства нового крыла.  Новое
крыло   часто   всплывало  в  разговорах,  как  панацея  от  любых  проблем,
существовавших в  нашем относительно беспроблемном окружении - оно  казалось
символом  веры,  что  тюремная жизнь  после этого  улучшится.  И  это  снова
поразило меня как фикция,  распространяемая кем-то, кто  манипулирует нашими
судьбами.
     Как-то ближе  к  вечеру спустя  четыре месяца после  моего прибытия, я,
Кози  -  к  которому  я  успешно  выработал нейтральное отношение - и  Терри
Бербик,  приземистый, коренастый грабитель банков  с  внешностью гнома,  его
вьющиеся черные  волосы и  борода пробивались  сквозь седину,  сидели  возле
восточной  стены  во  дворе,  обсуждая   новоприбывшего  в  наш  блок  Харри
Коланджело: им  оказался тот самый лысый, с которым я повздорил в день моего
появления   в   тюрьме.   Его   вороватые   повадки   и  невнятные   вспышки
словоизвержения произвели плохое впечатление, и Бербик придерживался мнения,
что перемещение Коланджело в блок было преждевременным.
     "Что-то  смутило  парня. Захватило  в  критический  момент  его периода
приспособления, и он так никогда  и  не оправился." Бербик взглянул на меня.
"Может, та закавыка с тобой это сделала."
     "Да это была мелочь."
     "Я не  знаю. По тому, как он на тебя  смотрит, кажется, что ты у него -
заноза в заднице.  Может, поэтому он  перебрался  на  восьмой - чтобы  легче
добраться до тебя."
     "Я видел такое прежде", сказал Кози.  "Что-то такое  раньше произойдет,
что расхуячит  инстинкты мужика, а потом видишь, что он действует совсем как
ненормальный. И приходится переводить его отсюда."
     Я  не  был  уверен,  что  перевод  из  Алмазной  Отмели  был  такой  уж
безрадостной перспективой, как о ней думали Кози и Бербик, но не видел нужды
в споре.
     "Вон он, козел." Кози показал на склон слева, где Коланджело  по-крабьи
двигался по хребту, его розовый скальп светился под заходящим солнцем, глаза
были устремлены на нас. "Думаю, Терри попал в точку. Мужик просто нацелен на
тебя."
     "Да ради бога." Я перевел внимание на четырех стариков, которые по сути
дела правили миром.  Ковыляют на своей высоте, ветер  треплет редкие волосы,
подымая  их дикими  космами.  За  ними горели  золотом вершины балок, словно
железные свечи, тронутые священным  огнем.  Несколько  молодых  людей стояли
радом с четверкой. Когда я спросил, кто они, Бербик ответил, что они говорят
за Совет.
     "Что?", спросил я. "Хозяева вселенной не могут говорить сами за себя?"
     Бербик перекатился на ноги, резко отряхивая задницу, явно раздраженный.
"Хочешь узнать про Совет, так просто смотри."
     Я поглядел на него с изумлением.
     "Ты действуешь,  словно что-то  знаешь", сказал он,  "но знаешь  не так
много, как мы. И мы не знаем будущего."
     "Да ладно", сказал я, "забудь."
     "Ничего плохого не случиться. Мы пойдем с тобой." Он взглянул  на Кози.
"Верно?"
     Кози пожал плечами. "Конечно."
     Бербик  поднял  бровь  и  сказал  мне насмешливо:  "Это  просто  четыре
старика, Томми. Пошли!"
     Коланджело, который сидел  на склоне выше нас  и левее, вскарабкался на
ноги и заторопился убраться с нашего пути, пока мы взбирались на хребет.
     "Хуев урод!", сказал Бербик, когда мы поравнялись с ним.
     Члены Совета стояли полукругом прямо под нижней  точкой хребта, которая
заросла  двумя   приблизительно  круглыми,   почти  одинаковыми   маленькими
кустиками, так скудно  поросшими  листьями, что на некотором  расстоянии  на
фоне  каменной  стены  они  казались   моделями  двух   небольших  планет  с
темно-серыми океанами и зелеными островками континентов. Упорство, с которым
Совет  созерцал их,  давало впечатление,  что они обдумывают эмиграцию на ту
или другую. Подобравшись  ближе,  я  увидел, что старейший среди них, Черни,
похоже,  говорит, а  другие,  поводя  глазами,  похоже, не  слушают.  Холмс,
сморщенный, черный  и  лысый, если не считать  клочков  хлопковых волос  над
ушами и на затылке,  беспокойно переступал ногами, а двое других,  Эшфорд  и
ЛеГари,  оба  патриархально-седые и костлявые, стояли в  равнодушных  позах.
Один  из тех, что  помоложе,  выступающий за  их, коренастый  латино  лет за
тридцать, загородил нам дорогу,  вежливо спросив, чего мы  хотим,  и  Бербик
дернул большим пальцем на меня и ответил:  "Пенхалигон хочет познакомиться с
Советом."
     "Я не хочу познакомиться с ними", раздраженно сказал я, "я просто  хочу
о них знать."
     "Они заняты", сказал латино. "Но я погляжу."
     "Ты пытаешься отпихнуть меня?", спросил  я Бербика, когда латино  пошел
консультироваться с советом.
     Он казался довольным  собой. "А что  может случиться? Это просто четыре
старикана?"
     "Не о чем тревожиться", сказал Кози. "Он просто сказал за тебя."
     "Не  надо  меня  интерпретировать,  окей?",   сказал   я.  "Перестаньте
действовать, как моя хренова старшая сестренка."
     "Черт!", с удивлением сказал Бербик. "Он сам идет."
     Поддерживаемый под  локоть латино, Черни  направлялся в  нашу  сторону,
шаркая по  траве высотой  до лодыжек,  шаткий и хрупкий. Глубоко  изрезанное
морщинами  лицо усеивали печеночные пятна, а кончик языка мелькал  во  рту с
настойчивостью ящерицы.  Он был низеньким, не более пяти футов пяти  дюймов,
но ладони казались принадлежащими гораздо более  крупному человеку, широкие,
с толстыми пальцами и выпуклыми суставами - сейчас они дрожали, но выглядели
так, словно он ими яростно пользовался в молодости. Его глаза были водянисто
серо-голубые,  склеру  усеивали  лопнувшие  сосуды,  а  на  правом  лепилось
туманное  бельмо. Когда он достиг  нас, он протянул руку и на пробу похлопал
меня  тремя  пальцами  по  предплечью, словно благословение сенильного папы,
который  забыл  надлежащую форму  обряда. Он что-то забормотал  чуть слышным
шепотом.  Латино  подставил   ухо,   и  когда  Черни  закончил,  он  сказал:
"Пенхалигон, для тебя здесь есть важная  работа. Ты  должен приступить к ней
быстро."
     Не похоже было, чтобы  Черни говорил достаточно  долго, чтобы  передать
столько  информации.  Я  заподозрил, что  латино  и  его  помощники мухлюют,
прикидываясь  толкователями   четырех   сенильных  стариков  и  в   процессе
гарантируют приятную житуху для себя.
     Черни  пробормотал что-то еще, и  латино  сказал: "Приходи  в мой  дом,
когда захочешь."
     Старик попытался нетвердо  улыбнуться;  латино поддержал его, когда  он
повернулся,  и с  почтительной нежностью повел  его обратно  к остальным.  Я
заготовил  саркастический   комментарий,  но   был  остановлен  ошеломленным
выражением лица Кози. "Что такое?", спросил я.
     "Он пригласил тебя в свой дом", сказал Кози с оттенком недоверия.
     "Ага... ну и что?"
     "Это случается не слишком часто."
     "Я здесь  почти  пять  лет и не  помню,  чтобы это происходило", сказал
Бербик.
     Я переводил взгляд с одного на другого. "Это не он пригласил меня - это
его хренов водила."
     Бербик  пренебрежительно  хмыкнул,  покачал  головой,   словно  не  мог
измерить  мою  глупость,  а  Кози  сказал:  "Может,  когда  ты  его увидишь,
тогда..."
     "Какого хера я  пойду  с  ним  повидаться?  Чтобы  я  водил  под  ручку
какого-то старого сопельника?"
     "Думаю, тебе найдется  дело получше", сказал  Бербик. Он снова  говорил
раздраженно, и я спросил: "Что грызет твою задницу, мужик?"
     Он  было  шагнул ко мне, но Кози вдвинулся  между нами,  постучал в мою
грудь двумя пальцами и сказал: "Ты, мелкий урод! Ты прошел прямо от двери на
восьмой... Ты,  похоже, не ценишь,  что это значит.  Фрэнк Черни  приглашает
тебя в свой дом, а ты высмеиваешь человека! Я пытаюсь помочь тебе..."
     "Я не нуждаюсь в твоей помощи, гнида!"
     Я узнал лишенную юмора  улыбку Кози - то же самое выражение, какое было
у него много  лет  назад перед  тем, как  он шарахнул  меня головой  о стену
душевой. Я отступил на шаг, однако улыбка его растаяла и он спокойно сказал:
"Власти что-то имеют на уме для тебя, Пенхалигон. Это ясно всем, кроме тебя.
Похоже, ты забыл все, чему научился о выживании в тюрьме. С таким подходом в
новые стены  ты  не попадешь. Ты обрати внимание на то, как тут  все идет, и
веди себя  соответственно. Не имеет значения,  что это тебе не  нравится. Ты
делаешь то,  что тебе надо делать. Говорю  тебе  -  с такой программой ты не
пойдешь, они не переведут твою бедную задницу."
     Я прикинулся, что содрогнулся.
     "Мужик  думает,  что  он  крутой", сказал  Бербик,  который  пристально
смотрел  вверх на одну из башенок охраны,  пустой купол  на вершине каменной
башни. "Он просто не знает, что такое настоящая крутота."
     "Ты  просто должен  спросить сам себя", сказал мне Кози,  "куда же меня
переведут?"
     Он  и Бербик  пошли  вниз  по склону, скосив в сторону безлюдной  части
восточной стены. Оставшись  один  на  вершине, я  был одержим параноидальным
подозрением,  что группки людей, кучкующихся вдоль  стены, все  говорят  обо
мне, Но  единственным  доказательством в  поддержку  этого  был  Коланджело,
который стоял на полдороге вниз по склону справа от меня, примерно в  сорока
футах, почти прямо рядом с местом, где собирался Совет. Он пристально следил
за  мной,  выжидательно, словно  ожидая, что я могу пойти  на него. Со своим
сияющим скальпом, с горящими золотом глазами, он имел вид странного розового
демона,  одетого в  тюремную серую робу,  и  мое  обычное презрение  к  нему
вытеснила нервозность.  Когда  я  пошел  вниз с  верхушки хребта,  он  пошел
параллельной тропинкой,  сохраняя расстояние между нами, и  хотя при обычных
обстоятельствах  меня бы искушало желание выругать его, но  отвратив от себя
Кози  и  Бербика,  понимая  свою  изоляцию,  я  только  ускорил  шаг,  и  не
почувствовал себя в безопасности, пока не вернулся в свою камеру.


x x x
     В течении  нескольких  следующих дней я  пришел к пониманию, что, как и
утверждал Кози, я и в самом деле забыл фундаментальные принципы выживания, и
что  вне зависимости от того, как я отношусь к  Совету  и к природе Алмазной
Отмели, мне весьма нужно нанести визит  Черни. Я, однако, отложил визит  еще
на  несколько  дней.  Хотя  я  и  не  хотел  этого  признавать,  но  находил
перспективу взбираться по железной лестнице на ярус, где жил Черни, довольно
страшной -  казалось,  что  в  признании видимости авторитета  старика  я до
некоторой степени  признавал  и его реальность.  Сидя в  своей камере, глядя
вверх на тусклые белые огни за девятым пролетом, я начал упорядочивать  все,
что  знаю  о  тюрьме,  чтобы  поискать  в  этом  новом упорядоченном  знании
логическое обоснование, которое если и не  объяснит всего, что я вижу, то по
крайней  мере  обеспечит  твердую  почву между плюсами  веры  и  софизма.  Я
восстановил свои отношения с Кози, дело простого извинения, и от него узнал,
что тюрьму построили  в  1850-х  и первоначально  использовали как место для
людей,  чьи  преступления были  связаны тем