бегах в Америке  побежала  быстрее.  Но я  никогда  не терял своей
любви к поездам, и Энни тоже никогда ее не теряла.
     "Я  помню,  как  поехала  впервые",  говорила   она.  "Какое  чертовски
прекрасное ощущение!  Я прыгнула  в местный из Туксона  с двумя типами,  что
встретила в Альбукерке. Мы нашли платформу, груженую трубами. Прямо в центре
было  маленькое свободное  местечко,  вроде  гнезда. Мы  приземлились  там и
развлекались всю дорогу до Денвера."
     Рассказ  захватил меня врасплох,  потому что  я  впервые  услышал,  как
кто-то За-Чертой вспоминал о своей прошлой жизни в большом мире. Мы сидели в
келье Энни, которая была в  половину моей. Потолок  составляли переплетенные
листья,  лианы  и толстая, в торс человека,  ветка, пересекавшая потолок  по
диагонали, стены  были  завесами из сшитых тряпочек, распоротых старых юбок,
спальных  мешков, полотенец  и  всего  такого прочего. Набив  травой  сшитые
руками  покрывала,  она  соорудила  матрац  -  он  выглядел  чертовски более
привлекательным,  чем  мой  древний  дырявый  рюкзак,  покоящийся  на  голом
деревянном  полу.  Свечи  оживляли своим  мерцанием расцветку занавесей. Это
было милое уютное местечко.
     "Мой первый раз вовсе не был таким хорошим", сказал я. "Но я понимаю, о
чем ты толкуешь."
     "Расскажи",  попросила  она, и  это тоже удивило  меня. Я уже привык  к
людям, которым не интересны подробности обо мне.
     Я уселся,  скрестив  ноги  и  глядя вниз на собственные  ладони. "Я был
тогда  жалким сопляком. Но мог удержаться ни на одном месте. Не  то, чтобы я
не  работал  совсем. Но я  вечно срывался  на ком-то из  начальства, и  меня
выкидывали, вот  и все. Но потом я встретил женщину. Боже, это  было что-то!
Она понимала, в какие хлопоты  входит, связываясь со мной, но все равно меня
любила. По сей день не  понимаю почему. Она не пыталась меня исправлять, она
стремилась сделать так, чтобы я сам захотел исправиться. Но я просто не  был
приспособлен для счастья. По крайней мере, так мне видится сейчас.  Я сходил
к психоаналитику,  и он сказал,  что  я  вечно пытаюсь  покарать  себя из-за
всякого дерьма, сквозь которое провел меня папочка. Я ответил: "Черт побери,
я и так это знаю! И что же мне делать?" А он говорит:  "А вы что хотите?"  Я
подумал,  что  он  издевается,  поэтому  рассвирепел  и  выкатился  из   его
кабинета." Я помолчал, вырывая заусенец на большом пальце. "Теперь мне ясно,
что он видел  меня насквозь.  Я просто ничего  не хотел  менять.  Было легче
продолжать жалкую жизнь, чем пойти на  работу и стать счастливым. Вот почему
я  был тогда в бешенстве.  Он понял во мне это. Я был так расстроен тем, что
он сказал, что пошел в банк и снял все деньги с моего счета. С нашего счета.
Я ведь жил с нею и мы объединили наши  финансы, какие они ни были. Я  забрал
семь  сотен  долларов, в  основном ее.  Потом направился в винный  магазин и
купил  бутылку дорогого  виски. "Джентльмен  Джек."  И  побрел  на  товарную
станцию Орегон-сити, чтобы там ее выпить. Я не планировал никуда уезжать, но
начался дождь, и я заполз  в  открытый товарный вагон,  чтобы докончить свою
бутылку. Следующее, что я помню, это как поезд въезжает в депо в Росвилле. Я
наткнулся на парочку хобо, сидевших в кустах возле  депо. Они  были блаженно
пьяны по дороге на съезд хобо в Брилле. Поехали  с нами, сказали они. Они-то
хотели лишь сивухи да крэка,  что можно было купить за мои семь сотен. Но  я
подумал, что  нашел свою  истинную компанию. В каком-то  смысле, наверное, и
нашел."
     Выговаривание всего этого вслух наполовину облегчило меня, а мысль, что
я смог избавиться о всего наболевшего так легко, заставила пожелать, чтобы я
ничего не говорил, чтобы снова все собрал и спрятал  в себе. Мне не хотелось
быть от всего этого полностью свободным, даже на несколько секунд.
     "Как ее звали?", спросила Энни.
     "Айлин", ответил я.
     Имя,  словно лужа,  разделило нас, но стоило Энни заговорить, как  она,
похоже, испарилась.
     "Черт,  почти  у каждого  из  здесь живущих есть прошлое, которое  надо
изжить",  сказала  она.  "Можно только постараться выжать  из  ситуации  все
лучшее."
     "Этого едва ли достаточно."
     Некоторое  время  мы сидели молча.  Начался дождь  - я  слышал,  как он
тяжело стучит за занавесками,  но мы находились так глубоко в дереве, что ни
одна  капля  не  пробила  крону.  Казалось,  мы  сидели  в  пузырьке  света,
погруженного в мчащуюся реку.
     "Я расскажу тебе кое-что получше",  сказал  я. "Я подумываю, не поехать
ли на поезде снова."
     Лицо ее заострилось, но она продолжала молчать.
     "Может, направлюсь на восток", сказал я, "поеду через горы."
     "Это безумие", сказал она. "Оттуда никто не возвращался."
     "Хочешь сказать,  ты  об этом никогда  не задумывалась? Я  не поверю. Я
понимаю, почему ты крутишься вокруг поездов."
     "Конечно, я об этом думала." Энни  говорила напряженным голосом, таким,
когда  подавляют  эмоции.  "Жизнь  здесь...  это  не  жизнь,  а  всего  лишь
существование. Иногда я  подумывала, не сесть  ли на поезд. Но  мне кажется,
этому есть другое название."
     "Какое?", спросил я.
     "Самоубийство", ответила она.
     "Может, там что-то есть."
     "Да уж!"
     "Серьезно", сказал я. "В чем тогда смысл всего, если там ничего нет?"
     Энни  саркастически засмеялась. "Ну, я понимаю, в  этом-то все и  дело.
Самое   худшее   здесь,  это   слушать,   как   кодла   бродяг   усаживается
философствовать!"  Она  передразнила  скрипучим  голосом:  "За-Чертой -  это
пограничная  зона между  жизнью и  смертью. Это компьютерная игра,  нет, это
новый мир в  его  становлении. Это мелкая  чешуйка  реальности,  выброшенная
после творения, как ненужная картофельная шелуха."
     "На последний вариант я ни разу не натыкался", сказал я.
     Энни  с   отвращением  фыркнула.  "Походи-ка  вокруг!  Услышишь  и  еще
безумнее.  Я  понимаю,  что  у  большинства  здесь  просто  вернулось  назад
сознание,  однако никто из них не гений. Им бы  лучше попытаться сообразить,
что делать с фриттерами, или придумать что-то практическое, чем изучать, что
происходит и почему."
     "Расскажи мне о фриттерах",  сказал я.  "Никто не хочет о них говорить.
Твердят только, что они опасны."
     "Я не  знаю  по-настоящему, что они такое.  Выглядят, как  крошилки для
яблок и плавают в воздухе. Они ядовиты и убивают быстро."
     Я хохотнул. "Должно быть, все копят жирок, чтобы защититься от ужасов."
     "Думаешь,  это  смешно?", резким  голосом спросила Энни. "Теперь, когда
дожди кончились, осталось недолго ждать, когда ты сам узнаешь, насколько они
опасны."


x x x
     Надо  признать,  что Энни  была права  - слушать кодлу  хобо-философов,
большинство из  которых  не  закончило  даже  среднюю  школу, совсем не было
большим развлечением. Однако, философствование было естественным порождением
жизни  За-Чертой.  Большинство  проводили  по  шесть-семь  часов  в день  за
работой,  и  у  большинства была  какая-нибудь  связь, помогавшая  проводить
оставшееся  время, но, обычно, оставалось  еще и  свободное время,  поэтому,
хотя любопытство у  каждого, включая  меня,  казалось, уменьшилось, вопрос о
том,  где-же-мы-черт-побери-находимся, выскакивал наружу всякий  раз,  когда
кто-то  позволял своим  мыслям блуждать. Поговори с  человеком больше одного
раза, и  он  расскажет  тебе  все  свои  воззрения  на  любой  предмет.  Мой
неформальный опрос показал, что около трети жителей верили, что мы перешли в
некую  пограничную  к смерти  зону  и нас  тестируют, определяя,  что с нами
делать. Наверное, с четверть верили, что железнодорожные депо в прошлом мире
являются зонами, где расплываются границы между  измерениями,  и что мы, как
говориться, перевели стрелку, я никаких тестов не существует. Около двадцати
процентов придерживались теории  компьютерной игры  Бобби, но  я  думаю, что
число это раздуто, потому что Бобби страстно  проповедовал свою теорию и под
его влиянием заметная часть хобо-панков купилась на нее. У остальных имелись
индивидуальные теории, хотя в основном это были просто варианты трех главных
идей.
     Одна  из наиболее странных и  определенно самая ярко выраженная  теория
дошла до меня от Джозайи Тобина, мужика под пятьдесят, который все еще носил
гнусненькую седую бороду Моисея, в которой ходил, когда был хобо по прозвищу
Удавка  и являлся членом ЕТПА (Ездоки  на Товарных Поездах Америки) - группы
бродяг,  проще  говоря, банды, которые думали  о себе, как  о крутых  мачо -
сорви-голова,  но  в  основном  были  просто  мертвецкими пьяницами.  Ирония
заключалась в том, что Удавка был геем, и  в ЕТПА его никогда бы не приняли,
если  б знали о его гомосексуальности.  И когда они это все-таки обнаружили,
то предпочли  данный факт проигнорировать, вместо того, чтобы  выколотить из
него пыль,  да и выкинуть из своих рядов, что только  подтвердило мне, какие
реальные  сволочи они  были.  Во  всяком случае,  как-то днем  я стирал свое
белье, сушил его и загорал сам,  лежа без рубашки, закинув руки за  голову и
глядя на облака, в то время как Джозайа делал то же самое. Он сдвинул бороду
в  сторону,  подставляя  солнцу костлявую  грудь,  и  не загорелая ее  часть
напоминала приросший белый детский нагрудник. Мы начали разговаривать  и под
конец он рассказал, что думает о том, что же с нами случилось.
     "Насколько я секу", сказал он, "существует больше вселенных, чем хватит
нулей, чтобы их сосчитать. Триллионы и триллионы,  и все они отстоят друг от
друга на расстоянии волоса, так что легко соскользнуть в ту,  что  близка  к
нашей.  Я говорю,  по-настоящему легко.  Знаешь, вроде как оно бывает, когда
теряешь  свои  ключи или  еще что-то  - точно знаешь,  что еще секунду назад
положил  их  на  кофейный столик,  но там  их нет. Что ж,  ты не  ошибся. Ты
действительно  их  положил.  Но  так уж  получилось, что  ты  соскользнул во
вселенную,  где ты же положил их куда-то  в другое место. И, черт побери, ты
можешь остаться там на всю оставшуюся жизнь. Ты еще следуешь за мной?"
     "О, ага", сказал я. "валяй дальше."
     "Те  вселенные, которые ближе", продолжил Джозайа,  "сильно походят  на
ту,  откуда ты сам. Может, всего одна-две мелочи отличаются, вроде того, где
ты оставил свои ключи, или в какое время на ТВ идет твое любимое шоу. Но чем
дальше отстоят вселенные от твоей,  тем  они причудливее.  И, отдалившись на
биллион  вселенных,  попадаешь  в настолько  другую,  что  не  можешь понять
ничего, что там происходит. Все еще следуешь за моей мыслью?"
     "Угу", сказал я.
     "Окей. Редко, но бывает, что открывается трещина. Я говорю не о трещине
между вселенными.  Я  говорю  о трещине  во всей  проклятой  структуре. Вещи
проваливаются в эти трещины и куда, думаешь, они деваются?"
     "За-Черту", сказал я.
     "Или в похожие места. Думаю,  таких  мест должно  быть  больше  одного.
Откуда  они взялись,  я не знаю. Хотя... надо поразмыслить."  Джозайа поднял
голову и посмотрел на меня. "Что думаешь?"
     "Мне нравится. Больше смысла, чем в теории Бобби Форстадта."
     Джозайа фыркнул. "Лошадиное дерьмо о компьютерной игре! Это всего  лишь
показывает, как Бобби проводил время в том мире."
     "Одно до меня не доходит", сказал я, "поезда. Они, похоже, не влезают в
твою теорию. И то, как чувствуешь себя после первой же  ночи - здоровым  и с
ясной головой.  Это,  конечно,  больше  походит  на то,  что рассказывают  о
смерти."
     "Мужики,  что все это рассказывают, ведь не  умерли, верно? Стало быть,
это четко  доказывает, что человек пересек границу между вселенными. Однако,
поезда...  Мне  неприятно говорить,  что  ты  прав,  но ты  прав. Я придумал
несколько  объяснений,  которые укладываются  в  мою теорию.  Они  чертовски
глупы, но я придумаю что-нибудь и получше."
     Он перевернулся  на живот. Спина была  исполосована толстыми  вспухшими
шрамами,  в некоторых местах  узловатыми - я видел похожие шрамы на бродяге,
который прорвался сквозь колючую проволоку.
     "Я что-нибудь  придумаю", сказал Джозайа. "Что-то пригодное придет рано
или поздно."


x x x
     Джозайа  гораздо больше  всех остальных верил,  что  это  будет  скорее
поздно, чем рано. Дожди усиливались, с каждым днем становясь  все  дольше, а
люди  все  больше  тревожились  и забивались по своим кельям. Энни и  я тоже
больше обычного оставались  дома,  но не из-за тревоги.  Мы миновали  стадию
узнавания  и   проводили  блаженно-ленивые  утра  на  ее  травяном  матраце,
прислушиваясь   к   каплям   дождя,  мягкими  пулями  врезающихся  в  крону,
разговаривая  и занимаясь тем, что  я когда-то называл траханьем, но сейчас,
признав взаимность деяния, а не просто  пытаясь удовлетворить себя, мысленно
называл любовью.
     Чаще  всего мы  говорили о прошлом -  настоящее  просто не  было  столь
интересным. Энни рассказала,  что  в  Туксоне  занималась  успешным бизнесом
уборки  комнат,  но именно  стресс, связанный с этим  бизнесом, вырвал ее из
общества  и  отправил  на  рельсы.  Однажды  утром,  рассказывала  она,  она
проснулась и  просто не  смогла больше выдерживать давления.  Хотя, когда  я
видел ее раньше, она  была почти такой же опустившейся, как и я, она все  же
сохранила  более романтический взгляд на жизнь. Она вспоминала обо всем, как
о  вечеринке с  друзьями, растянувшейся на  годы,  а те  ужасные  вещи,  что
происходили с ней  - насилия, побои и  прочее -были просто отклонениями. Она
была рада уйти  от той  жизни, но сохранила добрые воспоминания, вытеснившие
все  плохие,  она  говорила  о  свободе,  о  пирушках,  о  съездах  хобо,  о
товариществе.  Она  часто  толковала, как  вышла замуж за Честера-Хулигана в
депо  в  Спокане,  как  бродяги  собирались  отовсюду,  а  парочка  их  даже
поработала в  Кламат-Фоллсе  около  месяца,  чтобы  купить  ей  кольцо.  Мне
кажется, именно эта  романтическая сторона была причиной ее внимания ко мне.
Она  выстроила мой образ  как  истинного короля  дороги, а не  как пропащего
пьяницы, которым я реально был; несмотря на то, что я бросил  ее в  Миссуле,
она привязалась к этому образу, лелея его как символ веры. Со своей стороны,
я  был так благодарен быть хоть  с кем-то, что поначалу  не мог отделить эти
чувства  от того,  что я чувствовал к ней.  Однако, с течением дней я понял,
что люблю  в  ней  все. То,  как  шевелятся мускулы  ее  бедра  при  ходьбе,
выразительность ее улыбок, разнообразие ее настроений. Как она рассматривает
кусочек тряпки, что Писцинский или еще кто-то привез  из большого мира, пока
не распознает в нем форму, и вдруг понимает, что это будет рубашка, юбка или
пара брюк. Но что мне больше всего нравилось в Энни, так это ее сила. Не то,
чтобы  она была  сильна во всем.  В каждом  из нас посередине зияла трещина,
которая аннулировала наши прежние жизни. Однако, в ней имелась сила, которая
казалась  дополнительной  к  силе, что я начал различать  в себе.  Наверное,
именно эта дополнительность позволяла нам любить друг друга.
     Однажды утром мы  залежались  допоздна, ощущая довольство  друг другом,
когда  хором  разлаялись собаки, как делали  иногда,  но  только  на сей раз
громче  и  продолжительней. Энни уселась в постели и прислушалась.  Простыня
свалилась  с ее  груди. Я потянулся к ней, но она оттолкнула руку и сказала:
"Тише!" Через несколько секунд лай стих, но не прекратился полностью. Вскоре
одинокий  лай раздался поблизости, а  потом  клацанье когтей,  когда  собака
промчалась мимо нашей комнаты.
     "Они здесь", мертвым голосом сказала Энни.
     "Кто?" Я сел рядом и взглянул на ее отчаянное лицо.
     Она не ответила, и я спросил: "Фриттеры?"
     Она кивнула.
     Я выпрыгнул из постели: "Пошли! Выбираемся отсюда!"
     "Ничего не выйдет", сказала она, повесив голову.
     "Что ты болтаешь, черт побери!"
     "Ничего  не  выйдет", сказала  она твердо, почти гневно.  "Некуда идти.
Самое безопасное место - здесь."
     Какой-то  пес,  черная помесь лабрадора,  вроде Глупыша, только поболее
размером,  просунул  голову  в  занавески  двери,   оглушительно  гавкнул  и
отступил.
     "Здесь  собаки могут  защитить  нас", сказала  Энни. "Больше нам нечего
делать, как только оставаться там, где мы есть."
     "Это сумасшествие! Мы должны драться с ними!"
     "С ними нельзя драться. Пробуешь ударить из палкой, мачете - они просто
ускользают. Похоже, они знают, что их лупишь. А если прикоснутся к тебе - ты
покойник."
     Я не мог такое принять. "Должно же быть что-то, что мы можем сделать."
     "Вернись в  постель, Билли", сказала  она, ровно глядя на меня. "Если б
можно было что-то делать, разве я не делала бы?"
     Я снова нырнул  под  покрывала  и мы пролежали там  большую часть  дня,
прислушиваясь к рычанию и  лаю  собак, к  далеким воплям, и  к некоторым  не
таким  далеким,  заставившим  меня так  сильно стискивать Энни, что я  потом
тревожился, не было ли ей больно. Мы успокаивали друг друга, говоря, что все
закончится хорошо, но видно было, что Энни в это не верила, как  и  я  сам в
это не верил тоже. Быть напуганным - страшная  штука,  но быть напуганным  и
беспомощным  = это  словно  быть  похороненным  заживо.  Я  чувствовал,  что
задыхаюсь,  каждая  секунда растягивалась и сжимала меня  в ледяном  кулаке,
стук  сердца  звучал в ушах  тяжкими ударами  громадного молота. Даже  когда
наступила  тьма и Энни сказала, что по ночам фриттеры не нападают, я не смог
освободиться  полностью  от этого чувства. Мне надо было  что-то  сделать, и
когда Энни  заснула,  я  выскользнул  из комнаты  и  пошел  посмотреть,  что
произошло. Собаки  носились по дереву, их  глаза в полумраке  горели  желтым
светом,   другие   люди    тоже   выходили   посмотреть,   подымая   фонари,
переговариваясь  тихими испуганными  голосами.  Я наткнулся  на Писцинского.
Морщины  его знакомого  лица, казалось, запали глубже, и ничего  хорошего он
мне не рассказал.
     "Почти тридцать мертвых", сказал он.  "Джозайа Тобин и Бо Майерс. Ненси
Саварес. Так страшно они на нас никогда еще не нападали. В этом году их была
почти тысяча."
     "Ты видел их?", спросил я.
     "Нет,  ни одного."  Он потер  подбородок. "Я  видел нашествие  пару лет
спустя, как я переселился. Мне не хочется видеть их заново."
     Но  мне-то как раз надо было их увидеть. Я следовал вверх по дереву  по
переплетению  веток,  пока  не пришлось уже карабкаться, а  не идти, и нашел
местечко, где уселся верхом на одну из веток ближе  к краю кроны, дождавшись
здесь наступления первого света.  Я наклонился  вперед,  чтобы смотреть  меж
листьями.  Фриттеры  действительно  напоминали  крошилки. Бледно-коричневые,
круглые и пухлые, что-то вроде неправильной формы обеденных тарелок, толстые
в центре с тонкими трепещущими  краями. Все  парили над рекой между  стенами
растительности.  Писцинский был прав в своей оценке. Их,  должно быть,  были
тысячи. По  отдельности  они не  выглядели  большой угрозой, лишь  мелькали,
бесцельно перемещаясь,  множеством острых силуэтов на фоне  серого неба  - у
них был  вид неправдоподобной армады, вторжения  бледно-коричневых медуз,  в
высшей степени злобных и  чуждых. Я сказал, что  они перемещались бесцельно,
но пока я смотрел,  они начали  общее движение  в сторону  дерева, словно их
сносило ветром, я, однако, не чувствовал  никакого  ветра, и  понял, что они
предпринимают  ленивую атаку, постепенно  сокращая дистанцию  между стаей  и
краем кроны. Я попятился на своей ветке и торопливо начал спускаться, меньше
боясь  оступиться, чем  видеть волну  фриттеров, прокладывающих  путь  через
листву.  Достигнув нижних  ветвей, я побежал, в каком-то месте заблудился, и
мне пришлось возвратиться. Во рту пересохло,  пульс бил  бешено. Я воображал
себя  осаждаемым жалящими, обжигающими,  тонкими блинами смерти. Наконец,  я
добрался до населенных уровней, увидел занавески  на дверях, и поверил,  что
спасен. На  секунду я остановился,  успокаивая