спьяну  забравшегося в черный поезд в Кламат-Фоллсе. Я стал умнее,
спокойнее,  осведомленнее.  Я не  очень  отчетливо  помнил,  где  я был,  но
понимал,  что  Энни  права  -  это  было  просеивание,  процесс,  призванный
рекрутировать  тех,  кто живет на краю,  среди одиночек и отверженных, чтобы
превратить  их...  во  что?  В  это  я  не  был  уверен.  В  первопроходцев,
исследователей, солдат? Мне кажется, во что-то в  таком  порядке. Но  я знал
наверняка, что провалившие экзамен станут часть этого мира, превратившись  в
бердслеев или нечто похуже, а те,  кто выживут, пойдут дальше, чтобы принять
участие в некем предприятии, и я знал это, потому что создание, что принесло
меня  в выемку,  отпечатало прямо в моем мозгу  и  это знание, и  еще многое
другое.
     Впадину прикрывала  крона  дерева с  толстым  серовато-белым  стволом и
молочно-зелеными  листьями. Небо было  в облаках, воздух  прохладный, как на
высоте  летом, с ноткой тепла. Я не ощущал ни слабости, ни  изнеможения - на
самом-то  деле  я  чувствовал  себя  сильным  в  каждой  мышце,  как  заново
родившийся.  Я взглянул  на остальных. Кроме  Энни,  которая  только  начала
шевелиться, здесь были двое мужчин и женщина. Мужчина, лежащий на спине, был
темноволосым, тощим, бородатым. Одет в пятнистую военную куртку, синие брюки
в полоску, должно быть, от старого костюма, брюки заткнуты  в ботинки. Рядом
с его откинутой  левой рукой был небольшой рюкзак и автоматическая винтовка.
Двое  других спали в объятиях. Коричневокожий,  крошечный, одет в  лохмотья.
Мексиканец, подумал  я,  если судить по  ацтекским  чертам лица. Я поднялся,
подошел к бородатому, и  рассмотрел  его винтовку. На  ложе приклада надпись
кириллицей. На всякий случай, магазин я сунул в карман.
     Я  проверил Энни - она продолжала  спать -  потом вскарабкался на  край
впадины. Достигнув  его, я  увидел город,  расположенный  внизу на  холмах и
окруженный со  всех  сторон  лесом.  По краям города  новые  хижины  и срубы
строились из сырых,  некрашеный досок и  бревен.  Здания подальше были более
старые,  уже  постоявшие  под  непогодой,  но  немногие  из  них были больше
размерами, чем здания предместий, да и те достигали в высоту всего двух-трех
этажей.  Он был  похож на  город  фронтира, с  грязными  улицами, но гораздо
больше тех, о которых  я когда-либо  слышал. Трущобный метрополис. По улицам
расхаживали  люди,  я разглядел  животных, тащивших  повозки... но были  это
быки,  лошади,  или  что-то  еще,   я   не  мог  сказать.  Однако  не  город
господствовал  в  пейзаже. Вздымаясь  из  его  центра и  теряясь в  глубинах
затянутого облаками  неба, стояла темная  труба, должно  быть, в сотню ярдов
диаметром, и  по ней проносились  разряды фиолетового цвета. Она  наполовину
терялась в тумане -  наверное, туман был чем-то вроде  выхлопа,  результатом
разряда  -   и  поэтому   вид  был   не   вполне  реальным,  лишь   частично
материализованным в своем реальном окружении. Я  понял, точно так  же, как и
понял  все  остальное,  что  фиолетовый  свет  был  мужчинами  и  женщинами,
отправляющимися в  путешествия  еще более  невообразимые,  чем  предпринятое
мной, передвигаясь с помощью ветвистой структуры, которую я мельком  заметил
из  ущелья (труба была лишь небольшой видимой секцией этой структуры), и что
город был местом, куда они возвращались, выполнив свои задачи. Знание это не
встревожило и  не взволновало меня, но подразумеваемое этим - что мы все еще
находимся внутри той штуки,  что выхватила нас из наших прежних жизней - это
знание угнетало.  Понимание стало важным для  меня, и я верил, что  в  конце
концов приду  к пониманию, которое  удовлетворит мою нужду в нем.  Сейчас же
стало ясно, что вы  всегда находитесь в центре  чего-то слишком большого для
понимания, будь это бог или космической животное или обстоятельства, которые
ваш разум приводит к охватываемой пониманием простоте... вроде идеи бога или
космического  животного.  Я никогда  не  смогу  добраться  до  вершин  любой
ситуации и гордо сказать:  "Ага! Я усек!" Насколько я сам  это  понимал,  мы
были мертвы.
     Я услышал  шум, увидел Энни, взбирающуюся по склону в мою  сторону. Она
обняла меня и посмотрела на пейзаж. "Что ж", сказала она, "я была права."
     "Никогда в этом не сомневался."
     Она обхватила меня рукой за пояс и стиснула: "Лгун."
     Мы  стояли, глядя  на наш  новый  дом, спокойные, как  покупатели дома,
осматривающие свою будущую  собственность, и  я действительно  начал думать,
где бы мы могли здесь поселиться -  может, лучше на краю или в центре, ближе
к  трубе?  - когда  подошли наши три компаньона,  чтобы присоединиться к нам
двоим  на верхушке.  Мексиканская пара робко  глядела на  Энни  и меня.  Они
бесстрастно  осмотрели  расстилающийся  вид,  женщина  перекрестилась.  Меня
удивило,  что она  сохранила свою  традиционную веру,  пропутешествовав  так
далеко и научившись столь многому. Может, это был только рефлекс.
     "Англичане?", спросил бородач, и Энни ответила: "Американцы."
     "Я азербайджанец." Он прищурился на меня и  нахмурился: "Это  ты забрал
мои патроны?"
     Я признался.
     "Очень умно."  Он улыбнулся хитрой, очаровательной  улыбкой, сопроводив
ее радостным кивком. "Но винтовка поломана. Патроны ни к чему."
     Он  взглянул на город с его центральной темной особенностью фиолетового
огня.  Мне  хотелось расспросить  его, приехал  ли  он на  черном  поезде  к
какому-нибудь  азербайджанскому дому на полдороге,  и как  он прошел остаток
пути, и  как он думает, что  здесь  происходит, но  ни один вопрос не  стоял
остро, поэтому я присоединился к  нему в молчаливом созерцании. Принимая  во
внимание нас пятерых и разнообразие нашего происхождения, я начал схватывать
мутабильность незнаемого, сложность и противоречивость  творения бога-машины
или универсальной динамики, из которой нас  выхватили  сюда.  И это  привело
меня к пониманию, что знаемое, даже самые знакомые предметы  и события вашей
жизни, можно повернуть набок, сдвинуть, изучить в  новом свете и увидеть его
связь с любой другой вещью, и поэтому оно обладает универсальностью, которая
в  конечном счете превращает  его в незнаемое.  Энни,  наверное, высмеяла бы
это, объявив  все мои спекуляции непрактичной трепотней, но когда я  смотрел
на трубу, то думал, что это именно тот образ  мышления, в  котором  мы остро
нуждаемся там, куда идем.
     Солнце, или что-то похожее на солнце,  пыталось пробиться  сквозь тучи,
испуская никелевое свечение. Мексиканка пристально посмотрела на каждого  из
нас, кивнула в сторону города и спросила: "їNos vamos?" Энни ответила: "Ага,
пойдем  поглядим."  Но азербайджанец вздохнул и сделал замечание, которое  в
своей простоте и точности вокального жеста, казалось, представляет не только
мои собственные мысли, но и нагружает их пафосом, свойственный всем тем, кто
дезориентирован экзаменами жизни.
     "Это  место",   сказал  он   задумчиво,  потом  сухо  хохотнул,  словно
избавляясь от тревоги, заставившей его заговорить: "Я не знаю этого места."
     Конец