пронесся по запутанным коридорчикам и вернулся в  зал,  не  породив
ничего, кроме эха.
   - Значит уже убралась на свой праздник! Отлично! - голос его задрожал  от
волнения. - Приступим... Томас, поможешь мне?
   Сидевшая на плече мышка согласно кивнула головкой.
   Сережа обошел все ходы, заглянул в кладовые заполненные гниющим сыром,  в
спальню, где с потолка свешивалась гигантская, сплетенная из плесени люлька;
заглянул в каждый угол, запыхался, однако, так ничего и не нашел.
   Оставалось только одно.
   - Так... так... вот она - эта темная дверь...  сдается  мне,  что  брешит
старая - нет тут никакого заклятья. Дотронусь... ну ладно - либо  сыр,  либо
свобода!
   Он дотронулся до темной,  покрытой  какой-то  вязью  двери  и...  остался
прежним сгорбленным, тощим существом в разорванной одежке.
   Сережа вздохнул глубоко, надавил на дверь сильнее, однако, она  оказалась
запертой:
   - Что же делать? Как же выломать ее?
   Тут  с  плеча  соскочила  мышка-Томас,  пробежала  по   Сережиной   руке,
остановившись на его ладони развернулась и просунула свой хвостик в замочную
скважину. Немного подвигала там,  затем  раздался  щелчок  и  дверь  немного
приоткрылась:
   - Томас, ты молодчина! - обрадовался Сережа, бережно усадил  мышку  серую
на плечо и толкнул дверь...
   Вот он вошел в помещение,  темные  стены  которого  прерывались  плотными
слоями паутины, на которой  застыли,  черные,  усыпанные  красными  глазками
пауки.
   На древнем, неведомо из чего сделанном столе,  лежала  древняя,  открытая
где-то на середине книга; столь массивная, что Сережа не смог бы ее  даже  и
приподнять. Мальчик бросился к этому столу, склонился над книгой -  страница
была исписана совершенно незнакомыми, закорючистыми символами.
   - Но я, ведь, не смогу здесь разобрать ни одного заклятья! Что же...  что
же делать?! - взгляд мальчика  заметался  по  паутине  и  вновь  вернулся  к
распахнутой книге.
   Вот взгляд побежал по буквам, впился в каждую закорючку, в каждый знак, и
мальчик почувствовал, как может произносить то,  что  там  написано.  Он  не
понимал смысла  слов;  однако,  сами  эти  заковыристые  знаки  через  глаза
перелетели на его язык и вот он уже не своим, но  громогласным,  раскатистым
голосом изрек:
   - Трыро прыг дро трарон! Ига вра трарун!
   Комната вздрогнула, а на месте двери появилась каменная стена.
   - Что же делать?! Так - ну дальше, дальше...
   Следующим заклятьем было:
   - Врарарау! Труругу, прынгу воруг!
   Тут  же  появилось  окошко,  в  котором   виделся   какой-то   сказочный,
златокупольный, белостенный, залитый теплым солнечным  златом  город;  видны
были и люди в ярких одеждах, которые по тем улицам  ходили;  да  на  лошадях
ездили;  слышна  была  балалайка,  чей-то  смех,   запахло   вдруг   блинами
масляными...
   - Прекрасный град, как же звать тебя, где ж стоишь  ты?!  -  зачарованный
Сережа, смотрел на это, словно из земли  выросшее,  но  все  же  построенное
людьми чудо. Но вот окно затянулось паутиной, померкло; и Сережа, вспомнив о
своих бедах, принялся за следующее заклятье:
   - Огогу! Трагу трорун прог! Оран вогрун!
   Потолок  над  головой  его  затянулся  клокочущим  туманом,  из  которого
высунулось толстое, белесое щупальце. Разрывая паутину оно слепо пошарило по
комнате и вот наткнулась на Сережу; обхватило его, сильно потянуло вверх,  а
из тумана раздался такой звук будто кто-то громадный рыгнул.
   Мальчик ухватился за неподъемную книгу, а мышонок-Томас принялся щекотать
хвостом это щупальце, отчего оно задрожало, а из тумана раздался такой звук,
будто кто-то громадный пускал пузыри со дна болота.
   Сережа, растянутый, повис между клубящимся потолком  и  книгой,  щупальце
дергалось и пальцы вот-вот должны были соскочить с переплета.
   Сережа, понимая, что в книге его  единственное  спасение,  вглядывался  в
строки, и вот понял, что для снятие  колдовства  надо  его  прочитать  задом
наперед.
   - Нургов наро! Горп нурорт угарт! Угого!
   Последнее слово он прокричал в ужасе, так как,  извивающееся  от  мышиной
щекотки щупальце оторвало все-таки его от книги,  взметнуло  под  клубящийся
потолок. Он уже и коснулся ногами  этой  дымчатой  поверхности,  когда  она,
затвердела, вновь стала земляной и  Сережа,  повис  вниз  головой,  завязнув
ногами в этом вновь появившемся потолке.
   Он дернулся несколько раз и упал - выставил руки и перекинулся на колени.
   - Так, ну здорово! Где тут заклятье от  которого  вместо  двери  появился
камень? Так... так... кажется это!
   Он прочитал задом наперед какое-то заклятье, но  как  выяснилось  не  то:
среди пауков сидящих на своей  паутине  один  превратился  в  летучую  мышь,
закружился над книгой и вдруг канул прямо в страницу.
   - Вот так да... Так я и сам куда-нибудь пропаду...
   Он перелистнул страниц сто и, выбрав какую-то строчку  помеченную  темной
линией, изрек:
   - Оро тороро! Прыгу вово! Трурурук! Прого врыту тры! Трыг-прыг!
   В руке его появилась палочка, распускающая голубоватую дымку:
   - Ну, вот кажется то,  что  надо  -  волшебная  палочка!  Сейчас,  Томас,
станешь ты нормальным котенком!
   Он дотронулся палкой до Томаса, собрался  уж  сказать  свое  желание,  но
палка растаяла, обратилась  дымкой,  которая  блеклым  полотном  застряла  в
паутине.
   Томас же и впрямь стал расти - вот он стал как котенок, потом как большая
кошка и все продолжал расти:
   - Хватит же, стой! - закричал Сережа, однако Томас, если даже и хотел, не
мог уже остановить своего роста.
   Вот он вырос с Сережу, вот раза  в  два  выше  и,  наконец,  остановился.
Теперь перед Сережей возвышалась серая громада, под  которой  переваливались
упругие валы мускул; открылась пасть и в ней  сверкнули  полуметровые,  чуть
загнутые клыки. Высунулся шершавый  язык  и  лизнул  Сережу  в  щеку  -  там
остались царапины.
   - Ты ли это, Томас?!
   "Котенок" заурчал, да так, что Сереже пришлось зажать уши:
   - Тиши, тише ты! Вот  я  думаю  оставлю  тебя  лучше  таким,  чем  мышью;
вернется крыса - ты ей как своими клыками щелкнешь... Ладно, дальше поехали.
   Сережа прочитал следующее заклятье и книга пропала;  точнее  -  сделалась
невидимой. Сережа мог ее нащупать, однако закорючистых букв не  было  видно;
потому он стал вспоминать - какое же заклятье было последним.
   - Вот, кажется: "Бругрвор татарг врогоун ыро троп гров!  Трагулул!..  Как
же это будет задом наперед... Лулгат  ворг  пот  вовр  грроор  вв...  Чер...
сбился! Может Лулагут вот... вот...
   В общем, получилось так, что Сережа в течении  нескольких  часов  пытался
вспомнить заклятье: повторял без  конца  различные  сочетания  звуков,  и  в
конце, концов, когда вырвалось из него: "- Бырбыруг ытыгуг сварторог!" -  он
произнес одно из бессчетных, записанных в этой книге  заклятий  действенных,
видно, только в этом месте. Около одной  из  стен  завис  в  воздухе  чан  с
какой-то зеленоватой, пузырящейся жидкостью.
   Сережа замер, ожидая, что из  жидкости  вырвется  какое-нибудь  щупальце,
однако, ничего больше не произошло.
   - Ф-ты! - повернулся он к Томасу, который трехметровым  серым  сцепленьем
мускул разлегся около каменной плиты, замуровавшей выход.
   - А ну-ка, котенок - попробуй-ка разбить эту преграду!
   "Котенок" поднялся, выгнул спину, оглушительно мяукнул и надавил на плиту
- она даже с места не сдвинулась, даже не  вздрогнула;  зато  в  полу,  куда
уперся когтищами Томас остались глубокие шрамы.
   Сережа уселся за столом и, поглаживая невидимую книгу, молвил:
   - Ладно, будем ждать, а там... - он зевнул  и  почувствовал,  как  голова
клонится вниз, в царствие сна.
   - Томас, ты только не засыпай... -  еще  раз  зевнул  мальчик  и  тут  же
обнаружил себя стоящим на дне солнечного пруда.
   По сторонам плавали стайки маленьких рыбок, а водяной, верхом на  осетре,
кружил вокруг Саши и напевал какую-то водную песнь, от которой и сам  Сережа
сорвался с места, поплыл  вместе  со  стайками  юрких,  блестящих  чешуйками
рыбок. Потом он плыл в ручейке, сорвался вниз в серебряной струе водопада и,
не долетев до пушистой, как облака пены, птицей взмыл в небо...
   Вдруг поднебесье пронзил грохот, Сережа встрепенулся и  увидел  вот  что:
земляная стена расступилась и старуха-крыса, раздвинув  паутину,  ступила  в
колдовскую комнату. Однако, наколдованный  Сережей  котел  метнулся  к  ней,
вылил свое зеленое, булькающее содержание, после чего бесследно растаял.
   - А-А-А!!! - завопила старуха, и быстро пробормотала какое-то заклятье от
которого зеленая слизь исчезла.
   Предпринять что-либо колдунья, однако, не успела так как на  нее  налетел
Томас, схватил своими когтями и, разъяренный за то,  что  по  ее  колдовству
побывал в мышиной шкуре, готов был уж ее разодрать, если бы тут не  вмешался
Сережа:
   - Подожди-ка, Томас! Без ее помощи нам все равно отсюда не выбраться!
   Томас зарычал, раскрыл  пасть  над  крысиной  головой  да  так  и  замер,
выжидая.
   - Вот что, крысиная колдунья! Довольно  мы  у  тебя  в  полоне  томились,
теперь высвобождай нас! А коли перечишь станешь, коли чего супротив  скажешь
так вон - Томас с тобой быстро разберется.
   Серая громада, согласно щелкнула клыками над крысиным ухом.
   А колдунья и впрямь перепугалась - во  всяком  случае,  голос  ее  звучал
испуганно:
   - Ох, пошто бабушку пугаете! Бабушка старенькая совсем... ох-ох-ох!
   - Ладно, знаю я какая ты  "старенькая  совсем"!  Мои  требования  таковы,
сделай здесь в стене такое окошко, чтоб мы из него могли прямо на  городскую
улицу выбрать, а затем верни наш истинный облик! Тогда Томас тебя отпустит!
   - Ох, почто напугали! - тряслась крыса.  -  Все  заклятья  тут  позабыла!
Отпустите вы меня, старенькую; дайте подумать, вспомнить...
   - Ну уж нет! - возмутился Сережа. - Знаем мы тебя. Придумаешь еще чего...
Нет уж, давай вспоминай, а то Томас тебя...
   Крыса скривилась и зло сплюнула:
   - А что б вас!.. Рырун прыгро вра орооо!!! - в стене распахнулось окно за
котором виднелась городская окраина. Там, за последними домами, расступалась
даль полей, и вся восточная половина горизонта одета была нежно-розовым, все
более разгорающимся пламенем восходящего солнца.
   В  окно  ворвался,  принесенный  с  этих  полей,  порыв  свежего   ветра,
всколыхнул Сережины волосы  и  так  хорошо,  от  этого  чистого,  воздушного
поцелуя стало, что рассмеялся мальчик; и едва сдерживаясь, чтобы бросится из
смрадного подземелья сразу туда, потребовал:
   - А теперь: облик! Быстрее же!
   - А чтоб, вас! - проскрежетала крыса. - Ладно...  Афун  ого  ага!  Оууон,
эхнаф! Тирарра трарун обрук!
   Сережа приготовился к этому моменту: вот  Томас  стал  прежним  сереньким
котенком, а его горб распрямился, нос принял прежнюю  форму;  только  одежда
осталась прежней - ветхое рваньем.
   - Бежим, Томас! - крикнул мальчик и сам бросился к окну, прыгнул в  него;
потом, уже прокатившись по асфальту и  вылетев  на  покрытую  младой  травой
землицу развернулся.
   Томас, задрав хвост  и  мурлыча  прохаживался  рядом,  а  в  воздухе  еще
виднелось окно,  за  котором,  в  сыром  подземелье  грозила  им  кулаком  и
выкрикивала проклятья горбатая крыса. Вот подул ветерок, в травинках пропел,
Сережу, как братца своего поцеловал;  на  окно  налетел  да  и  сдунул  его,
полетело оно, закружилось, да и в прах рассеялось.
   Сережа, распрямился, вздохнул полной грудью и побрел медленно  и  плавно,
улавливая каждый лучик восходящего солнца, навстречу полям.
   Один его ботинок остался  в  чей-то,  спускающейся  по  эскалатору  руке,
второй - в потолке пещеры, когда он вырвался от слизкого щупальца. И мальчик
не замечал, что у него нет  ботинок;  он  ступал  по  земле,  чувствовал  ее
древнюю, теплую, живую толщу и говорил Томасу, который  задрав  хвост  бегал
перед ним по траве:
   - Как же прекрасна жизнь! Господи - небо, мать -  сыра  земля!  Я  прожил
двенадцать весен и не замечал всей этой... нет не  красы,  чего-то  большего
чего и ни я, и вообще никто словами передать не сможет. Сама жизнь огромная,
с этим древним и молодым ветром в мою грудь вливается!
   Так говорил он и очи его  сияли,  и,  хоть  не  мог  он  выразить  чувств
словами, так все равно рвались из него,  в  ответ  солнечному  ветру  стихи,
прекрасные чувства. Он  запел,  начал  со  звука  "А...",  а  потом  громко,
свободно выкрикнул свое имя.
   Но, когда он дошел до моста, то вспомнил бледный лик отца, его красные от
бессонных ночей глаза; впалые, посеревшие щеки.
   Тогда Сережа остановился и все еще глядя на восходящий над  лесами  диск,
твердым голосом отчеканил:
   - Нет... Прости, Светолия, но я приду после!
   Затем он повернулся и, вместе с Томасом, побежал в сторону своего дома...

                                              *             *             *

   Наконец мы подошли к последней, самой  печальной  и,  быть  может,  самой
светлой главе этой повести.
   Еще издали Сережа заметил "джип" отца,  стоявший  около  их  подъезда.  А
рядом с ним стоял и разговаривал с матерью и сам отец.
   - Мама! Папа! - что  было  сил  закричал  Сережа  и,  распахнув  объятия,
бросился  к  ним  навстречу:  -  Мама...  папа!  -  он  заплакал   светлыми,
счастливыми слезами.
   А они стояли: бледные, осунувшиеся, совсем уставшие, измученные.
   Мать, увидев Сережу, засмеялась и заплакала одновременно; отец проговорил
что-то невразумительное, восторженное.
   - Сережа! Сынок! Сереженька! Сережа! Сыночек!.. -  их  голоса  слились  в
какое-то единое, милое сердцу пение.
   Они, позабыв обо всем,  кроме  него  -  целовали  обнимали  своего  сына;
спрашивали что-то и сами же на эти вопросы в умилении отвечали.
   И Сережа их целовал и  шептал:  "Люблю."  -  и  им,  и  всему  весеннему,
приветливому миру.
   Отец, не выдержал, заплакал и зашептал:
   - Вот  мы  соберем  компанию:  большую,  большую  компанию  и  поедем  на
природу...
   И тогда, поглощенный чувством любви, Сережа забыл, что в мире  существует
какое-либо зло, что одно может не принимать другое; он просто сказал,  желая
чтобы и родители почувствовали тоже, что и он:
   - Не надо больших компаний! Папа, мама - мы поедем в лес вместе -  только
втроем; ну, не считая Томаса,  конечно.  Вы  увидите  там  много  чудес,  со
Светолией познакомишься!
   - Значит, в лесу они тебя держали! -  сразу  обо  всем  вспомнил  и  стал
предельно напряженным отец. - Ведь лес  прочесывали  -  вертолеты,  пешие  с
собаками! Где же они тебя держали!
   - Про то, где я был - совсем ничего не  помню.  Но  со  Светолией,  с  ее
лесным царством я познакомился еще раньше. Это прекрасно - это как весна!  Я
только начал делать первые шажки, понимаете?! И вы  должны  узнать,  увидеть
тоже!  Здесь  главное  сделать  первый  шажок!..  Вы  такие  усталые,  такие
измученные, напряженные -  пожалуйста,  поедем  в  лес  прямо  сейчас  -  на
рассвете!
   - Что ты, Сережа! - мать гладила  его  по  голове.  -  Сейчас  пойдем  мы
домой...
   - Нет, нет! Я насиделся уже взаперти...
   - Где? Место? - резко потребовал отец. - Кто тебя удерживал в заложниках?
Можешь вспомнить лица?
   - Подожди же ты! - с укоризной обратилась к нему мать и вновь повернулась
к Сереже. - Пойдем сейчас домой. Ты поешь, отдохнешь, расскажешь обо всем!
   - Милые мои, любимые! Я ничего не  помню...  Да  и  не  важно,  где  меня
держали, теперь все  это  уже  прошло  и  впереди  жизнь  прекрасная!  Такая
прекрасная! - Сережа улыбнулся лучезарно. - Вот вы говорите  -  домой.  А  я
зову вас в лес, увидите Светолию - это и вам, и мне очень надо. - говорил он
проникновенно.
   Отец нахмурился:
   - Много их?
   - Кого, папа?
   - Ну в лесу этих... кто держал тебя?
   - Да нет, нет, папочка! Никто не держал меня в лесу; я сам в  лес  теперь
бегу! Меня в городе держали, где - не помню и не вспомню точно. Но в лесу вы
увидите Светолию и сразу все поймете - не зачем будут никакие объяснения, да
и не объяснить этого.
   - Так, ладно. - отец распрямился, отошел на несколько шагов,  напряженным
голосом спросил. - Так ты покажешь, где прячется эта Светолия?
   - Покажу, конечно! Вы такие прекрасные, я вас люблю!  Она  вас  увидит  -
тоже полюбит! Мы все вместе по лесу бродить будем! Как это здорово!
   - Ладно, Сережа подожди! - отец отошел за машину  и  что-то  заговорил  -
Сережа смог разобрать только:
   - ... У моста... опасно... возможно, много... две группы...
   Когда отец вернулся, лицо его искажено  было  напряженной,  продумывающей
что-то гримасой, быстрым голосом он сказал матери:
   - Жди нас дома.
   - Нет, я с вами поеду! Сашку берешь, и я должна все видеть!
   - Ладно, будешь сидеть с ним в машине...
   - Папа, папа. - затряс отца за рукав Сережа.  -  Ты  только  обещай,  что
ничего плохого Светолии делать не будешь!
   - На месте разберемся.
   - Стоит только увидеть - вы все поймете. А кому ты звонил?
   - Людям - одни же мы туда не поедем.
   - Папа, люди не должны ее видеть... только мы. Иначе, ничего не выйдет!
   - Так, ладно, Сашка. Спорить с тобой бесполезно... ты  сбежал  сегодня...
так времени терять нельзя, используем шок...
   - Папа, что ты? - Сережа прибывал в совсем ином, нежели его отец мире. То
был мир весны, любви, мир чудесных духов и благородных  людей;  мир  Перуна,
златистым облаком пробуждающим землю от  зимнего  сна.  А  отец  пребывал  в
мрачном мире - где в лесу скрывались какие-то зловещие похитители его сына и
сам лес, рассматривался, собственно не как лес, а как некое, весьма обширное
укрытие для преступников.
   Через несколько минут их "джип" уже стоял возле моста; а Сережа смотрел в
окно, за которым съехалось еще несколько мрачных  черных  "джипов"  в  окнах
которых виднелись мрачные, откормленные физиономии.
   - Папа, только без них!
   Тут мать поцеловала его  в  лоб,  а  отец,  сидевший  рядом  с  плечистым
водителем, повернулся и сказал:
   - Конечно! Сережа, они проедут с нами только до леса. Потом отстанут.
   - Значит, ты обещаешь, что никому не расскажешь?
   - Обещаю!
   - Правда, папа? Только поклянись -  ведь,  понимаешь  -  от  этого  очень
многое зависит.
   - Да уж - от этого, действительно, многое зависит. Хорошо - клянусь.
   Сережа  успокоился:  теперь  он  был  уверен,  что  эти  черные   "джипы"
действительно останутся на окраине леса - ведь, не мог же его обмануть  отец
- нет, Сережа даже и представить себе такого не мог. Он только жаждал теперь
вырваться из тошнотворно  мягкого,  замкнутого  пространства  их  "джипа"  -
побежать... Он уже видел, как бежит по льду  лесного  озера  держа  за  руки
родителей, как вбегает под дубовые корни - он даже и не подумал, что лед  на
озере давно уже растаял, что май распушил уж зеленью ветви - в его  сознании
озеро и осталось таким - закованным льдом,  в  глубинах  которого  двигался,
переливался живой золотистый парус.
   - Мама! Папа! Как же здорово! - повторял он без конца, когда они ехали по
мосту, а потом - по полю. - Как же я рад! Когда вы все  узнаете  -  так  все
будет здорово! Когда вы будете  чувствовать  тоже,  что  чувствую  я!  Ну  -
побыстрей бы уж теперь...
   Сережа выглянул в окно и увидел,  что  поле  изменилось:  теперь  зеленые
травы  прорезало  множество  грязных,  разодранных   здоровенными   колесами
строительных машин дороги. По сторонам же этих дорог сложены  были  бетонные
плиты, какие-то блоки, трубы. На самой же окраине леса, где  в  первый  день
весны кидались бутылками пьяные да  сами  валились  -  на  тот  самом  месте
дребезжали экскаваторы, разрывали, разравнивали  землю,  месились  в  грязи.
Чуть поодаль шумели краны и еще какие-то хитроумные машины - и везде в грязи
суетились люди, работали,  отдыхали  на  спиленных  деревьях;  и  ото  всюду
звучала их, уже привычно слитая с ревом машин торопливая речь.
   - Кто это?! Да что они здесь делают... зачем? - голос  Саши  задрожал  от
ужаса. - Что они делают у леса?
   - Так - может  там?  -