всем еще юноша молодой...
   И слышит Лучезар - плачет совсем рядом Береза:
   - Что же делаешь ты? Да ты ли это, милый мой?
   И склонилась Береза над юношей тем  -  всадником  Царьградским,  целебные
травы достала, уж и к ране его приложила, а юноша жив еще, дышит часто-часто
и глазами синими в ясно небо смотрит.
   Вот слово какое-то незнакомое прошептал, и понял  Лучезар,  что  маму  он
свою звал: жалость тут на Лучезара навалилась, слезы  на  глазах  выступили,
почувствовал, все то, что и  Береза  чувствовала,  словно  в  единое  с  ней
слился. Понял тогда, что слава за которой он шел  -  ничто,  а  те  чувства,
которые он испытал, когда увидел ее впервые - есть вечное. Вдруг  понял  он,
что стены Царьградские когда-то прахом станут и есть  что-то  более  вечное,
чем они, чем все на свете...
   - Прости! - прошептал он и видит в глазах Березы ужас.
   - Сзади! - закричала она, обернулся Лучезар,  видит  -  на  него  всадник
летит; уже мечом замахнулся.  Налетел  на  всадника  того  Лучезар,  с  коня
спихнул, а сам уже обратно Березе бежит. А она  среди  сечи,  словно  цветок
зимний среди ветров смертных негнущийся, над раненым юношей склонилась,  уже
и к ране его и листья целебные приложила, и перевязала рану и словно добрые,
о жизни, да о весне шепчет.
   И  словно  заговоренный  круг  возле  нее:  вокруг  смерть,  вокруг  мечи
сверкают, а в круг тот и не войдет никто...
   Рядом с ней стоит Лучезар, меч опустил - нет в нем задора прежнего, хочет
он на брег озера лесного, не нужны ему купола Царьградские - родная  сторона
всего милее.
   Тут  и  видит:  друга  его  лучшего  Радужа,  всадники  окружили   сетями
забросали, в Царьград волокут; бьется Радуж, хочет  сети  разорвать,  да  уж
изранен он весь, сил почти не оставлен.
   - Радуж, друг! - закричал Лучезар. - Я иду к тебе, брат мой!
   И меч Лучезаров, словно серп месяца кровавого  засверкал,  и  заревел  он
словно волк; к Радужу бежит, врагов раскидывает - нет спасенья от его меча.
   Одного, второго, третьего порубил:
   - Брат мой, держись!
   Вот налетел на всадников, одного с коня спихнул - на его уж месте  сидит,
других порубил, сам раны получил, но боли и не чувствовал - хоть  и  весь  в
крови был.
   Летят из ворот новые ряды, но тут другие русичи подоспели, вокруг  Радужа
оборону держат. Среди них и правитель остался:  коня  при  нем  нет  и  лицо
рассечено, но в голосе прежняя сила:
   - Мы можем еще прорваться к табунам предателей.  Клином  сквозь  ряды  их
пройдем! Табун захватим, и с местью в иной год воротимся.
   - Недюже воротится спиной! Недюже бежать! - кричит  кто-то.  -  Уж  лучше
смерть, чем бегство!
   - Лучше в силе воротится, да славу истинную победой заслужить!
   Пока судили так, увидел правитель Царьградский Березу:
   - А это, что за цветок с лугов  диких  под  нашими  стенами  расцвел?  Ох
краса, какие лепестки! Да бейте хоть все войско этих дьяволов, все  равно  с
ними нет никакой управы никакого уговора! Но приведите ее ко мне,  все  силы
на это бросьте, ничего не жалейте! Слышите, командиры, упустите сей цветок -
полетят ваши головы!
   Поклонились командиры своему государю, поспешили исполнять его указ...
   - Прорываемся! - решили тем временем русичи, а осталось их сотен пять  из
десяти то тысяч, остальные то,  кровью  своей  землю  Царьградскую  оросили;
везде завалы из тел лежат.
   - Береза! - кричит Лучезар, обернулся - видит, окружили ее  уже  конники,
смеются, чуя награду, сети достают, а она и  не  видит  их,  юношу  раненого
врачует, уж и исцелила его - дело теперь  только  за  временем,  когда  рана
затянется, да сможет он подняться.
   Обернулась Береза, на крик Лучезаров, поднялась, нежны  руки  к  любимому
протянула, а на нее уж сеть летит.
   Заорал Лучезар, и вновь меч его засверкал, словно месяц кровавый.
   - Лучезар, Лучезар! От туда уж не вырваться! - кричат, братья его -  мужи
русские, но не слышит, он их, не чувствует ран на  теле.  Рвется  к  любимой
своей, и кричит:
   - Не оставлю, слышишь, Береза, никогда не оставлю!
   А конники вокруг нее уж спешились плотным кольцом встали...
   - Ну братья! - кричит повелитель русский. - Там, где один, там и все! Кто
оставит брата своего для врага, тот и не может мужем больше зваться!
   И повернулись они все: последние пять  сотен,  и  к  стенам  Царьградским
среди моря вражеского пошли.
   А  Лучезар  уж  близко  от  Березы:  сверкает  меч  его,  сквозь   врагов
прорубается, кровавые брызги, пена летит, кости трещат... Ближе, ближе к ней
- и сила богатырская в нем пылает от  жажды  жить,  от  жажды  обнять  ее  и
вырваться прочь, жить и любить!
   Все ближе и ближе, шаг  за  шагом,  трещит  от  ударов  меч  его,  кровью
брызгает; вот уж близко она - несколько шагов осталось. Удары  мечей  так  и
сыплются на Лучезара, а он и без брони, в одной рубахе, да штанах,  насквозь
кровью пропитанных - разве тут все удары отобьешь - вот в бок его  поразили,
сквозь живот сталь прошла; потемнело в глазах:
   - Береза!
   Нечеловеческим усилием, тьму  ту  предсмертную  разогнал,  еще  один  шаг
сделал, еще нескольких ворогов разрубил:
   - БЕРЕЗА!!! ЛЮБЛЮ!!!
   Где-то за спиной братья его рубятся, да далече до них...
   А она к нему руки протянула, от сетей увернулась, вот они уже рядом...
   В спину Лучезара ударили, насквозь пробили, вышел тот меч из живота его и
Березу пронзил, обняла она любимого, и он ее крепко-крепко в объятиях  своих
кровавых заключил.
   - Вот упустили! - скрипит зубами от досады правитель Царьградский.
   А под стенами пять  сотен  лебедей  кровавых,  разогнали  царьградцев  от
Лучезара и Березы, которые так и стояли обнявшись, единым мечом  пронзенные.
И были те пять сотен островом: и волнами пошло на них вражье войско в железо
кованное. Волнами бесконечными, все сходились и сходились... кровь по  земле
текла, валы из тел на каждом шагу оставались - медленно-медленно  погружался
тот остров в море.
   - Сущие дьяволы! - забыв и  о  злате,  и  о  рабах,  и  о  своей  короне,
восторженно прошептал правитель Царьградский.
   А Лучезар и Береза уже не  ведали  того:  обнявшись,  в  вечном  поцелуе,
смотрели они в очи друг друга и жизнь земная медленно  вытекала  из  них  по
лезвию меча.
   - Я чувствую крылья! - услышал голос любимой Лучезар - он видел  огромный
и прекрасный океан перед своими глазами.
   - Мы теперь слиты в единое... Как счастлив, как долог  будет  наш  полет,
сквозь небо, сквозь время... Теперь мы никогда не расстанемся...

                                                      *            *             *

   Поначалу Сережа еще видел окружающий их  пробуждающийся  от  зимнего  сна
лес, но с каждым шагом  все  больше  и  больше  погружался  в  мир  рассказа
Светолии; слова складывались в образы и вот видит он, словно сквозь туманную
дымку - идут они: молодые, прекрасные, со светлыми лицами, вокруг  дерева  и
земля из которой поднимаются травы да цветы, потом и  вой  битвы  услышал  -
точно метель зимняя налетела, а при  последних  словах  выступили  слезы  на
глазах его, поднял он голову: увидел небо, понял, почувствовал, что  за  его
недостижимо высокой глубиной сокрыта еще что-то большее,  недостижимое  пока
еще для его понимания...
   "Так и случилось: пали стены Царьградские, прахом  и  слава  и  богатства
стали, а вот память о любви их, до сих пор в сердце моем живет." - закончила
свой рассказ Светолия.
   Тут деревьях неожиданно, словно занавесы в театре расступились, и  Сережа
от неожиданности замер; даже протер глаза, еще мокрые  от  слез:  перед  ним
сверкало ледовое озеро, в центре которого стояли хороводом березы и  высился
дуб-великан, - но что творилось на льду!
   Там стояли создания совершенно невиданные.
   Вот старички с земляного цвета длинными  и  густыми  бородами,  одетые  в
темно-зеленые камзолы, вместо волос у  них  грибные  шляпки  -  Сережа  даже
уловил грибной запах. Они стояли сгрудившись  вместе,  и  от  того  казались
этакой, разросшейся до невиданных размеров (да к тому же на льду) грибнице.
   А вот великан - метров трех роста, весь скрытый чем-то мшистым  -  только
мускулистая, зеленая рука высовывалась из под этого покрова  и  в  руке  той
зажат был белый изогнутые плавной дугой посох.
   Здесь же стояли, прижав к  грудкам  лапы,  метровые,  ослепительно  белые
мыши, с золотистыми, добрыми глазами. Рядом с ними в воздухе повисло розовое
облако в котором светилось единственное, небесного цвета око. Также,  рядком
стояли несколько пней, с  шевелящимися  корнями,  и  парами  едва  приметных
темно-коричневых  глаз.  На  ветвях  сидели  птицы,  с  девичьими  головами,
украшенными жемчужными ожерельями, и не моргая смотрели огромными, выпуклыми
печальными глазами, обведенными темно-голубыми полукружьями. Были  и  другие
лесные обитатели: Сережа все протирал глаза, да  поглядывал  на  Светолию  -
может она скажет, что всего этого нет, что это лишь сон?
   А она сказала:
   - Вот народ мой. Смотри же: давно, давно никто из вас,  людей,  не  видел
нас, тем более, собранных в одном месте.
   - Как, в нашем лесу? В этом  самом  лесу,  что  за  мостом?  -  прошептал
Сережа, не смея говорить громко, так как боялся, что от голоса его  все  эти
создания исчезнут.
   - Да, все мы живем здесь, как и прежде жили; только вот осторожнее теперь
стали; если вы люди узнаете про нас, так непременно в нашу жизнь вмешаетесь,
а у нас жизнь теперь совсем от вашей отлична; не примем мы вашей жизни  даже
и в самой малой доле - уйдем.
   Когда жители леса  услышали  голос  своей  повелительницы,  они  склонили
головы, а у кого голов не было просто издали звуки, выражающие,  по-видимому
почтение.
   - Здорово! - восторженно выдохнул Сережа. - А где же все они живут?
   - Да некоторые в деревьях, некоторые в подземных домах; а  вон  пеньки  -
встанут и никто их от обычных то пеньков и не отличит - для них и  не  нужно
дома; русалки сейчас подо льдом спят, а вон девы-птицы вьют себе  гнезда  из
солнечного света. Так и другие: до сих пор  нам  удавалось  таиться  от  вас
люди; надеюсь и ты  сдержишь  свое  слово;  не  расскажешь...  До  поры,  до
времени, по крайней мере.
   - Никому не расскажу.
   - Теперь я представлю тебя всем моим друзьям...
   Они пошли по озеру, и золотые полотна до того висевшие  в  глубинах  льда
под их ногами теперь, по какому-то чудесному волшебству оттаяли и  двигались
и плавали там, словно живые, сказочные паруса.
   Светолия подводила Сережу к каждому из лесных жителей,  и  если  поначалу
мальчик испытывал некоторый  страх:  ему  по  памяти  компьютерных  игр  все
думалось, что кто-нибудь окажется плохим, раскроет пасть, зарычит,  бросится
на него, щелкая слизистыми (непременно слизистыми) клыками.
   Но, конечно, никто на него не бросился: разве что облако с небесным  оком
нахлынуло, обдало  его  теплом,  прошептала  какую-то  дивную  песнь,  да  и
отпустило. От каждого из жителей лесных исходил какой-то отличный от  других
лесной запах: Сережа никогда не вдыхал, даже и в лесу таких  запахов,  но  в
тоже время и знал, что это запахи именно лесные - запахи земли, растений...
   С одной из ветвей слетела птица с огненными перьями, ударилась об  лед  и
обратилась в костер, от которого не плавился лед, но было тепло.
   - Ну, поведем теперь хоровод! - улыбнулась Светолия.
   И вот все кто могли взяться за руки, встали в круг,  и  закружились,  поя
громкие трели к самому небу; те же,  кто  не  мог  встать  с  другими,  как,
например, пеньки и облако, остановились  в  центре  круга;  облако  издавало
тонкое, похожее на хрустальный звон пение, а пеньки осторожно и  умело  били
по льду своими корнями  -  разносилась  мелодия  небесных  колокольчиков,  а
золотые паруса, смеялись, быстро  и  плавно  перекатывались...  Сережа  тоже
смеялся, пел как мог громко;  несся  со  всех  сил  вместе  с  хороводом,  и
чувствовал, как прекрасен лес, как прекрасна весна - он об этом  и  пел,  не
задумываясь над словами - он просто был счастлив и свободен...
   Вот раздался  голос,  словно  тревожный  красный  лепесток,  стремительно
пронесся в воздухе:
   - Идут...
   Хоровод замер, костер в центре птицей взмыл в небо, а  лесные  обитатели,
сжавшись,  став  незаметными,  призрачными  какими-то,  побежали  в   разные
стороны. Растворились в солнечных лучах птицы с девичьими головами,  розовое
облако растворилось среди деревьев, великан заросший мхом - леший, обратился
старым ясенем, а пеньки  замерли,  пристроились  неподалеку;  белые  мыши  с
добрыми золотыми глазами вдруг запряглись  в  карету  из  солнечного  света,
которая появилась возле Светолии.
   - Сюда идет какой-то человек. - вздохнула Светолия. -  Я  помню  времена,
когда этого не стоило опасаться; такой человек уселся бы на краю этого озера
да в спокойствии иль в  восторге  полюбовался  на  наш  танец...  Прощай,  и
приходи завтра, я покажу тебе подземные хоромы, а белые мыши расскажут  тебе
какую-нибудь историю.
   - Может сегодня? - Сереже уж очень захотелось  прокатится  на  карете  из
солнечного света, увидеть что-нибудь еще волшебное, чистое - а  возвращаться
в город, смотреть на машины, на стены...
   - Тебя ждут дома, не забывай. - молвила Светолия и взошла, растворилась в
солечносветной карете. Белые  мыши  легко  понесли  ее  по  льду,  и  только
закрылись ветви берез, замерших в вековом хороводе вокруг дуба  на  острове,
только скрыли за собой этот ласкающий сердце свет, как Сережа остался один.
   На берег озера  вышел  человек;  взглянул  на  двенадцатилетнего  Сережу,
огляделся по сторонам, почесал в затылке, еще раз взглянул на Сережу,  да  и
пошел своей дорогой.
   Мальчик подошел к пням, потом к великану-лешему, обратившемуся ясенем, но
они стояли безмолвно и на все просьбы Саши  рассказать  что-нибудь  отвечали
молчание.
   Тогда мальчик повернулся и пошел к дому.
   Он шел через поле все уже просеченное  темными  прогалинами,  все  поющее
мириадами ручейков; он смеялся - сердце  его  смеялось,  и  это  было  такое
прекрасное чувство!
   Но потом, по мере приближения к городу, смех его увядал:  он  слышал  уже
его утробный рев; он слышал  надрывный  скрип  машин  зачем-то  спешащих  по
мосту, он слышал отдаленный гул толпы; видел трубы заводов, угрюмых, ржавых,
уродливых и злых, испускающих в небо бледно-желтые, мертвые клубы;  он  даже
уловил запахи  разложения,  словно  что-то  громадное,  медленно  умирающие,
истекая гноем, отравляло все кругом, но никак не умирало окончательно, а все
продолжало агонизировать, набираться новых сил для  гниения,  да  затопления
всего окружающего своим ржавым и бледно-желтым гноем...

                                               *           *            *

   На следующий день его отправили в  школу  -  эта  школа,  в  которую,  за
немалую плату устроил его отец, находилась в  небольшом,  уютном  особнячке,
окруженным старым парком. В  школе,  на  мраморных  стенах  еще  сохранились
изображения  играющих  на  арфах  муз,  кружащих  возле  них   амуров,   или
ангелочков.  В  просторных,  светлых  помещениях,  за  белыми,  пластиковыми
партами мерно гудели новенькие  компьютеры  и  розовощекие,  полные  детишки
изучали на них основы русского языка, и потом, сразу,  основы  компьютерного
программирования и основы экономики, которая,  в  основном,  и  должна  была
изучаться в дальнейшем.
   Если бы это была простая школа, так Сережа сразу повернул бы  в  лес,  но
школа была коммерческой и директор лично контролировал  посещаемость,  часто
беседовал с богатыми родителями, а с Сережином отцом и вовсе был в дружеских
отношениях (он присутствовал на пьянке в  первый  день  весны)  -  так  что,
прогулять занятия никакой возможности не представлялось.
   Погода же  стояла  замечательная;  весь  парк  журчился,  золотился;  там
перелетали с ветки на ветку птицы, где-то  радостно  залаял  пес...  что  за
мученье сидеть в такую погоду в классе, перед  блеклым,  неживым  монитором;
слушать что-то про счет денег, про биржи, и еще многое, чему  (как  говорила
молодая учительница) им всем предстояло обучится в дальнейшем.
   Сережа с тоскою  смотрел  в  яркое  окно,  вздыхал,  вспоминал  Светолию,
хоровод, Лучезара, Березу, Светлицу и других живших где-то там  вдали,  и  в
результате получил двойку за контрольную.
   Да что эта двойка?! С сияющим лицом  выбежал  он  из  особняка,  понесся,
разбрызгивая хладное, водное злато, по аллеям; уже зная, что  через  полчаса
запыхавшийся, но счастливый будет стоять перед Светолией, а  она  познакомит
его с белыми мышами и расскажет еще что-нибудь прекрасное.
   До выхода из парка оставалось  несколько  секунд  бега,  как  он  услышал
жалобный писк,  с  одной  из  боковых  аллей.  Он  резко  обернулся  увидел:
компания, человек пять, старшеклассников, все  полные,  одетые  в  новенькие
блестящие яркими цветами курточки, все краснощекие, лоснящиеся  от  сытости,
сгрудились возле мраморной статуи изображавшей нимфу державшей в одной  руке
арфу, а другую руку только поднося к этой арфе. Сережа любил эту старую; так
многое на своем веку перевидавшую статую. Сейчас на ней  яркими  красными  и
зелеными буквами появились чьи-то имена и нецензурные слова, однако  Сережа,
смотря на эту статую не видел этих  ярких,  безжизненных  цветов,  он  видел
только нимфу, чуть печальную и словно живую, жаждущую что-то сказать ему.
   И вот теперь там сгрудились пять массивных фигур старшеклассников  -  они
то были чуть ли не на две головы выше Саши.
   Один из них обернулся,  увидел  Сережу,  прищурился  своими  выпуклыми  и
почему-то сильно обиженными глазами:
   - Эй ты, мелкий, ты че тут встал? А ну вали!
   Сережа вновь услышал жалобный писк, донесшийся из-за массивных спин и, не
только не побежал дальше, но напротив сделал шаг на боковую аллею, навстречу
к ним.
   - Эй ты, ты че не понял?! - крикнул уже другой,  тоже  полный,  сытый,  в
новенькой, блестящей курточке, тоже с обиженным выражением в глазах.
   Третий визглявым, нервным голосом потребовал:
   - А кто твой папаша или мамаша? А ну отвечай!
   Сережа произнес негромким, срывающимся от волнения голосом:
   - Не ваше дело, кто мой отец; сейчас его здесь нет... Но не в том дело...
- он сделал еще несколько шагов,  а  из-за  спин,  теперь  развернувшийся  и
обиженно разглядывающей его пятерки вновь раздался жалобный писк.
   - ...Что вы здесь делаете? - спросил  Сережа,  когда  до  них  оставалось
шагов пять.
   - Проваливай щенок,  а  то  кровью  блевать  будешь!  -  выдавил  тот,  с
визглявым, нервным голосом.
   - Ну посмотри, сопля! - все они  нервно  и  зло  заржали  и  разошлись  в
стороны.
   Когда Сережа увидел то, что там  было:  удары  сердца  жаркими,  болевыми
разрывами ворвались в его голову, он  весь  побледнел;  сжал  свои  кулачки,
хотел что-то сказать, да не мог - просто не мог - захлебывался...
   Эти пятеро, лоснящихся от сытости,  в  новеньких  курточках,  эти  пятеро
нервно потешающихся изловили как-то белку, скрутили ей задние лапки, да  так
скрутили, что лапки  переплелись  и  видно  было  какие  мучения  доставляла
белочке вгрызшаяся в ее плоть бечевка. Они подцепили ее за  задние  лапки  к
руке нимфы, той самой легкой мраморной руке, которая на века  застыла  перед
арфой.
   Но они, для полноты развлечения, не ограничились и  этим  -  они  стянули
бечевкой и передний лапки белки, и привязали к ней массивный камень -  таким
образом она висела, мучительно растянутая, и звала, звала...  на  мгновенье,
перед очередным взрывом этого безумного ржанья Сережа услышал ответ: кричали
бельчата, звали из какого-то дупла свою маму...
   В руках одного из подонков  вдруг  оказалась  тонкая,  гибкая  ветвь,  он
размахнулся и со всей свой здоровенной силы  ударил  по  спинке  белки.  Она
затрепыхалась, но потом, не желая показывать своей боли, мучителям, замерла,
не издала не единого стона.
   - Ну что все понял? - заржал тот с плетью и