с недоделками, к датам, под водочку, я  ругался  на  планерках  до
хрипоты, чуть ли не громче всех, но числился всего-навсего маляром, так  как
моя волчья биография не  позволяла  кадровикам  записать  меня  полноправным
мастером.
   Жилмассив располагался через балку от общежития, в котором я  проживал  с
кем-то вдвоем, хотя и не могу вспомнить этого второго, а может быть,  я  его
никогда  и  не  видел.  Была  черная  полоса  моей  жизни,  только   недавно
оборвалась, рухнула любовная история - роман с  чужой  женой.  Еще  дымились
руины, я  был  никому  не  нужен,  и  совершенно  нету  ну  просто  никакого
имущества, даже орденов, отобранных гебешниками при аресте.
   Зимой я скользил в тоненьких туфлях  на  кожаной  подошве  по  замерзшему
спуску балки. Второй пары обуви у меня, конечно, не было, это у Трампа - две
пары ботинок. А на середине  спуска  был  дом,  и  жила  в  нем  симпатичная
женщина, чья-то жена, и я никак не мог с ней познакомиться  -  прокатывался,
как  на  лыжах,  мимо,  встречая  ее  чуть  ли  не  каждое   утро.   Добился
всего-навсего - она кивала головой в ответ на мое приветствие.
   Представляю  себе  разочарование  мариупольских  газетчиков,  когда   они
узнают, какую жалкую полосу своей жизни зимой  на  1954-й  год  провел  этот
недавний сталинский зэк в их городе.
   Зато холодным летом 53-го я был обманчиво счастлив в Мариуполе. Сейчас  я
придумаю имена, да и саму эту историю. Но то, что это было  на  самом  деле,
как теперь принято говорить, гарантия 100 процентов!
   Она была женой зубного врача и преподавала литературу в  вечерней  школе,
которая - вся - была в нее влюблена. Муж  ее  уехал  на  Север  за  длинными
деньгами, присылал оттуда слепки-заказы, мариупольские умельцы делали зубные
протезы, и, видимо, денежки журчали ручейком.
   Но поскольку большой любви в этой семье не было,  а  Лена  была  способна
именно на большую любовь, то я, молодой, сильный и отвыкший  от  женщины  за
годы сидения, оказался в ее поле зрения кстати.  (Смотри  мои  фотографии  в
книжке: смуглый, один нос торчит!) Заполыхало!
   Соседи принимали деятельное участие в этой  интриге  и  спрашивали  у  ее
сына, четырехлетнего мальчугана:
   - Гриша, что, у тебя новый папа?
   - Зачем мне новый папа? Что мне сделал плохого мой старый папа?
   Новому папе было стыдно нечаянно услышать этот разговор.
   Вам нетрудно представить наш курортный роман. Мы оба не были  виноваты  -
это была любовь до гроба! И она  поехала  на  Север,  к  мужу,  естественно,
разводиться. Разводиться тоже до  гроба.  А  я  ходил  на  почту,  наверное,
страдал. А потом пришло письмо: "Он все понял и простил  меня.  Теперь  твоя
очередь сделать то же самое. Прости. Лена".
   И я пошел наниматься маляром на строительство домов в  городе  Мариуполе!
Сейчас, по прошествии почти полувека, могу сказать: я,  кажется,  больше  не
люблю эту женщину. Такие уж мы, мужики, ветреные люди.
   ПЕРЕБИТЫ-ПОЛОМАНЫ КРЫЛЬЯ
   Жизнь моя в Сталинграде была попыткой вновь почувствовать себя человеком;
за плечами был мертвый опыт войны  и  тюрьмы  и  всего  тридцать  три  года,
возраст надежды. И  уже  была  любимая  женщина,  которая  поверила  в  меня
навсегда.

   Требуй-требуй
   Невозможного,
   Требуй чуда,
   Ты права,
   Береги меня от ложного
   Ощущенья удальства.
   Я возьму себе за правило
   Быть резвее хоть кого!
   Требуй-требуй,
   Ты же ставила
   На меня, не на того.
   А сойду я с круга белого,
   Закусивши удила,
   Знай - ты все
   Для чуда сделала,
   Просто наша не взяла.

   Но   город   Сталинград,   сам   герой   и    пестовавший    героев,    с
часовыми-пионерами, стоявшими у "вечного огня, который  горел  по  субботам"
(анекдот), был не тем местом, где бывшему зэку так просто  дадут  расправить
перебитые крылья.  И  снимая  комнатенку  с  женой  и  маленькой  дочерью  и
существуя от рубля до рубля, мы, однако, ухитрялись жить от своего рубля  до
своего и никогда-никогда не одалживались ни у кого.
   За редкие публикации в газетах и журналах платили гроши, но я еще работал
внештатно (с удостоверением) в област-ной молодежке "Молодой ленинец" и, как
ни плохо у меня это получалось, искренне  пытался  стать  молодым  ленинцем.
Печатали меня часто, даже похваливали, но мысли  не  допускалось  пригласить
меня в штат, на должность пусть самого  последнего  литсотрудника.  Это  при
том, что стихи мои  уже  публиковались  в  московских  "Юности",  "Знамени",
"Смене", "Литературной газете" - большая честь для провинциалов. Нет, не тот
город Сталинград, где с бывшего зэка снимается прилагательное "бывший".  Оно
остается, как на корочках уголовного дела - "хранить вечно!"
   Так и шастал я по районам, в посевную и в уборочную, и  писал  проблемные
статьи по непонятным мне колхозным  проблемам  типа  "Под  одной  тучкой..."
(это, стало быть, о разных хозяевах!), да еще футбольные отчеты, да цирковые
рецензии, а еще иногда стихотворные фельетоны.
   Но случаются же неожиданности и в городах-героях! Напротив гигантской ГЭС
на Волге строился алюминиевый комбинат, комсомольская стройка, и моя  газета
взяла  шефство  над  этой  стройкой:  выпуск  еженедельного   приложения   -
двухполосной листовки. Кого послать туда работать? Это далеко от  города,  и
не большая радость трястись туда  поутру,  пересаживаясь  из  переполненного
трамвая  в  переполненные  же  рабочие  автобусы  на  "Алюминьстрой".  Кого?
Конечно, последнего, то есть меня. Поедешь? Яволь!
   И забегал по котлованам, от плотников к  бетонщикам,  от  арматурщиков  к
монтажникам этот энергичный парень с блокнотом, уже имевший опыт  работы  на
соседнем Гидрострое. И раз в неделю раздавал  на  стройке  свеженький  номер
газетки, в которой в единственном числе  был  и  редактором,  и  автором,  и
метранпажем (сам верстал газетку в какой-то строительной типографии с ручным
набором), да и наборщиком и экспедитором был тоже я. А  стихи,  какие  стихи
бывали в этой газетке:

   Экскаваторщик Бодров -
   Первый в списке мастеров!

   И как-то вдруг  вызывает  меня  к  себе  директор  строящегося  комбината
Пожидаев. Никогда не забуду его фамилию!  Святое  имя,  наподобие  Косьмы  и
Дамиана.
   - У нас есть возможность помочь вам с жильем. -  И  достал  общую  сильно
мятую тетрадку, уж ее мяли и листали! -  Вот  съездите  посмотрите  квартиру
номер шестьдесят восемь в нашем доме на Тракторном! - и обвел ее кружочком.
   Господи, не передумай! - Не верил я своему счастью и глядел на  директора
и впрямь как на Господа Бога. Квартира оказалась однокомнатной, в сталинском
доме на Главном проспекте Тракторного завода. Сталинские дома! Их было мало,
но  они  были  добротными,  с  высокими  потолками.  И  до  сих   пор   еще,
приглядитесь, в объявлениях об обмене  пишут  "в  сталинском  доме".  И  это
похвально. Но и однокомнатная квартира в полуразрушенном Сталинграде -  даже
не знаю, с чем ее сравнить, разве что с королевским апартаментом в гостинице
"Парус" в Дубаи. Да нет, что там "Парус"!
   На следующий  день  мы  наняли  грузовую  пятитонку,  хотя  вполне  могли
перевезти наше почти полное отсутствие имущества и на мотоцикле с  коляской,
и даже на детских санках. И вселились в свою, даже  не  выговорить,  в  свою
квартиру, с кухней и ванной с газовой колонкой - горячая вода всегда!
   Напротив был хозяйственный магазин, в котором поутру,  до  открытия,  шла
запись на платяные шкафы местного производства. Иногда их привозили -  какое
счастье! Неважно, что ящики  и  двери  не  закрывались  из-за  непросушенной
древесины, - это было признаком новой и благополучной  жизни.  Мы,  конечно,
записались и долго  ходили  отмечаться,  но  нам  так  и  не  досталось  это
сосновое, пахнущее лаком, конечно, сверхплановое  чудо.  Какой-то  острослов
придумал, что в Советском Союзе квартиру и машину покупают только один  раз!
Далее идут варианты: покидают, разменивают, продают, передаривают,  улучшают
- всяко. И в отношении меня, когда изменились обстоятельства, это  оказалось
правдой. Нашлись люди в городе Орехово-Зуево под Москвой, готовые отдать нам
взамен  нашей  однокомнатной   Тракторной   квартиры   свою   двухкомнатную,
полуподвальную во Дворе Стачки.
   Это было весьма колоритное  место,  Двор  Стачки  -  там  как  будто  еще
продолжалась стачка на текстильной мануфактуре Саввы Морозова, хоть хозяева,
разумеется, давно сменились. И вот отсюда я уже мог стратегически  доставать
Москву в электричке "Москва - Петушки" за 84 копейки, а когда  их  не  было,
без билета.
   ЗВЕЗДЫ С НЕБА
   Я  потерял  стержень  повествования,  череду  событий,  что  и   за   чем
происходило в моей реальной, а не книжной жизни.  Может  быть,  самое  время
задуматься: что за жизнь я прожил, зачем вообще мы приходим на этот свет,  и
обязаны ли мы, появившись не по своей воле,  что-то  такое  и  во  имя  чего
неизвестно совершить на земле для людей или же для себя.
   Поставил себе  эти  вопросы,  и  оказалось  -  им  нет  конца,  их  можно
продолжать по типу: что движет нашими поступками, как  отличить  хорошее  от
плохого, и почему тела при нагревании расширяются. Наверное, именно  на  эти
вопросы и ищут ответы сумасшедшие во всех богоугодных заведениях,  и  только
успокоительные таблетки отвлекают их от раскопов - поисков себя и в себе.
   Родился ли Пеле для того, чтобы забить свою тысячу голов и стать  королем
футбола, или всего лишь для  того,  чтобы  стать  отцом  пятерых  мальчишек?
Почему второго футбольного гения, Диего Марадону, убивают наркотики и Бог, в
которого он верит, не в силах его спасти?
   Задайте мне или себе с десяток еще подобных вопросов, и вы поймете -  моя
книжка не имеет ответов на все возможные сомнения. Я пишу  ее  как  собрание
таких же вопросов к самому себе, а если хотите, и к вам: чему была посвящена
моя жизнь, мое предназначение, мое беличье колесо, которое мне все труднее с
годами вращать, но я ведь продолжаю это делать. Я - не один, я вышел в  путь
с любимой женщиной, я ничего не взвалил на ее хрупкие плечи, а все  взял  на
себя. И понял: в этом есть и цель, и  радость  -  отвечать  перед  Богом  за
близкого человека, и все остальные поступки становятся производными.
   Пусть я чего-то не совершу, отдав свое время простым заботам, не беда - я
никогда не считал себя гением, призванным Аполлоном к священной жертве.  Мне
досталось много испытаний, и я выстоял  с  Божьей  помощью.  Мне  знакома  и
любовь к людям, и ответная их любовь.

   Не пишу, не читаю!
   Я набрал высоту
   И во сне не летаю,
   И давно не расту.
   И от крика скворешен
   Я с ума не сойду,
   Очень уравновешен
   Стал я в этом году.
   Порошок анальгина
   И воды полглотка!
   Может, это ангина,
   А не старость пока?

   Меня предавали и огорчали, я старался не предпринимать ответных действий,
и все плохое забывалось во времени.
   Зачем растет трава и гремит гром? Я не сумасшедший,  не  натуропат  и  не
извожу себя подобными вопросами. Жил, смеялся, пяля глаза на модильяниевские
"ню", и в этой книжке обещал вам всего  лишь  рассказать  о  моем  двадцатом
веке. Пусть каждый сам  себе  поставит  эти  вопросы  и  попытается  на  них
ответить. А я, помните, обещал вам узоры  в  калейдо-скопе,  имеющие  только
геометрический смысл. Маяковский  шутя  называл  это  "мелкая  философия  на
глубоких местах".
   Конечно, к портрету XX века и мой двадцатый век прибавит какие-то  черты.
Как и любая другая книжка этой серии. Истина была и остается тайной, и ближе
всего к ней сократовское: "Я знаю только то, что я ничего не знаю".
   Пришло дурацкое хотенье,
   Одна навязчивая страсть -
   Забросить прочь стихотворенья
   И ювелира обокрасть.

   Чтоб утром ты из-под подушки,
   В рубашке, спущенной с плеча,
   Достала эти побрякушки
   И примеряла хохоча.

   Рассыплю по полу караты
   Тутанхамонской красоты,
   И будет горький час расплаты
   Не горше нашей нищеты.

   Потом - хоть пуля и хоть порка,
   Присяжных поблагодарю!
   А звезды с неба - отговорка,
   Я их всю жизнь тебе дарю.
   ПЕРВЫЕ РАДОСТИ
   Москва  не  сказать  чтобы  приветливо  встретила  пришельца,  но  сперва
показалось: э, да тут жить можно! То в одном, то  в  другом  издательстве  -
выплатной день. 5-го - 10-го - 15-го. На Чистых прудах сразу в трех  газетах
за три стихотворения денежку получил. А сколько в столице изданий  всяких  -
воля вольная после провинции! Да почему бы  и  не  признать  честно:  Москва
вообще город гостеприимный! Бессчетно народу приютила.
   Тут вскорости и первая  московская  моя  книга  стихотворений  "Улицы"  в
"Совписе" подоспела, и рецензии появились неругательные. И песни, и  люди  в
кругах  -  совсем  иной  в  Москве  горизонт.  Как  хорошо,  что  покинул  я
социалистиче-ский режимный город Сталинград, вот уж где столица  Совдепа!  -
решив, что головы мне там поднять не позволят, по духу - не мой город, а я -
не его поэт. Но спасибо все же и Сталинграду за две  тоненькие  стихотворные
книжечки: "Возвращение" и "Кляксы".
   Так вот, запела вся страна (после той буфетчицы с  Кур-ского)  песню  про
ткачих из подмосковного текстильного городка.

   Мы на фабрику вдвоем
   Утром рядышком идем,
   То ли, может,
   Он со мною,
   То ли, может,
   Я - при нем.
   Только и слышно из всех окон. А я все так же на одной булочке в  день  да
чашке кофе в Москве прозябаю. А еще  сказали,  что  есть  такая  организация
ВУОАП, где авторам за исполняемые сочинения  будто  бы  деньги  платят.  Ну,
телефончик дали, не секретный. Мол, такой-то я и такой-то, нет ли  мне  чего
за песню "Текстильный городок"? Нет, отвечают, пока тихо.
   Год прошел без малого. Песню поют на всех эстрадах. Ну,  набираюсь  снова
смелости, звоню:
   - Танич я. "Текстильный городок"...
   - Двести двадцать рублей набежало. Будете получать?
   - Как не буду!
   - Тогда приезжайте. Лаврушинский, семнадцать.
   И еду я на такси в свой Железнодорожный, дармовые, незаработанные денежки
придерживаю. Надо же,  какая  организация,  просто  антисоветчина  какая-то:
приходишь - фамилия - пожалуйста, распишитесь! Много лет все  мне  казалось:
вот-вот разберутся и закроют эту контору. Нет, до сих пор что-то выдают.
   Еду по  шоссе  Энтузиастов,  а  там  -  магазин  "Мебель".  Стоп,  зайду,
полюбопытствую. Полюбопытствовал,  и  приглянулась  мне  кушетка  импортная,
чехословацкая, такой шерстью грязно-красной обитая, с отдельной  поролоновой
накрывкой, да к ней и тумбочка полированная. И знаете,  сколько  все  вместе
стоило? Двести двадцать целковых. То есть ровно задаром,  если  учесть,  что
утром не было у меня как раз этих двухсот двадцати и никаких  других  рублей
тоже.
   - Погрузите!
   Погрузили! И в нашей единственной комнате в городе Железнодорожном (мы  к
тому времени покинули  Орехово-Зуево),  где  уже  стоял  большой  сталинский
дубовый письменный стол, появился мебельный гарнитур: кушетка  с  тумбочкой!
Чем не общежитие имени монаха Бертольда Шварца?
   А на письменном столе, с которого  слетела  в  мир  еще  пара  популярных
песен, стоял великолепный шведский радиоприемник  с  филипсовскими  красными
лампами, с большой, во всю  шкалу,  золотой  стрелкой,  крутнешь  -  станции
только булькают! Стоп - Би-Би-Си! Стоп - "Голос Америки"! (Единственная вещь
из моего прошлого, о которой жалею.)
   Жизнь приобретала черты ненавистной буржуазной респектабельности. А утром
истопишь печь - и снова электричка, и в Москву! За булочкой.
   Первые приличные туфли также были куплены  вскоро-сти.  И  денег  на  эту
покупку дал мне взаймы Ян Френкель - целых сорок рублей. Надо вам, молодежь,
сказать, что любые заграничные туфли стоили или тридцать  пять  рублей,  или
тридцать семь рублей. Ну, команда такая была. От КГБ.
   А  эти,  вишнево-коричневого  цвета,  востроносые,  ну  прямо   шелковые,
обернутые каждая в папиросную бумагу с  маркой  шведской  фирмы  "Кэмпбелл",
стоили - уж не знаю, каким образом, - сороковку. И никто  не  настучал,  что
сорок, а не тридцать семь. Прошло.
   Может быть, потому, что такие туфли были у меня впервые, они и до сих пор
кажутся мне обувным шедевром, который превзойти невозможно. Я долго никак не
решался их носить, а когда начал,  то  сперва  спотыкался  из-за  длинных  и
острых носов, как у Карандаша в цирке.
   Тут, к слову сказать, изобрели мы с Яном какие-то куплеты и  цирку,  и  я
получил за них целых восемьдесят  рэ:  и  долг  за  эти  туфли  отдал,  и  о
костюмчике новом стал несмело подумывать!
   КРОССВОРД
   Мы жили уже на задках Москвы, улица Дыбенко. Работал я с  Колмановским  в
картине "Большая перемена". Работал трудно, режиссер Коренев  был  человеком
амбициозным, вздорным, попивал, но картина у него получилась, и до  сих  пор
иногда возникает  на  телевидении.  А  одна  из  песен,  "Мы  выбираем,  нас
выбирают", стала знаком картины.
   Я шел и шел, как по Волге белый пароход, еще лучше  -  пароходик,  потому
что никогда, как реалист, не переоценивал своего места на  празднике  жизни,
местечко мое было и есть с краю.

   Как трудно я шел
   По снегам и заторам
   К той цели,
   Которая мне
   И теперь неясна!
   Кому-то фартило,
   И ангелы пели им
   Хором,
   А я - оглянуться боюсь:
   Позади - крутизна.
   Стою высоко,
   И вершины
   Хотя и не видно,
   Заходится дух,
   Если вниз
   Невзначай погляжу!
   Других не толкал,
   Я взобрался нестыдно.
   А в пропасти - кто?
   Это я там, разбитый,
   Лежу.

   Кто я такой? На самом деле, я выдумываю песни. Я - первый их родитель,  и
уверен, что в той песне, в которой я работаю, главное - текст или стихи, как
хотите, называйте, не обидно.
   Но ведь, кроме меня, еще есть два автора у песни - композитор  и  артист.
Так что моя треть и есть треть, и нечего пыжиться.  Это  с  годами,  подарив
людям много песен 60-х, 70-х, 80-х и 90-х годов, а есть уже и  первые  песни
2000 года,  стал  я  чувствовать  внимание  и  даже  любовь  к  себе  совсем
незнакомых людей.
   Надумали было дать мне к юбилею звание народного артиста  России.  Дважды
подавали ходатайства. Но в Управлении наград и званий дама сказала:  "Поэту?
Не по-ложено!" И не дали, и не дадут! Певцу за те же песни -  можно,  автору
музыки - пожалуйста! А поэту не можно.
   Нелогично! А между тем это - единственное,  чего  бы  я,  связавший  свою
жизнь с песней, хотел. Блажь, но тем не менее. И давайте, друзья мои, кто не
знает, что ну, не положено, сами присвоим мне это звание. И пусть оно  будет
у меня. До следующей главы.
   А песни давно уже жили своей отдельной от меня  жизнью,  и  почти  каждая
имела  свою  маленькую  биографию.  Надо   сказать,   что   в   отличие   от
стихотворения, песня есть часть человеческой жизни,  как  улыбка,  прогулка,
любовь, ужин. "Мы влюбились и женились  под  вашу  песню  "На  тебе  сошелся
клином белый свет!"", - говорила мне Ира, жена писателя Виля Липатова.
   - Только  просим  вас  не  исполнять  в  армии  песню  "Как  хорошо  быть
генералом!" - просили в Главпуре, отправляя меня в Венгрию, в группу  войск.
- Обидная для генералов песня.
   - А полковникам нравится!
   - А генералы против! - упорствовали в ПУРе.
   А  с  песней  "Жил  да  был  черный  кот  за  углом"  происходили  всякие
метаморфозы. Сначала некая критикесса сказала свое "фэ" по телевидению,  что
в годы диктатуры было как бы анафемой. Потом кто-то написал в  Израиле,  что
это песня не о каком-то коте, а конечно же о гонениях на евреев в России.  И
Юрий Саульский, автор музыки, смущал меня предложением дать им отповедь,  не
более не менее. На что я сказал: "Ты как хочешь, а  я  отповедей  писать  не
умею, только стихи".
   И как-то на концерте  в  красноярском  Доме  офицеров  заведующая  Домом,
женщина с университетским ромбиком в петлице, сказала:
   - Это же запрещенная песня!
   - Почему вы так думаете? - Это уже я. - О чем, по-вашему,  эта  песня?  -
Мне было любопытно.
   - Как