Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
ечер. Это было 8 ноября
1952 года, в двадцатилетие маминой смерти. Мы не говорили ни слова об
этой годовщине, и я даже не знаю, вспомнил ли отец эту дату. Но я не
могла ее забыть. Я взяла в этот день своих детей и поехала к нему на
дачу (хотя это было нелегко осуществить, так как в последние годы было
уже трудно договариваться с ним о встрече). Это был предпоследний раз,
когда я видела его до смерти, -- за четыре месяца до нее. Кажется, он
был доволен вечером и нашим визитом. Как водится, мы сидели за столом,
уставленным всякими вкусными вещами, -- свежими овощами, фруктами,
орехами. Было хорошее грузинское вино, настоящее, деревенское, -- его
привозили только для отца последние годы, -- он знал в нем толк,
потягивал крошечными рюмками. Но, хотя бы он и не сделал ни одного
глотка, вино должно было присутствовать на столе в большом выборе, --
всегда стояла целая батарея бутылок. И, хотя он ел совсем мало, что-то
ковырял и отщипывал по крошкам, но стол должен был быть уставлен едой.
Таково было правило. Дети полакомились вдоволь фруктами, и он был
доволен. Он любил, чтобы ели другие, а сам мог сидеть просто так. Почему
я вдруг вспоминаю именно этот вече
р? Потому что это был вообще единственный раз, когда я была вместе с
отцом и своими двумя детьми. Было славно, он угощал детей вином, --
кавказская привычка, -- они не отказывались, не капризничали, вели себя
вполне хорошо, и все были довольны. Хотел ли он, чтобы мы были вместе?
Было ли ему приятно с нами? Вероятно. Но он устал под конец. Он привык к
свободному одиночеству. Мы уже были так разобщены с ним жизнью за
последние двадцать лет, что было бы невозможно соединить нас в какое-то
общее существование, в какую-то видимость семьи, одного дома, -- даже
если бы на то было обоюдное желание. Да его и не было... А вечер
запомнили мы все -- даже мои дети. Вот мы сидим сейчас на нашей
маленькой веранде. Сын мой зубрит физику, дочь читает
научно-фантастический роман, кот Мишка мурлыкает рядом. Жарко. Тихо. Лес
вокруг весь гудит от пчел и ос, доцветает липа. Стоит тихая,
размаривающая жара. Природа вокруг спокойна, прекрасна, совершенна. Она
совершает свой обычный круг, не взирая ни на что, ни на кого. Господи,
как прекрасен мир Твой, и как совершенен -- каждая травиночка, каждый
цветок и листок! И Ты все еще продолжаешь укреплять и поддерживать
человека в этом страшном, обезумевшем скопище, где лишь природа, вечная
и могучая, дает ему силы и утешение, равновесие духа, и гармонию. Только
совсем уже оставленные, проклятые Богом, могут посягать на величие и
красоту мира, могут думать об уничтожении всего, что цветет, растет и
радуется жизни вокруг. Как страшно, что таких безумцев много. Как
страшен, как несправедлив самый тот факт, что безумцы предполагают
какую-то "цель", ради которой они считают возможным разрушать жизнь --
свою ли, чужую ли, пусть самого далекого, незнакомого народа, -- но
кощунственно уже самое намерение разрушить ее ради чего-то... Ради чего?
Убогая, босая, немытая, неграмотная крестьянка в любой стране знает, что
этого нельзя, что это недопустимо. Цивилизованные люди считают, что
можно. Люди, называющие себя марксистами, -- коммунисты Китая, --
считают, что это не только можно, но и должно. В мире
накопилось столько же безумия, зла, злой воли, сколько и прогресса,
ума, знаний, человечности, дружбы. И то, и другое -- на чаше весов. На
этом адском равновесии живем мы все, наши дети, наше поколение, наш век.
Надо, чтобы все верили в могущество добра и доброй воли. Я думаю, что
сейчас, в наше время, вера в Бога -- это и есть вера в добро и в то, что
оно могущественнее зла, что оно рано или поздно восторжествует, что оно
победит. Различия вероисповеданий не имеют значения в сегодняшнем мире,
в котором люди интеллекта уже научились понимать друг друга, минуя
границы стран и континентов, языков и рас. Все догматические различия
религий сейчас теряют свое значение. Сейчас люди скорее разделяются на
тех, для кого существует Бог, и на тех, для кого вообще существование
Бога не нужно. Когда мне стало 35 лет, уже кое-что пережив и повидав, с
детства приучаемая обществом и семьей к материализму и атеизму, я все же
приняла сторону тех, для кого немыслимо жить без Бога. И я счастлива,
что это со мною произошло.
7
Опять я возвращаюсь назад, в наш прежний многолюдный, веселый дом.
Опять я хочу вспоминать тех прелестных людей, которые связаны навсегда в
моей памяти с теми днями. Так приятно, роясь в памяти, разыскивать там
крупицы приветливого, милого. Я уже начинала говорить о Грузии, но
остановилась, бросила все, потому что вдруг почувствовала, что сил не
хватает, что сердце не выдержит. Без конца я все рассказываю и
рассказываю тебе о прекрасных людях, которые погибли ни за что...
Погоди, еще много будет сказано. Еще я только начинаю. Кто же виноват,
что иных рассказов я не могу для тебя выдумать?... Я хочу рассказать об
Александре Семеновиче Сванидзе, брате первой жены отца. Его партийная
кличка была "Алеша" (он был одним из старейших грузинских большевиков,
почти ровесник отца, -- на три года моложе) и поэтому его все звали
Алеша, а мы, дети, -- "дядя Алеша". Он и его жена Мария Анисимовна были,
благодаря маме, очень близкими людьми нашей семьи, а также всех маминых
родных. Это были замечательные люди. Дядя Алеша был красивый грузин
сванского типа -- невысокий, плотный блондин с голубыми глазами, и
тонким носом с горбинкой. Одевался он всегда очень хорошо, даже с
некоторым щегольством. Грузины очень чувствительны к внешней форме и
умеют соблюдать ее во всем, непринужденно и грациозно. Марксистские
убеждения не мешают им в этом нисколько. А дядя Алеша был старый
марксист, с европейским образованием. Еще до революции он учился на
средства партии в университете в Иене, в Германии, знал западные языки,
и восточные; он прекрасно знал историю, экономику и особенно --
финансовое дело. Первая мировая война застала его в Германии, и он сразу
был интернирован. А после революции его отпустили и, вернувшись в
Грузию, он стал ее первым наркомфином*, а также членом ЦК. Там он вскоре
женился на Марии Анисимовне, дочери богатых родителей, окончившей Высшие
женские курсы в Петербурге и консерваторию в Грузии, и певшей в
тифлисской опере. Тетя Маруся была очень хороша собой. Она принадлежала
к богатой еврейской семье по фамилии Корона, в
ышедшей из Испании. А похожа лицом она была скорее всего на славянку:
правильный овал лица, коротенький вздернутый нос, нежнейший бело-розовый
цвет лица и огромные васильковые глаза. Она была крупная, веселая,
нарядная женщина благоухавшая хорошими духами. Они были чудесной парой,
оба яркие, красивые, всех очаровывавшие. Тебе не странно, что я все
время говорю обо всех "красивый", "красивая"?.. Может быть, тебе
покажется, что выдумываю? Нет, правда! Это был какой-то век, когда все
были красивые. Посмотри на лица старых русских революционеров, --
выразительные глаза, высокие, умные лбы, твердые губы; в лицах не было
ни скепсиса, ни сомнений, ни злобы...
* Министром финансов.
Чисто политической, партийной карьеры у дяди Алеши не получилось (не
знаю, желал ли он ее), и он посвятил себя целиком финансам. Вскоре его
послали за границу, он жил с семьей то в Берлине (еще дофашистском), то
в Женеве, то в Лондоне. Последние годы (до 1937) он работал в Москве, во
Внешторгбанке, его директором или управляющим. Именно в это время, -- и
еще при маме, -- я часто видела его и тетю Марусю у нас в доме.
Наверное, и мама их любила; во всяком случае, они оба любили маму. Они
были на много старше, чем она, и относились очень нежно к ней и к нам,
ее детям. Тетя Маруся всегда старалась как-то скрасить мамино
скромнейшее существование, и всегда привозила ей, а также и нам,
что-нибудь из Берлина. Они оба были европейцами в самом лучшем смысле
этого слова. Когда я вижу теперь узкий, мелкий, какой-то мещанский
национализм грузин, эту их бестактную манеру говорить по-грузински при
тех, кто не понимает этого языка, стремление все свое выхвалять, а все
прочее ругать, -- я думаю: Боже! Как были далеки люди от этого в то
время! Как мало придавали значения этому проклятому "национальному
вопросу"! И какая дружба, какое доверие связывало людей между собой, --
разве люди заняты были постройкой дач, приобретением машин, мебели?....
Тетя Маруся получила хорошее экономическое образование на Высших женских
курсах, и когда она с мужем уехала за границу, а потом они стали жить в
Москве, она была великолепной помощницей Александра Семеновича. Он
всегда делился с нею всем, что должен был решать; она была в курсе всех
его дел и связей. Я помню их обоих, приезжавших к нам в Зубалово, или
приходивших пешком из Зубалово-2, где они жили всей семьей во флигеле.
Там было многолюдно. Сыновья Микояна, дочь Гамарника, дети Ворошилова,
Шапошникова -- все они помнят этот гостеприимный, веселый дом. Там
бывало и кино, еще немое в то время, звуковую передвижку привозили
редко; там была теннисная площадка, куда сходились молодежь и взрослые;
наконец, там была русская баня, куда собирались любители ее, в том числе
-- мой отец. В этом самом Зубалове-2 вырос и сын Сванидзе, названный
своими родителями странно: Джонрид, в честь известного американского
журналиста. Маленьким его звали все Джони или Джоник, а теперь он стал
Иваном Александровичем, и вспоминает он о своем детстве в Зубалове-2 с
такой же нежностью, с такой же радостью, как и я о своих счастливых днях
в Зубалове нашем... Своего Джоника Сванидзе обожали, -- они были уже
немолодыми родителями, -- и обучали его всему, чему только возможно было
его учить: немецкому языку (тогда было принято, учить немецкий, а не
английский, как теперь), рисованию, музыке, лепке; он сочинял с
пятилетнего возраста свои стихи, "писал книги", рисуя их в альбомах и
делая надписи огромными печатными буквами. Правда, у дяди Алеши были и
свои методы воспитания, отличавшиеся от методов Лидии Трофимовны
(гувернантки и няньки в одном лице). Узнав однажды, что Джоник,
развлекаясь, сунул котенка в горящий камин и обжег его, дядя Алеша с
громкими проклятиями схватил сына за руку и, притащив его к камину,
сунул в огонь его руку. Ребенок взвыл от боли, а дядя Алеша кричал при
этом: "А ему тоже больно! А ему тоже больно!" Так он, с истинно
грузинским темпераментом, отстаивал справедливость. Он очень любил сына
и всегда гулял с ним вдвоем по воскресеньям в лесу вокруг Зубалова-2 (я
и сейчас хожу туда гулять, это недалеко от Жуковки). Гуляя, он
рассказывал ему что-нибудь из истории, -- он очень любил историю и
хорошо знал ее, особенно древнюю историю: персов, хеттов, греков.
Последние годы своей жизни он напечатал несколько статей в "Вестнике
древней истории" о происхождении древнейших грузинских племен. Знал он
отлично и грузинскую поэзию и много занимался текстологией Руставели.
Мария Анисимовна больше баловала сына и целиком доверила его Лидии
Трофимовне. В Москве тетя Маруся уже не была оперной певицей, но пела
часто в концертах. Она любила светскую жизнь, знала в ней толк, у нее
был хороший вкус, гостеприимный, широкий дом, полный дорогих и красивых
вещей. Я помню их, -- особенно тетю Марусю, как очень красивых, добрых и
в
еселых людей, необыкновенно ласковых со мною. К дяде Алеше я
бросалась всегда на шею и не слезала с его колен. Я говорю лишь о том,
что знаю или видела сама. Я видела и помню, что отец любил их обоих,
особенно дядю Алешу, и они бывали у нас как близкие люди. Были ли у них
разногласия политического характера? Спорил ли отец с дядей Алешей, с
Реденсом, с дядей Павлушей по вопросам политическим? Возможно, что да. В
те времена люди позволяли себе иметь собственное мнение и имели его по
всем вопросам, не уклоняясь от жизни, не пряча голову в кусты от сложных
проблем. Но я не знаю ничего об этом, у меня нет свидетельств. Я знаю,
что все они были не только родственниками, но и близкими людьми, и что
их слова, их мнения, их информация о реальной жизни (от которой отец уже
в те годы был отдален) имели для отца огромное значение. И, без
сомнения, тогда он доверял им, как людям близким и, безусловно, тогда
ему не приходило в голову, что все они являются тайными "врагами народа"
и его личными противниками (что стало для него позже, к сожалению,
равнозначным...). Они продолжали бывать у нас и после маминой смерти,
хотя в доме уже не было ни хозяйки, ни ее радушного духа. Они приезжали
в наше Зубалово, где по традиции справлялись детские праздники, дни
рождения -- мой или Василия. Один раз взрослые решили позабавить детей и
разыграли перед нами кукольный спектакль "Отелло". Был отодвинут от
стены диван, за спинкой его спрятались тетя Маруся и другие, и силами
моих неприхотливых кукол была поставлена трагедия, получившаяся очень
смешной. Потом тетя Маруся пела романсы. Мы, дети, не слушали, это нам
было неинтересно. В 1937 году был арестован Реденс. Это был первый удар
по нашей семье, по нашему дому. Вскоре арестовали и дядю Алешу с тетей
Марусей. Как это могло случиться? Как это мог отец? Я знаю лишь одно: он
не смог бы додуматься до этого сам. Но если ему это хитро и тонко
подсказали, если ему лукавый и льстивый человек (каковым был Берия)
нашептал, что "эти люди -- против", что "есть материалы,
компрометирующие их", что были "опасные связи", поездки за границу и т.
п., то отец мог поверить. Я еще напишу отдельно о том, как ужасно
опустошен был он, как разбит духовно смертью мамы и смертью Кирова. Он
перестал верить в людей; может быть, он всегда не очень-то им верил...
Его можно было переубедить. Ему можно было внушить, что этот человек --
не хороший, как мы думали о нем много лет, нет, он -- дурной, он лишь
казался хорошим, а на деле он враг, он противник, он говорил о вас
дурно, и вот материалы, вот факты, X и Z "показали" на него... А уж как
могли эти X и Z "показать" все, что угодно, в застенках НКВД -- в это
отец не вникал. Это уж было дело Берия, Ежова и прочих палачей,
получивших от природы сей профессиональный дар... А уж когда отца
"убеждали факты", что ранее хорошо известный ему человек, оказывается,
дурной, тут с ним происходила какая-то психологическая метаморфоза. Быть
может, в глубине души он и сомневался в этом, и страдал, и думал... Но
он был подвластен железной, догматической логике: сказав А, надо сказать
Б, В и все остальное. Согласившись однажды, что N -- враг, уже дальше
необходимо было признать, что так это и есть; дальше уже все "факты"
складывались сами собой только в подтверждение этого... Вернуться назад
и снова поверить, что N не враг, а честный человек, было для него
психологически невозможно. Прошлое исчезало для него -- в этом и была
вся неумолимость и вся жестокость его натуры. Прошлого, -- совместного,
общего, совместной борьбы за одинаковое дело, многолетней дружбы, --
всего этого как не бывало, оно им зачеркивалось каким-то внутренним,
непонятным жестом, -- и человек был обречен. "А-а, ты меня предал", --
что-то говорило в его душе, какой-то страшный дьявол брал его в руки, --
"ну и я тебя больше не знаю!" Старые товарищи по работе, старые друзья и
соратники могли взывать к нему, помня о прежнем его отношении к ним, --
бесполезно! Он был уже глух к ним. Он не мог сделать шаг обратно, назад,
к ним. Памяти уже не было. Был только злобный интерес -- а как же ведет
себя теперь N? Признает ли он свои оши
бки? Удивительно, до чего отец был беспомощен перед махинациями
Берии. Достаточно было принести бумаги, протоколы, где N "признавал"
свою вину, или другие "признавали" ее за него. Если же он "не
признавал", -- это было еще хуже. Дядя Алеша был крепким человеком. Он
так и "не признал" за собой никакой вины. Об этом говорил Н. С. Хрущев в
докладе на XXII Съезде партии. Он "не признал" и "не просил прощения",
т. е. не стал взывать к отцу письмами о помощи, -- как это
безрезультатно делали многие. Дядя Алеша проявил силу и мужество
настоящего большевика. Это так похоже на него, так вяжется со всем его
чудесным обликом. Но он и поплатился за эту свою выдержку, за свою
человеческую гордость и твердость. В феврале 1942 года, в возрасте 60
лет, он был расстрелян. Это было уже во время войны. Он находился тогда
под Ухтой, куда был отправлен на неопределенное время. Ему дали после
следствия десять лет, и тете Марусе -- то же самое, но она отбывала срок
в Долинском, в Казахстане. Но что значили решения суда?... В 1942 году
случилась какая-то "волна", когда расстреливали множество людей в
лагерях, до того осужденных лишь на работы, на ссылку, на долгое
заключение. Повлиял ли на это ход войны (еще не произошло поворота к
лучшему под Сталинградом, положение было тяжелым), или снова Берия решил
разделаться с теми, кто подробно знал его темные делишки, и легко
склонил на это отца, -- повода не знаю. Тете Марусе вскоре сообщили о
смертном приговоре, который вынесли ее мужу... Она выслушала его и
умерла от разрыва сердца. Только во время войны, когда оба они
находились в лагерях, он -- на севере, она -- на юге, им разрешили,
наконец, переписку с сыном, находившимся в Москве на попечении своей
воспитательницы, Лидии Трофимовны. Она спасла жизнь мальчика, деля с ним
свой скудный кусок хлеба, который она зарабатывала теперь на швейной
фабрике. Я читала эти письма теперь, встретившись с Иваном
Александровичем Сванидзе (Джоником) через двадцать пять дет. Мы не
виделись с 1937 года. Он показал мне эти письма и рассказал все, что
знал о
судьбе родителей. В письмах были обычные, нежные, родительские
вопросы к ребенку: здоров ли, как учеба, как устроилась жизнь? Каждый из
них надеялся, что о мальчике позаботятся многочисленные родственники. Их
было много с той и с другой стороны. Но родственники отказались сделать
это. Брат мой Яша хотел было взять мальчика к себе, но жена его умоляла
этого не делать: мальчик трудный, балованный, да и вообще, мол, у него
есть родственники ближе -- тетки и дядьки. Однако, сестра дяди Алеши,
Марико, была тогда же арестована и очень быстро погибла в тюрьме. Брат
Марии Анисимовны, на заботы которого о сыне она так надеялась, тоже
попал в тюрьму; правда, ему повезло, -- он жив и сейчас. Одна лишь Лидия
Трофимовна, религиозная старая дева, фанатически обожавшая Александра
Семеновича, считала своим долгом растить мальчика, пока хватит сил... И
она сделала все, что было возможно. Иван Александрович, несмотря на
врожденную неврастению, несмотря на страшную перемену в жизни, бросившую
его из роскоши на самое дно, в тюрьму с уголовниками, затем в ссылку в
Казахстан, все-таки стал человеком, достойным своих чудесных родителей.
За одиннадцать лет его счастливой жизни в семье, они успели ему привить
много хорошего, многому научить. Запасов этих детских знаний хватило ему
очень надолго. И когда в 1956 году, вернувшись из казахстанской ссылки,
он получил, наконец, возможность поступить в Московский университет на
исторический факультет, то уж учился он на одни пятерки. Аспирантура и
защита кандидатской диссертации в Институте Африки АН СССР были для