дин,  он  был  настолько  потрясен  и
ошеломлен, что на первых порах  даже  утратил  способность  сочинять.  Да  и
потом, до самого возвращения в Вену, писал мало.
     И нет ничего удивительного в том, что в деревне  постепенно  сгладилось
все, что было пережито в Вене. Оно не стерлось, не ушло прочь, а  отступило.
Осело в глубинах души.
     А было оно не особенно радостным. И касалось главным образом  отношений
с отцом. Чем дальше, тем несноснее и невыносимее становились они.
     От времени черствеет не только хлеб,  но  и  некоторые  люди.  Лета  не
улучшили Франца  Теодора.  Напротив,  ухудшили  его.  Издавна  присущая  ему
жесткость постепенно переходила в жестокость, властность - в  деспотизм.  Он
достиг того, к чему стремился: выбился в люди,  стал  преуспевающим  (с  его
точки зрения) человеком. На его  счету  накопилась  небольшая,  но,  по  его
разумению, солидная сумма денег, предназначенная для покупки  нового,  много
лучше прежнего дома, и не в нищем Лихтентале, а в полунищем соседнем Россау.
Здесь и школа будет приносить больший доход. Так что желать иного  -  только
бога  гневить.  Одним  словом,  Франц  Теодор  окончательно  и  непоколебимо
уверился в том, что  путь,  избранный  им,  оказался  единственно  верным  и
стоящим.
     И тем больше его раздражали отклонения сына от этого пути. Теперь он  и
слышать не хотел о творчестве.  Само  слово  "композитор"  приводило  его  в
исступление. Он уже не насмехался, он негодовал. Он  требовал,  деспотически
приказывал: раз навсегда покончить  с  блажью,  прекратить  бумагомаранье  и
отдаться тому, что приносит столько  жизненных  благ,  -  труду  на  поприще
просвещения.
     Оставаться в доме, когда Франц Теодор бывал в  нем,  стало  пыткой.  Ни
мачеха с ее легким, уживчивым нравом,  ни  старшие  братья  ничем  не  могли
помочь. Их заступничество, хотя и  робкое  и  осторожное,  только  раздувало
пылающее пламя.
     В конце концов Шуберт не выдержал и предпочел отчему дому  скитанья  по
чужим домам. Друзья и здесь не оставили  его.  Шобер  приютил  его  в  своей
квартире.
     Благодаря их стараниям он получил и место учителя музыки в семье  графа
Карла Эстергази фон Таланта.

     Замок Желиз,  летняя  резиденция  графа,  находился  в  Венгрии,  в  14
почтовых станциях от Вены.
     Здесь  все  было  Шуберту  внове.  Множество   комнат,   просторных   и
прохладных,  отделенных  извилистыми  коридорами,  стены   которых   увешаны
алебардами, изогнутыми саблями и ветвистыми рогами оленей.  Парк,  густой  и
тенистый; по вечерам он одуряюще пах жасмином.  Пруд,  подернутый  изумрудью
тины  у  берегов  и  лазурный  посредине.  Лебеди,  воздушно-белые,   словно
отраженные  облака,  и  черные  как  смоль,  с  горделивой   неторопливостью
проплывающие по тихой воде. Удивительно изящные  в  воде  и  безобразные  на
суше, когда они неуклюже бродят по берегу на  своих  уродливо-раскоряченных,
подагрически узловатых ногах. Поля с  огромными,  вышиною  с  дом,  стогами,
островерхими и так ладно сложенными, что даже самые яростные ливни бессильны
повредить хлеб. Улицы деревень, застроенные приземистыми, раздавшимися вширь
домами. Аисты на воздетом ввысь ободе колеса, они застыли на  одной  ноге  и
молчаливо стерегут полуденную  тишь.  Черные,  курчавые  свиньи,  в  ленивой
истоме развалившиеся в придорожной пыли.
     Он жадно впитывал впечатления, с трепетом вглядывался  в  жизнь,  щедро
раскрывавшую новое для него, доселе неведомое ему обличье.
     Служба отнимала лишь несколько часов. Уроки  с  юными  графинями  -  он
обучал их пению и  игре  на  фортепьяно  -  продолжались  недолго.  Ученицы,
особенно  младшая,  тринадцатилетняя  Каролина,  были  даровиты.  Они  тонко
чувствовали музыку и любили ее. Занятия были не в тягость, а в  удовольствие
и ему и им.
     А после уроков он был полностью предоставлен самому себе и первый раз в
жизни пользовался ничем не ограниченной  и  ничем  не  омрачаемой  свободой.
Бродил по полям и лугам, часами  просиживал  на  берегу  задумчивого  Грана,
вслушиваясь в неслышную, но неумолчную песнь его струй, под вечер заходил  в
деревенский трактир и тянул терпкое багровое, как закат, вино.
     Пообочь от него шла жизнь, скорее угадываемая, чем понятная,  и  потому
удивительно интересная. Рядом,  за  тем  же  длинным  деревянным  непокрытым
столом сидели крестьяне в пестро расшитых жилетах и ярких рубахах. Рубиновые
капли  свисали  с  их  густых,  моржовых  усов.  Они  молчали   или   громко
разговаривали  на  своем  звучном,  жестковатом  языке,  вероятно,  о  своих
нехитрых делах: о видах на погоду и урожай, о том, как идет уборка и сколько
удастся выручить за собранный хлеб.
     Им не было дела до него, но он и не стеснял их.
     И это было приятно.
     А еще приятнее  было,  когда  кто-либо  из  них  подливал  вино  в  его
пустеющую кружку.
     Он был посторонним, но не был чужим.
     Когда же в трактире появлялись музыканты -  скрипач-примаш  с  черными,
узенькой стрелкой усиками и ласково-нагловатыми глазами, деловитый цимбалист
и мрачноватый, с сизым носом контрабасист, - он и вовсе становился своим. По
тому, как он слушал их песни, то  уныло-протяжные,  горькие  и  суровые,  то
огненно-буйные и неуемно-страстные, по тому,  как  сияли  из-под  очков  его
глаза и преображалось в тон музыке его лицо, все эти люди понимали,  что  их
радость - его радость, их печаль - и его печаль.
     Оттого  они  всегда  звали  его  на  свои  праздники.  Он  приходил  на
деревенскую площадь и, стоя в кругу стариков с  потухшей  трубкой  в  зубах,
неотрывно глядел, как в  бешеном  вихре  чардаша  несутся  пары,  как,  лихо
вызванивая  шпорами,  выделывают   сногсшибательные   коленца   юноши,   как
развеваются на ветру широкие, колоколом  юбки  и  как  мелькают  мускулистые
девичьи икры, плотно обхваченные сверкающими голенищами сапог.
     То, что он видел и слышал тем летом, отложившись в душе и созрев в ней,
в  будущем  выльется  в  знаменитый  "Венгерский  дивертисмент"  -  одно  из
блистательных  творений  шубертовского  гения,  запечатлевшее   искрометный,
играющий буйными красками музыкальный гений мадьяр.

     А где-то был отчий дом, далекий и оттого особенно,  до  неправдоподобия
отвратительный, О нем напоминали письма родных. "Ты счастливец! - писал брат
Игнац. - Как я завидую  тебе!  Ты  живешь,  наслаждаясь  сладостной  золотой
свободой, ты можешь творить, не ставя  никаких  препон  своему  музыкальному
гению, можешь свободно выражать свои мысли, тебя любят,  тобой  восхищаются,
тебя боготворят... Ты удивишься, если я скажу тебе,  что  у  нас  дома  дело
дошло до  того,  что  нельзя  даже  посмеяться,  рассказать  о  каком-нибудь
забавном  происшествии  на  уроке  закона  божия.  Итак,  ты  легко   можешь
представить себе, что в такой обстановке у меня  часто  вся  душа  горит  от
злости и свобода знакома мне лишь на слух. Видишь ли, ты теперь избавился от
всего этого, ты свободен, ты не видишь и не слышишь ничего  более  обо  всех
этих чудовищных  безобразиях  и  особенно  о  наших  бонзах,  и  ты  уже  не
нуждаешься в утешении, кое мы черпаем в четверостишии  Бюргера,  посвященном
им:

                          Толстоголовым бонзам ты
                          Вовеки не завидуй:
                          Как тыквы, головы пусты,
                          Хоть и солидны с виду.

     ...Если ты будешь писать и мне и отцу вместе,  не  касайся  религиозных
тем".
     Он писал брату. И касался именно религиозных тем, ибо  они  занимали  и
его. Даже здесь, в деревне. Слишком хорошо был знаком ему отвратительный тип
духовного бонзы, чтобы равнодушно пройти мимо него.
     "Ты, Игнац, остался, как прежде, железным человеком, -  с  уважительным
одобрением пишет он. - Твоя непримиримая  ненависть  ко  всякому  роду  бонз
делает тебе честь. Но ты и понятия не имеешь  о  здешних  попах!  Это  такие
ханжи, такие скоты, каких ты и представить себе не можешь: глупы, как старые
ослы, грубы, как буйволы. Ты бы послушал их проповеди!.. С церковной кафедры
здесь так и сыплются слова "лодыри", "сволочи" и т. п., так что только  диву
даешься. Принесут череп покойника, покажут его и говорят:
     - Эй вы, рябые рожи, когда-нибудь и вы будете так же выглядеть!.."
     Но попы не отравляли его жизнь в Желизе, ибо  совсем  не  касались  ее.
Лето 1818 года - одно из самых редкостных в жизни Шуберта. Ни до,  ни  после
этого ему не жилось так привольно, безмятежно, хорошо. Недаром он  писал  из
Желиза друзьям: "Я живу и сочиняю как бог".
     Даже граф - довольно грубый  и  несдержанный  человек,  даже  гордая  и
слегка надменная графиня, даже их челядь не раздражали его. Он давно  усвоил
мудрую житейскую истину, сформулированную им в свое время в дневнике:
     "Принимайте людей такими, какие они  есть,  а  не  такими,  какими  они
должны быть".
     Разумеется, сословные  разграничения  ощущались  и  в  Желизе.  Учителю
музыки сразу же дали понять, что он не ровня господам. Обедал Шуберт  не  за
хозяйским столом, а со слугами, жил не в замке, а во флигеле управляющего, и
стаи гусей, шествовавших  с  птичьего  двора  на  луг,  своим  пронзительным
гоготанием врывались в мысли и распугивали их. Так что  нередко  приходилось
затыкать уши либо сидеть в полуденный зной при закрытых окнах.
     Но он не роптал - и потому,  что  всей  своей  жизнью  был"  приучен  к
неприхотливости, и  потому,  что  ничто  не  могло  нарушить  мир  и  покой,
воцарившиеся в его душе.
     Когда человек счастлив, ему все по сердцу: и природа, и жилье, и  люди.
"Окружающие  меня  люди  все  очень  хорошие,  -  с   мудрой   зоркостью   и
очаровательным юмором пишет он брату.  -  Управляющий  -  славонец,  славный
человек, много воображающий о якобы имевшихся у него  музыкальных  талантах.
Он и теперь  еще  виртуозно  бренчит  на  лютне  немецкие  танцы.  Сын  его,
студент-философ, сейчас как раз приехал на каникулы. Мне хотелось бы сойтись
с ним поближе. Жена управляющего подобна всем женщинам, желающим,  чтобы  их
величали барынями. Казначей прекрасно  подходит  к  своей  должности  -  это
человек, заботящийся  исключительно  о  наполнении  собственных  карманов  и
мешков. Доктор - человек весьма знающий, но  в  свои  двадцать  четыре  года
жалующийся на болезни, как старая барыня. Очень кривляется. Хирург  нравится
мне больше всех - это почтенный старик семидесяти пяти лет, всегда веселый и
бодрый. Дай бог каждому такую счастливую старость! Судья - очень  простой  и
славный человек. Компаньон графа - старый  весельчак  и  неплохой  музыкант,
часто составляет мне компанию. Повар, камеристка, горничная, няня, ключник и
т. д., два шталмейстера - все это хорошие  люди.  Повар  довольно  развязен,
камеристка - девица  тридцати  лет,  горничная  очень  хороша  собой,  любит
поболтать со мною..."
     Горничная звалась Жозефиной, или по-венски уменьшительно - Пэпи.
     Пэпи  Пекельхофер  действительно  подолгу  и  с  охотой  беседовала   с
Шубертом. Но совсем не потому, что он был занимательным собеседником.
     Они гуляли по парку, сначала вблизи замка, затем  уходя  все  дальше  и
дальше от него. Сидели на каменных скамьях, низких,  широких  и  грузных,  с
проросшими травой сиденьями и замшелыми спинками. Кругом  была  непроглядная
заросль кустарника и ветвистых деревьев. Кругом был густеющий  сумрак  и  ни
одного человека. Если б не Пэпи, он ни за что не нашел бы дороги назад.
     Они были вдвоем. Ни ему, ни ей не нужны были  люди.  Но  он  напряженно
желал, чтоб они были здесь. Потому что он молчал, молчать же на  людях  куда
легче, чем один на один с малознакомым человеком: с ним еще не имеешь  права
на безмолвие.
     Он ясно понимал это, но ничего поделать не  мог:  слова  не  приходили.
Взамен приходила робость, гнусная,  постыдная,  но  неистребимая.  Ему  было
мучительно неловко перед этой милой девушкой, перед самим собой, но, как  он
ни тщился, ничего, кроме невнятного мычания, выдавить из себя не мог.
     И с каждой минутой терзался все сильней и сильней. Его обдавало  жаром,
хотя от росистой листвы и пруда тянуло прохладной  сыростью.  Он  растерянно
шевелил пальцами и не знал, куда деть руки. И  думал.  Напряженно  и  трудно
думал о том, что рядом с ним человек.  Их  разделяет  лишь  тонкая  и  нежно
чувствительная преграда кожи.  Достаточно  какой-нибудь  ничтожной  булавки,
чтобы проткнуть ее. - Но в мире нет стены мощнее и неодолимее этой, ибо  она
отделяет человека от человека.
     Но удивительно, все, что отвращало его, привлекало ее. Ему  никогда  не
пришло бы в голову, что робость и растерянность,  за  которые  он  себя  так
презирал и казнил, были приятны ей. Ей было невыразимо приятно  чувствовать,
что этот человек не схож ни с кем, кто ее  окружал.  Он  не  сыпал  сальными
шутками, не хохотал, утробно и  взвизгивая,  не  рассказывал  старых,  давно
надоевших историй, не пускал в ход рук. Он был робок, неловок и нежен. Таким
его сделало общение с ней. Пэпи  не  понимала,  но  чувствовала  это  особым
неуловимо тонким чутьем, возникающим у женщин тогда, когда  они  знают,  что
нравятся мужчине. И потому он, маленький, неуклюжий и некрасивый, казался ей
прекрасным. Она видела его уже не таким,  каким  он  казался  на  взгляд,  а
таким, каким ей хотелось  бы  его  видеть.  Вступил  в  силу  тот  святой  и
благостный обман, который составляет начало и фундамент любви.
     Оттого ей было с ним необычайно хорошо, так хорошо, как не  было  ни  с
одним человеком прежде. Красивой  девушке,  особенно  если  она  незнатна  и
небогата, не так уж просто живется на свете.
     Оттого ее рука, горячая и сухая,  коснувшись  его  холодной  и  влажной
ладони, без труда разрушила стену робости и неловкости, разделявшую их. И им
обоим стало легко и свободно.
     Дорогу назад, к своему дому, показывала Пэпи. Они шли, прижавшись  друг
к другу, не таясь и не скрываясь. А мрак прикрывал их.
     Шуберт что-то тихо насвистывал, Пэпи молчала. А когда он  спрашивал,  о
чем она думает, она отвечала: ни  о  чем...  она  не  думает,  а  слушает...
слушает, как растет трава... по ночам травы  растут  быстро  и  громко...  А
потом они снова молчали. Но теперь молчание не тяготило ни его, ни ее.
     ...Рассвет бледными руками разворошил ночную тьму за окном и  незаметно
вполз в комнату. А следом за ним пришли звуки -  предвестники  нарождающейся
зари. Застрекотали цикады, застучал дятел. И смолк. И  в  мгновенную  тишину
ворвался гортанный и тревожный крик лебедей. Их голоса, то взмывая ввысь, то
низвергаясь, всю ночь доносились с пруда. Под их крик он заснул, под их крик
и проснулся. И каждый раз, когда он в этой новой для  себя,  единственной  и
неповторимой ночи просыпался и снова засыпал, он слышал все тот же резкий  и
гортанно-тревожный крик, словно кто-то перепуганный звал на помощь.
     Он протянул руку к столику. На ощупь нашел очки. Протер. Надел.  Разжег
трубку. Затянулся. Пахучее сизое  облачко  растворилось  в  сизой  комнатной
мгле. Он скосил глаза.  Рядом  был  профиль,  мягкий  и  расплывчатый:  чуть
вздернутый нос, небольшой круглый подбородок, золотистые волосы. Пэпи спала.
Умиротворенная и счастливая. И только  ресницы,  длинные,  густые,  загнутые
кверху, едва заметно вздрагивали. Может быть, оттого, что он смотрел на них,
не отрываясь.
     Шуберт неслышно, на цыпочках покинул комнату. Так же неслышно прокрался
по коридору.
     И вышел в парк.
     Здесь все было объято  спокойствием,  мудрым,  безмерным,  безмятежным,
какое бывает лишь в тот короткий час, когда утро готовится прийти  на  смену
ночи.
     Мудрым спокойствием объята и до-мажорная соната для фортепьяно. Главная
тема  ее  первой  части  безбрежна  в  своем   широком   и   ровно-спокойном
мелодическом дыхании. Она пронизывает всю  часть,  с  начала  до  конца,  то
восходя, подобно светилу, в своей первозданной красе, то  трансформируясь  и
видоизменяясь. И всякий раз, являясь вновь, она несет спокойствие, ничем  не
вспугиваемую тишину и раздумье, ясное, глубокое, свободное от всего суетного
и случайного. Оно не мучительно и не тяжко, это раздумье. Оно гармонично.  А
потому ведет к прозрению и даже озарению.
     Озарение сменяется во второй части сонаты грустью, тихой  и  умиленной,
той самой, что  приходит  потом,  вместе  с  воспоминанием.  Это  чувство  и
сладостно и горестно. Оно навеяно мыслями о том, что было и чего уже  нет  и
никогда больше не будет.
     Третья часть - менуэт. Но лишь по названию. Менуэт шубертовской  сонаты
- милая и обаятельная пьеса в народном духе, исполненная  силы,  здоровья  и
простой красоты.  Бесхитростная  и  наивно  прелестная  мелодия,  образующая
главную тему, чуть меланхоличную  и  тяжеловесную,  перемежается  эпизодами,
расцвеченными  юмором.  То  и  дело  вспыхивают   очаровательные   юморески,
композитор    тонко,    с    большим    художественным    тактом,    а    не
грубо-натуралистически рисует звуковые картинки сельской жизни. В быстрых  и
настойчиво энергичных аккордах  чудится  гоготанье  гусей,  кудахтанье  кур,
буйное и радостное цветение жизни.
     Торжество ее составляет содержание четвертой, последней  части  сонаты.
Словно быстрый поток, стремится музыка вперед. И вдруг  ее  бег  обрывается.
Внезапно и неожиданно.  На  одной  одинокой  и  щемящей  ноте.  Будто  жизнь
человека, внезапно оборванная разрывом сердца.
     Соната до мажор - она писалась много позже, в  1825  году,  -  осталась
неоконченной. Шуберт так и не довершил ее. Но то, что  когда-то  взволновало
композитора, облеченное в ткань музыкальных образов, волнует и по сей  день.
Пусть и незавершенное.
     С той поры как человек  становится  сознательным,  его  гложет  желание
остановить счастливо прожитый миг. Но совладать со  временем  пока  не  дано
никому.  Кроме  тех,  кто  творит  искусство.  Они,  воссоздавая  в  образах
прожитое, спустя годы и десятилетия воскрешают  ушедшее  мгновение.  И  оно,
милое сердцу одного, становится милым сердцам многих.  Так,  поборов  власть
времени, творцы искусства обретают власть над людьми - добрую и  благодатную
власть, доставляющую человечеству радость, счастье и наслаждение.

     Все в мире проходит. И хорошее и  плохое.  Первое  быстрее  второго,  к
сожалению.
     Промелькнуло  лето.  Надвинулась  осень  с  ненастьем  и  предотъездной
суетой. И грустью по тому, что минуло. А также тревогой перед тем, что  ждет
впереди. На мокрой, хмурой земле желтел палый лист -  изъятая  из  обращения
монета летней поры. А в мокрое и хмурое  небо  печально  вздымались,  словно
исхудалые старческие руки, сучья с бесстыдно оголенными ветвями.
     Ушел Желиз, и пришла Вена, холодная и неприязненная. Не только  внешне,
но и внутренне.
     Негде было жить. И не на что было жить. К отцу в новый дом он не пошел.
Вкусивший свободы не довольствуется  неволей.  Лето  в  Желизе  окончательно
убедило Шуберта в том, что обратный путь в школу ему заказан.  Исхлопотанный
отцом годовой отпуск истек. А вместе с ним  кончилась  и  карьера  школьного
учителя. То, что зрело многие годы,  что  выливалось  в  глухую,  не  всегда
видимую глазом, но ожесточенную  и  непримиримую  борьбу,  пришло  к  своему
логическому завершению. Как ни тяжело было, но с отцом пришлось порвать.
     Лишь четыре года спустя произошло примирение.  С  тем  чтобы  впредь  и
навсегда один не мешал другому идти своим, избранным на всю жизнь путем.
     Долголетнее единоборство нашло свое выражение в аллегорической  новелле
"Мой сон". Это удивительный и единственный в своем роде образец шубертовской
прозы - горькая, правдивая исповедь о прожитом,  облаченная  в  замысловатые
романтические одежды.

МОЙ СОН

     Я был братом многих братьев и сестер. У нас были добрые отец и мать.  Я
всех их любил глубокой любовью. Однажды отец повел нас на  богатый  пир.  На
пиру мои братья очень веселились. А мне стало