дом за ней болтает дурачье, я Шуберт, Франц Шуберт!  Чтоб
вы это знали!..
     Эта тирада, только, может быть, в еще более сильных  выражениях,  -  ее
общее содержание передано мною верно, - обрушилась на  головы  растерявшихся
виртуозов. Они стояли, разинув рты,  и  не  могли  найти  ни  единого  слова
возражения".
     При всем том Шуберт  был  бесконечно  далек  от  самовлюбленности.  Она
претила ему. "Всем своим сердцем, - писал он в одном из писем, - я  ненавижу
ограниченность, порождающую у многих жалкую уверенность в  том,  что  только
то, что делают они, наилучшее, остальное же - ничто".
     Он был скромен, как  никто  другой.  Анна  Фрелих,  отличная  певица  и
замечательный педагог, вспоминает:
     "Шуберт очень часто заходил к нам  и  всякий  раз  бывал  вне  себя  от
счастья, когда исполнялось что-нибудь хорошее, написанное не им,  а  другими
композиторами.
     Как-то в одном из домов был концерт. Исполнялись сплошь песни  Шуберта.
В конце концов он прервал певцов, заявив:
     - Хватит, хватит! Надоело!
     Тогда было исполнено "Дорогу, дорогу!" из моцартовского  "Похищения  из
сераля". По окончании номера Шуберт попросил спеть еще раз. Когда  же  певцы
удовлетворили его просьбу, потребовал нового повторения.
     - Спойте еще  разок,  прошу  вас,  -  настаивал  он.  -  Ведь  это  так
прекрасно! Знаете, дорогая Анна, я мог бы все время сидеть в уголке  комнаты
и слушать, слушать, только и делать, что слушать...
     После того как номер был спет в третий раз,  он  захотел  услышать  его
снова. И только Зоннлейтнер положил конец его просьбам, заявив, что  на  сей
раз вполне достаточно.
     Примерно  то  же  произошло  на  вечере  у  Кизеветтера,   на   котором
присутствовали Шуберт, Зоннлейтнер,  Вальхер,  Иенгер.  Здесь,  кроме  песен
Шуберта, ничего другого не исполнялось.
     Шуберт слушал, слушал, а потом сказал:
     - Ну, знаете, с меня довольно. А теперь спойте что-нибудь другое.
     Однако вернемся к Бауэрнфельду.
     "Мы с Лахнером, - продолжает он, -  постарались  увести  разгоряченного
друга прочь. Всячески успокаивая его, мы проводили его домой.
     На следующий день я с утра поспешил к другу, чтобы осведомиться  о  его
состоянии, ибо был беспокоен.
     Я застал Шуберта в кровати. Он  крепко  спал,  с  очками  на  лбу,  как
обычно.
     По комнате была беспорядочно разбросана  одежда.  На  письменном  столе
лежал полуисписанный  лист  бумаги,  залитый  морем  чернил  из  опрокинутой
чернильницы. На листе было написано: "В два часа  ночи"  -  засим  следовало
несколько сбивчивых афоризмов и сильных выражений.  Нет  сомнения,  все  это
было написано вчера, после сцены в кафе.
     Одно из наиболее любопытных высказываний я выписал: "Нерон, тебе  можно
позавидовать, у тебя хватило сил  растлить  отвратительный  народ  пением  и
игрой на лире!!"
     Я выждал, пока друг проснется.
     - А, это ты! - произнес он,  узнав  меня,  сдвинул  очки  на  глаза  и,
приветливо, хотя и несколько смущенно улыбаясь, протянул мне руку.
     - Выспался? - спросил я, вкладывая в свой вопрос особый смысл.
     - Чепуха, - проговорил Шуберт и, громко смеясь, выпрыгнул из постели.
     Я не мог обойти молчанием вчерашнюю сцену.
     - Что о тебе подумают люди! - проговорил я с укором.
     - Эти мерзавцы, - со спокойным добродушием ответил Шуберт. - Разве тебе
не известно, что эти негодяи самые отъявленные интриганы  на  свете?  Они  и
против меня интригуют. Мой урок они заслужили! Хотя теперь я раскаиваюсь.  Я
напишу им их соло. И они еще будут  мне  руки  целовать.  Этот  народец  мне
хорошо известен!"
     Для преуспевания в искусстве там, где  оно  предмет  купли  и  продажи,
требуется не так уж много: прочно держать в руках ремесло (впрочем, опыт ис-
тории показывает, что это необязательно: сколько  ремесленников  не  владеют
ремеслом, и ничего, процветают!), быть ловким и беспардонным в  обращении  с
коллегами, угодливым с  заказчиками,  беспощадно  жестоким  с  конкурентами,
знать кривые дороги, ведущие  к  успеху,  и  умело  пользоваться  ими.  Вот,
пожалуй, и все.
     Если к тому же есть талант, то и с ним  можно  примириться.  Талант  не
вредит, когда его отпущено в меру. Непомерный  талант  рождает  у  художника
непомерные требования. И к себе и к другим. Эти требования  исключают  какие
бы то ни было компромиссы. Искусство же в мире наживы сплошь компромиссно: с
совестью, взглядами, творческими и общечеловеческими устремлениями артиста.
     Из всех перечисленных требований Шуберт не отвечал ни одному. К тому же
его талант был непомерным, что еще больше обостряло конфликт  композитора  с
обществом.
     Оттого путь Шуберта в искусстве был усыпан не розами, а шипами.
     Столкновение с ремесленниками и дельцами,  описанное  Бауэрнфельдом,  -
один лишь эпизод. А их было много. Они, пусть и не в столь резкой, а в более
расплывчатой и  благопристойной  форме,  составляли  повседневность.  Когда,
гонимый нуждой, он  пытается  поступить  на  службу  в  придворную  капеллу,
попытка кончается крахом. Не потому, что  вице-капельмейстерские  места  там
занимали люди с  дарованием  выше  его.  Напротив,  именно  потому,  что  он
возвышался над ними. Тому, кто достиг вершин, видна  вся  округа.  Тот,  кто
копошится  внизу,  видит  лишь  подножье  горы.  И   вполне   довольствуется
увиденным. Тянуть его вверх можно лишь силой. Большой  силой.  И  гигантской
волей. Шуберт ею не обладал. Она была у Бетховена.  Но  и  ему,  титанически
волевому,  это  не  всегда  удавалось.  Вспомним  его  последние   квартеты.
Композитору так и не удалось добиться, чтобы современные музыканты поняли  и
признали их. Правда,  ко  времени  создания  этих  величайших  и  сложнейших
творений Бетховен уже был поражен смертельным недугом.
     Шуберт не хотел и не умел отступать. И уступать.
     А вице-капельмейстер придворной капеллы только и делает, что  отступает
и уступает. От него требуют уступок все:  монархи,  которым  почему-то  мало
править государством  -  им  обязательно  надо  управлять  и  искусством,  -
придворный капельмейстер, музыканты, певцы.
     Когда он написал мессу и отнес  ее  капельмейстеру  придворной  капеллы
Эйблеру, тот, просмотрев ноты, вернул их обратно.
     - Она хороша, эта месса, - сказал Эйблер, -  но  в  придворной  капелле
исполнена быть не может, ибо написана  не  в  том  стиле,  который  нравится
императору.
     Что оставалось делать Шуберту? Перекроить  мессу  в  угоду  императору?
Забрать рукопись назад? Он предпочел последнее.
     Уходя, он с горькой иронией подумал на прощанье:
     "Что  ж,  значит,  я  не  сподоблен  счастьем  писать  в  императорском
стиле..."
     Шуберт так и не получил выгодной службы. Он остался служить  искусству,
а не  превратился  в  прислужника  властительных  содержателей  и  продажных
содержанок его. Он на всю жизнь остался свободным художником. Свободным?  От
чего? От минимальной обеспеченности и мало-мальского благополучия.
     Но не только. Он остался свободен и  от  сделок  со  своей  совестью  -
совестью артиста.
     Фогль слишком хорошо знал жизнь и истинную  цену  людям,  чтобы  питать
добрые чувства к Шоберу. Фогль Шобера не любил. Он считал его приживалом как
у искусства, так и у Шуберта. Если  первое  было  истиной,  то  второе  тоже
недалеко ушло от нее. В те редкие дни, когда Шуберту удавалось  разжиться  у
издателей  кое-какими  деньгами,  быстрому  таянию  их  с  завидным  рвением
способствовал Шобер. В денежных делах он  был  не  более  щепетилен,  чем  в
прочих.
     Внешний блеск Шобера, слепивший многим, и особенно Шуберту,  глаза,  не
действовал на видавшего виды Фогля. На шубертиадах, где  блистал  Шобер,  он
мерил его своим тяжелым, с тусклой и недоброй усмешкой взглядом,  недовольно
отводил  глаза  и  отворачивался.  Со  временем  же  Фогль  вообще  перестал
приходить на шубертиады, если знал, что на них будет Шобер.
     Поскольку Шуберт был почти неразлучен с Шобером, Фогль все реже виделся
с Шубертом. И только после того как Шобер отправился актерствовать,  встречи
певца с композитором снова участились.
     Фогль теперь был вольным человеком. После закрытия  немецкой  оперы  он
вышел на пенсию и целиком отдался концертной деятельности.  Практически  это
означало, что он всего себя посвятил шубертовской песне.
     Летом он отправился в большую поездку по стране и взял с собой Шуберта.
Композитор вновь посетил Верхнюю Австрию.
     За последние полтора-два  года  с  ним  произошло  многое.  Он  пережил
тяжелую драму - терял душевные и физические силы и  вновь  обретал  их,  был
повергнут наземь и вновь встал на ноги, недаром  в  одном  из  писем  другу,
охваченному  безысходной  печалью,  он  советовал:  "Сбрось  ее  и  растопчи
стервятника, пока он не растерзал твою душу!" Он страдал и  был  несчастным,
он радовался и был счастлив, он мучился и  искал,  он  находил  и  испытывал
удовлетворение, он горел нетерпением, и он ждал, ибо знал,  что  терпение  -
это уменье ждать.
     Словом, он жил.
     И все это время, помимо него и отделившись от него,  жила  его  музыка.
Жила своей, самостоятельной  жизнью.  Входила  в  дома  людей,  которые  его
никогда в глаза не видели, и он, казалось бы,  посторонний  и  чужой,  вдруг
становился близким и желанным.
     Его произведения, изданные  -  в  печатных  тетрадях,  неизданные  -  в
рукописных списках, проникали даже в монастыри и несли "радость за их глухие
стены.
     В  провинции  он  встретил  и  слушателей,  восторженных,   чутких,   и
исполнителей, тонких, проникновенных. Здесь играли и пели  Шуберта,  да  так
хорошо, что у него самого от умиления навертывались слезы на глаза.
     Они с Фоглем тоже не оставались  в  долгу.  "Для  слушателей,  -  пишет
Шуберт, - было чем-то неслыханным пение Фогля под мой  аккомпанемент,  когда
мы как бы сливались воедино в нашем исполнении".
     Во всех домах, где останавливались композитор  и  певец,  они  были  не
только  любимыми  артистами,  но  и  родными   людьми.   Родственные   связи
устанавливала шубертовская музыка.
     В те времена в огромную славу вошли виртуозы. Они буквально наводнили и
заполонили концертную эстраду. Их осыпали почестями, деньгами. А они в ответ
поражали публику  бешеной  скачкой  по  клавиатуре,  как  говорил  Бетховен:
"вниз-вверх, кушкуш, не раздумывая о смысле и не вникая в  него",  или,  как
писал Шуберт, производя "стукотню", которая не радует ни слух, ни  душу.  Но
ни один из этих концертных кондотьеров, заласканных и забалованных,  не  мог
равняться с Шубертом. Они имели успех, он заслужил любовь.
     Вслед за  Штейром  Шуберт  и  Фогль  посетили  Гмунден,  очаровательный
городок  с  синим  небом,  дымчато-фиолетовыми  горами  и  лазоревым  озером
Траунзее. Здесь  они  жили  в  доме  крупного  торговца  железом  Фердинанда
Травегера. Его сынишка Эдуард, в ту пору пятилетний мальчуган, на всю  жизнь
сохранил память о днях, проведенных с Шубертом.
     "Всякий раз, когда Фогль пел,  а  Шуберт  аккомпанировал,  -  вспоминал
впоследствии Эдуард, - мне разрешалось  слушать.  На  концерты  приглашалась
многочисленная  публика  -   родственники,   знакомые.   Его   произведения,
исполняемые с таким совершенством, вызывали бурю восторгов. Нередко к  концу
песни люди бросались друг другу в объятия и разражались слезами...
     Едва проснувшись, я в одной рубашке бежал с утра  пораньше  к  Шуберту.
Фоглю утренние визиты не наносились. Он после того, как  несколько  раз  был
разбужен мною, выгнал меня и обозвал скверным мальчишкой. Шуберт в халате  и
с длинной трубкой в зубах сажал меня к себе на колени, окуривал, надевал мне
свои очки, трепал по подбородку, разрешал ерошить свою курчавую шевелюру. Он
был настолько мил, что и мы, дети, были без ума от него... Шуберт  не  жалел
труда, чтобы обучить меня песне "С добрым утром, милый ангел мой".  Я  и  по
сей день слышу, как он зовет меня:
     - Поди-ка сюда, Эдик, спой  "С  добрым  утром",  и  ты  'Получишь  свой
крейцер, - обычно это бывал серебряный грош.
     И я пищал, как мог. Когда к нам собирались друзья, они никак  не  могли
уговорить меня спеть. Но стоило Шуберту сесть за рояль, поставить  меня  меж
колен и начать аккомпанировать, как я начинал петь".
     Чудесные окрестности Гмундена - задумчивые вершины гор, залитые  нежным
багрянцем, глубокие ущелья, где в синеватой  мгле  темнеют  кроны  деревьев,
посверкивающее холодными блестками озеро со старинным замком,  чьи  башни  и
стены чернеют на фоне синего неба и, чуть колышась, отражаются в тихой  зыби
вод, воздушная белизна парусов лодок и тяжелая  зелень  берегов  -  все  это
настраивало на романтический лад.
     Тут не только хорошо жилось, но и отлично  писалось.  Здесь  он  создал
свои песни на тексты Вальтера Скотта. Одна из них - широкая, распевная  "Ave
Maria" - снискала огромнейшую  популярность,  с  которой  может  соперничать
разве что песня мельника "В путь".
     Годом позже Шуберта в Верхней Австрии, по  пути  из  Веймара,  куда  он
ездил на паломничество к Гете, побывал Грильпарцер. Он  встретился  здесь  с
Тони Адамбергер, знаменитой драматической артисткой,  исполнительницей  роли
Клерхен в "Эгмонте" Гете. Сам Бетховен обучал Тони петь песни Клерхен из его
музыки к трагедии Гете.
     Тони Адамбергер отправилась вечером вместе с Грильпарцером  в  церковь,
где  органистом  служил  Антон  Каттингер,  в  будущем  учитель  выдающегося
австрийского композитора Брукнера.
     "В церкви было совсем темно, - вспоминает Адамбергер. -  Кругом  стояла
глубокая тишина. Слышно было наше дыхание.  Каттингер  сыграл  вступление  к
"Ave Maria" Шуберта. Охваченная трепетом и религиозным экстазом, я спела эту
чудесную песню лучше, чем когда-либо прежде, и прочувствованнее, чем пела ее
потом. Я сказала - песню? Гимн, литанию, молитву в звуках, не  превзойденную
никем и никогда!
     Я была настолько потрясена, что слезы покатились по моим щекам и у меня
перехватило дыхание от волнения... Когда я спустилась с хоров, Грильпарцер -
вдохновенный поэт, милый, добрый, меланхоличный человек - сказал мне:
     - Какой прекрасный день!
     Как осчастливили меня его слова, как глубоко  запали  в  душу!  Что  за
богатством обладают высокоодаренные люди!  Ни  один  император  не  смог  бы
доставить мне столько радости".
     В "Ave Maria" с неслыханной красотой и  благоговением  воспета  могучая
природа Верхнеавстрийских Альп, ее  первозданная  прелесть,  божественная  и
возвышенная чистота. Слушая эту восхитительную песню, невольно  проникаешься
молитвенным настроением.  Но  возносимая  молитва  обращена  не  к  небесам,
далеким и отрешенным от всего земного. Она обращена к  земному  и  воспевает
его вечную, немеркнущую красоту.
     Оттого "Ave Maria" свободна  от  холодной  торжественности  религиозных
песнопений и вся проникнута задушевным теплом.
     Шуберт никогда не был святошей. Набожное ханжество отца навсегда отбило
у него охоту молиться. Изображения Христа вызывали в нем мысли не о боге,  а
о человеке. Мысли  эти  были  бесконечно  далеки  от  тех,  что  насаждались
церковью.
     Надо было обладать большим мужеством, чтобы в меттерниховской  Австрии,
где церковь была могучей и грозной силой, где из четырех человек пятеро были
доносчиками, сказать: "В сущности, что  такое  Христос?  Распятый  еврей,  и
только".
     Это сказал Бетховен, глядя на распятие в придорожной венгерской степи.
     "Сладчайший Иисусе! Сколько позорных  поступков  ты  прикрываешь  своим
изображением! Ведь ты сам наиболее страшный памятник человеческого  падения,
а они ставят твое распятие, как  бы  желая  молвить:  "Смотрите,  вот  самое
совершенное из созданий господа бога, а  мы  дерзко  растоптали  его  своими
ногами. Неужели вы думаете, что нам трудно будет с легким сердцем уничтожить
и остальных насекомых, именуемых людьми?"
     А это сказано Шубертом во время поездки по Верхней Австрии, где  дороги
уставлены часовенками и  крестами  со  скульптурным  изображением  распятого
Христа.
     Эти дороги, то бегущие  зеленой  долиной,  то  петляющие  меж  гор,  то
ныряющие в ущелья, привели Шуберта и Фогля  в  Линц  -  город,  стиснутый  с
востока и севера горами и рассеченный надвое могучей рекой.
     Шуберт прибыл на родину Шпауна,  но,  к  сожалению,  друга  не  застал.
Чиновная судьба забросила  его  на  окраину  империи  -  во  Львов.  "Можешь
представить себе, - огорченный, пишет он другу, - как это досадно, что я  из
Линца должен писать тебе в Лемберг!!! (Немецкое название Львова.  -  Б.  К.)
Черт побери проклятый долг, который жестоко разлучает друзей прежде, чем они
успеют осушить кубок  дружбы!  Я  сижу  в  Линце,  обливаюсь  потом  в  этой
проклятой жаре, у меня целая тетрадь новых песен, - а тебя нет". А в  другом
месте он шутливо, с грубовато-терпким,  чисто  шубертовским  юмором  сетует:
"Линц без тебя все равно, что тело без души, всадник  без  головы,  суп  без
соли. Если бы у Егерыайера не было такого  хорошего  пива,  а  в  Шлоссберге
нельзя было бы раздобыть  сносного  вина,  я  повесился  бы  на  бульваре  с
табличкой на груди "С тоски по улетевшей душе Линца!"
     Песни на тексты Вальтера Скотта, о которых шла речь выше, равно  как  и
другие произведения композитора, встретили и в Линце горячий прием.  Шуберта
и Фогля затаскали по концертам,  прогулкам,  пикникам.  Они  и  здесь  нашли
восторженных слушателей и горячих поклонников, не скупившихся ни на  овации,
ни на почести. Шуберт  и  Фогль  были  избраны  почетными  членами  местного
Общества любителей музыки.
     Далеко не все,  что  издали  выглядит  прекрасным,  вблизи  оказывается
таковым. Ближайшее знакомство нередко чревато разочарованием.  Это  особенно
часто бывает в искусстве, где создатель не всегда похож на создание. Полюбив
творения и через них  творца,  после  встречи  с  ним  как  бы  оказываешься
обманутым.  Ближе  узнав  человека,  столкнувшись  со  множеством  житейских
мелочей и малоприятных  черт  характера  и  поведения,  испытываешь  горькую
обиду: идеальный образ, созданный его книгами, музыкой, картинами, разрушен.
Жизнь не выдержала пробы искусством.
     Но бывает, что художник и в жизни такой же, как в творчестве.  Реальное
гармонирует с идеальным. Тогда  радость  общения  с  художником  еще  больше
умножает радость общения с его искусством. Это приносит счастье.  Редкостное
и безмерное.
     Точно так было с Шубертом. Он был неотделим от своего  творчества,  ибо
оно являлось для него наивысшей формой самовыражения. И тот, кто  любил  его
музыку, повстречавшись с ним самим, не только  не  разочаровывался,  но  еще
больше очаровывался. И ею и им.
     Антон Оттенвальт, близкий родственник Шпауна, - он  был  женат  на  его
сестре Марии, - впервые познакомившись с Шубертом в Линце, так пишет о нем:
     "Почти до полуночи мы просидели вместе... Как говорил он об  искусстве,
о поэзии, о своей  юности,  о  друзьях  и  других  замечательных  людях,  об
отношении идеала к жизни и т. п.!  Я  был  поражен  его  умом!  А  о  нем-то
говорили, что он  творит  бессознательно,  что  он  сам  не  понимает  и  не
разбирается в том, что пишет... Я не могу говорить о его убеждениях в целом,
во всем  их  объеме,  но  из  отдельных  его  высказываний  видно,  что  его
миросозерцание не воспринято им со стороны, и если в нем и есть доля участия
его благородных друзей, то это ничуть не лишает его своеобразия".
     Разговоры о юности, о которых упоминает Оттенвальт, возникли в связи  с
воспоминаниями, вдруг нахлынувшими на Шуберта. Эти воспоминания,  сладкие  и
чуть-чуть щемящие сердце, всколыхнули глубинные пласты  памяти,  и  дальнее,
полустершееся неожиданно стало близким, рельефным. После долгих лет  разлуки
он встретил в Линце друзей по конвикту - Альберта Штадлера и Иосифа Кеннера.
Он вновь повстречал свое детство.
     Просыпаясь рано поутру, он будил