енью  36
года, когда мы вернулись из Задонска. Радиокомитет упразднили, централизовав
все передачи, театр отсох, и газетная работа тоже. Рухнуло все  сразу.  Тут,
перебрав все частные способы жить, О. М. сказал:  "Корова!"  -  и  мы  стали
мечтать о корове и только потом узнали, что она нуждается  в  сене.  Как  ни
тяжело жилось даже в дни так называемого благополучия, воронежская передышка
была неслыханным счастьем. Сам город очень нравился О. М. Он любил все,  что
хоть сколько-нибудь напоминало о рубеже, о  границе,  и  его  радовало,  что
Воронеж - петровская окраина, где царь строил  азовскую  флотилию.  Он  чуял
здесь вольный дух передовых окраин  и  вслушивался  в  южнорусский,  еще  не
украинский  говор.  Вот  почему   паровозные   гудки   заговорили   у   него
по-украински. Граница говоров проходила чуть южнее Воронежа,  и  бабы,  тыча
пальцем в  сушеные  фрукты,  спрашивали:  "Це  що  за  вышенки?"...  В  селе
Никольском О. М. записал названия улиц, уже переименованных, но  хранившихся
в памяти жителей. Люди  этого  села  гордились  происхождением  от  ссыльных
преступников  и  беглых  петровского  времени,  и  улицы  называли   по   их
преступлениям:   проезды   душегубов,   казнокрадов,   фальшивомонетчиков...
Записные книжки с дневниковыми записями О. М. погибли при втором аресте, а я
забыла старорусские слова, которые  с  такой  легкостью  произносили  жители
Никольского. Были они прыгунами и сочиняли духовные стихи про свои неудачные
полеты на небо. Незадолго до нашего приезда в селе  разыгралась  драма:  они
назначили день полета и, твердо поверив, что наутро их уже не будет на  этой
земле, роздали все свое имущество соседям, лишенным крыльев. Очнувшись после
падения, они бросились отнимать свои вчерашние дары, и  разгорелся  страшный
бой. Самые свежие стихи, раздобытые нами, повествовали  о  том,  как  прыгун
прощается со своим любимым ульем прежде, чем подарить его.  О.  М.  запомнил
эти стихи с голоса и не раз читал наизусть: не хотелось прыгуну  улетать  на
небо, нравилось ему на земле, где ульи, дом, жена и  дети...  Зимой  Воронеж
представлял собой  сплошное  ледяное  поле,  вечную  скользоту,  ахматовские
хрустали, по которым "я прохожу несмело"... Ведь даже в режимных городах  не
всюду сохранились дворники с лопатами и песком. О. М. не боялся ни льдов, ни
ветра. Временами он обольщался городом,  но  чаще  проклинал  его  и  рвался
бежать.  В  сущности,  он  просто  тяготился  прикреплением,  как  запертыми
дверями. "Я по природе ожидальщик, -
   говорил О. M, - a меня еще сунули в Воронеж, чтобы я  все  время  чего-то
ждал... " Действительно, жизнь складывалась так, что мы  все  время  чего-то
ждали:  денег,  ответа  на  письмо  или  заявления,  милостивого  кивка  или
спасения... А на самом деле я никогда не видела человека, который так  жадно
жил бы настоящим, как О. М. Он почти физически ощущал протяженность времени,
каждую минуту этой жизни. В этом смысле он  прямо  противоположен  Бердяеву,
который говорит, что никогда не мог примириться  с  временем  и  что  всякая
тоска есть тоска по вечности. Мне кажется, что для любого художника вечность
уже ощутима в каждом продолжающемся и текущем мгновении, которое он  рад  бы
остановить, чтобы сделать еще более ощутимым. Тоска художника - не  томление
по вечности,  а  временная  потеря  чувства,  что  каждая  секунда  объемна,
изобильна, насыщена и сама по себе равносильна любой вечности.  В  тоске  же
естественно зарождалось чувство будущего, и О. М. становился "ожидальщиком".
В Воронеже оба эти свойства О. М. развернулись вовсю, и в  минуты  тоски  он
рвался бежать куда глаза глядят, но не мог, потому что был накрепко привязан
к месту. А может, он просто был  птицей,  которая  не  переносит  клетки,  и
поэтому все время собирал  какие-то  справки,  чтобы  его  пустили  хоть  на
несколько дней в Москву вырезать что-то вроде гланд - он в  жизни  не  болел
ангиной,  -  полечиться  или  для  устройства  своих   "литературных   дел",
совершенно забывая при этом, что никаких литературных дел у него и в  помине
не было и быть не могло. Разрешения на поездку он, разумеется,  не  добился.
Под влиянием его стонов А А  Ахматова  и  Борис  Леонидович  даже  ходили  к
Катаньяну просить о переводе  в  какой-нибудь  другой  город.  На  это  тоже
последовал отказ. Кабинет Катаньяна, открытый любому посетителю, существовал
для сбора заявлений, на которые отвечали отказами. Так О. М.  и  просидел  в
Воронеже все три года и лишь один раз выехал за границы разрешенной  области
- в тамбовский санаторий, откуда он почти сразу удрал. А по области он ездил
несколько раз с газетными командировками и в Задонск на  дачу.  Нам  удалось
поехать в  Задонск,  потому  что  Анна  Андреевна  раздобыла  500  рублей  у
Пастернака и прибавила 500 своих. Мы почувствовали себя богачами и провели в
   Задонске целых шесть недель. Метания прекратились летом 36 года, когда  в
Задонске мы услышали, как радио оповещает  нас  о  грядущих  процессах  и  о
наступлении нового этапа в нашей жизни. Приближался 37 год. К этому  времени
О. М. был уже тяжело болен. Врачи не хотели  или  не  умели  распознать  его
болезнь. Припадки походили на грудную жабу. Он  плохо  дышал,  но  продолжал
работать. В сущности, он сжигал себя  и  хорошо  делал.  Будь  он  физически
здоровым человеком,  сколько  лишних  мучений  пришлось  бы  ему  перенести.
Впереди расстилался страшный путь, и теперь мы уже знаем,  что  единственным
избавлением была смерть. Людям поколения О. М.  и  даже  моего  ни  до  чего
дожить  уже  не   придется.   Но   даже   до   относительного   благополучия
послесталинского периода, которое  Анна  Андреевна  и  я  считаем  настоящим
счастьем, ему бы недотянуть. Я это остро поняла в конце сороковых  и  начале
пятидесятых годов, когда большинство вернувшихся из лагерей после  окончания
своего срока - а среди них многие побывали на войне -  снова  отправились  в
лагеря. "О. М. правильно сделал, что сразу умер", - сказал мне Казарновский,
встретившийся с О. М. в пересыльном лагере, а потом проведший с десяток  лет
на Колыме. Разве нам снилось такое в Воронеже? Ведь и мы, вероятно,  верили,
что самое худшее позади... Вернее, мы старались не  заглядывать  в  будущее,
как и другие обреченные. Мы исподволь  готовились  к  смерти,  растягивая  и
удлиняя каждую минуту, чтобы вкус ее остался у  нас  на  губах,  потому  что
Воронеж был чудом и чудо нас туда привело.




     Истоки чуда

     В письме к Сталину Бухарин сделал приписку, что у него был Пастернак, взволнованный арестом Мандельштама. Ясно, зачем эта приписка понадобилась Николаю Ивановичу: ею он сообщал о так называемом резонансе, или общественном мнении. Согласно нашим обычаям, его нужно было персонифицировать. Можно сказать, что кто-то один волнуется, но нельзя обмолвиться о настроении или недовольстве целой группы, интеллигенции, скажем, или литературных кругов... Никакая группа у нас не имеет права на собственное отношение к событиям. В таких вещах существуют тончайшие градации, понятные только тем, кто побывал в нашей шкуре. Бухарин сумел соблюсти все приличия, чтобы обеспечить делу успех. А вот приписка объясняет, почему Сталин для своего телефонного звонка выбрал не кого иного, как Пастернака.
     Разговор состоялся в конце июня, когда дело уже было пересмотрено. Пастернак широко о нем рассказывал. В тот же день он был у Эренбурга, находившегося в Москве... Но никому из заинтересованных лиц, то есть ни мне, ни Евгению Яковлевичу, ни Анне Андреевне, он почему-то не обмолвился о нем ни словом. Правда, он в тот же день позвонил по телефону Евгению Яковлевичу, уже знавшему о пересмотре дела, и заверил его, что все будет хорошо, но этим заверением и ограничился. Женя счел эти слова просто за оптимистический прогноз и никакого значения им не придал. Сама я узнала о сталинском звонке только через несколько месяцев, когда, уже переболев тифом и дизентерией, вторично приехала из Воронежа в Москву. В случайном разговоре Шенгели спросил у меня, дошли ли до нас слухи о звонке Сталина Пастернаку и соответствуют ли эти слухи действительности... Шенгели не усумнился, что все это вымысел досужего воображения, раз Пастернак ничего мне не сообщил. Но я все же решила съездить на Волхонку: ведь дыма-то, да еще такого, без огня не бывает... Рассказ Шенгели подтвердился до малейшей детали - Пастернак, передавая мне разговор,
   употреблял прямую речь, то есть цитировал и себя, и  своего  собеседника.
Точно так рассказывал мне и Шенгели: очевидно, всем Пастернак передавал  это
в одинаковом виде, и по Москве  он  распространился  в  точном  варианте.  Я
передаю его рассказ текстуально. Пастернака вызвали к телефону, предупредив,
кто его вызывает. С первых же слов Пастернак  начал  жаловаться,  что  плохо
слышно, потому что он говорит из коммунальной квартиры, а в  коридоре  шумят
дети. В те годы такая жалоба  еще  не  означала  просьбы  о  немедленном,  в
порядке чуда, устройстве жилищных условий. Просто  Борис  Леонидович  в  тот
период каждый разговор начинал с этих жалоб. Мы с Анной Андреевной  тихонько
друг друга спрашивали, когда он нам звонил: "Про  коммунальную  кончил?"  Со
Сталиным он разговаривал, как со всеми нами. Сталин сообщил Пастернаку,  что
дело Мандельштама пересматривается и что  с  ним  все  будет  хорошо.  Затем
последовал неожиданный упрею почему Пастернак не  обратился  в  писательские
организации или "ко мне" и не хлопотал о Мандельштаме. "Если бы я был поэтом
и мой друг поэт попал в беду, я бы на стены лез, чтобы ему помочь"...  Ответ
Пастернака: "Писательские организации этим не занимаются с 27 года, а если б
я не хлопотал, вы бы, вероятно, ничего бы не  узнали...  "  Затем  Пастернак
прибавил что-то по поводу слова "друг", желая уточнить характер отношений  с
О. М., которые в понятие дружбы, разумеется, не  укладывались.  Эта  ремарка
была очень в стиле Пастернака и никакого отношения к делу не  имела.  Сталин
прервал его вопросом: "Но ведь он же мастер, мастер?" Пастернак ответил: "Да
дело не в этом... " "А в чем же?" - спросил Сталин.  Пастернак  сказал,  что
хотел бы с ним встретиться и  поговорить.  "О  чем?"  "О  жизни  и  смерти",
-ответил Пастернак Сталин повесил трубку. Пастернак попробовал снова  с  ним
соединиться, но попал на секретаря. Сталин к  телефону  больше  не  подошел.
Пастернак спросил секретаря, может ли он рассказывать об
   этом разговоре или следует о нем  молчать.  Его  неожиданно  поощрили  на
болтовню - никаких секретов из этого разговора делать не надо... Собеседник,
очевидно, желал самого широкого резонанса. Чудо ведь не  чудо,  если  им  не
восхищаются. Подобно тому, как я не назвала  имени  единственного  человека,
записавшего стихи, потому что считаю его непричастным к доносу и  аресту,  я
не привожу единственной реплики Пастернака,  которая,  если  его  не  знать,
могла бы быть обращена против него. Между тем реплика эта вполне невинна, но
в ней проскальзывают некоторая самопоглощенность и  эгоцентризм  Пастернака.
Для нас, хорошо его знавших, эта реплика кажется просто смешноватой.  Теперь
уже всем ясно, чего стоило сталинское чудо, а  Пастернаку  выпала  честь  не
только распространять весть о нем по Москве, но еще и выслушивать  поучения.
Цель чуда была достигнута - внимание переключилось с жертвы на милостивца, с
ссыльного на чудотворца. Удивительная  черта  времени  -  ни  один  человек,
обсуждавший чудо, не задался вопросом, почему Сталин делает такое исключение
для поэтов, что считает нужным лезть на стены, чтобы выручить друга-поэта из
беды, в то время  как  своих  друзей  и  товарищей  он  совершенно  спокойно
отправляет на гибель. Об этом не задумался  даже  Пастернак,  и  его  слегка
передернуло, когда я ему это сказала. Мои современники  совершенно  серьезно
восприняли сталинское поучение о дружбе поэтов  и  восхищались  властителем,
проявившим такую горячность и темперамент. А у нас с О. М.  в  глазах  стоял
Ломинадзе, отозванный для казни из Тифлиса, когда О. М. вел с ним переговоры
о том, чтобы остаться на архивной работе в Тифлисе. И, кроме Ломинадзе,  все
те, чьи головы слетели к этому времени. Их было  немало,  но  у  нас  упорно
продолжают вести счет с 37 года, в котором Сталин вдруг переродился и  начал
всех уничтожать. Сам Борис Леонидович остался недоволен своим разговором  со
Сталиным и многим жаловался, что не сумел
   его использовать, чтобы добиться встречи. Жаловался он и мне... Об О.  М.
он не беспокоился, так как безоговорочно поверил словам своего  собеседника,
что с ним  будет  все  в  порядке.  Тем  острее  воспринималась  собственная
неудача: Борис Леонидович, подобно многим  людям  нашей  страны,  болезненно
интересовался кремлевским затворником.  Я  считаю,  что  Борису  Леонидовичу
повезло, что эта вожделенная встреча не состоялась, но к моменту, когда  все
это происходило, мы еще многого не  понимали.  Нам  еще  кое-что  предстояло
познать. И  вот  вторая  удивительная  черта  эпохи:  почему  неограниченные
владыки, обещавшие организовать, чего бы это ни  стоило,  настоящий  рай  на
земле, так ослепляли своих современников? Сейчас никто не усумнится  в  том,
что в столкновении двух  поэтов  с  властителем  и  моральный  авторитет,  и
чувство истории, и  внутренняя  правота  были  у  поэтов.  Между  тем  Борис
Леонидович тяжело пережил свою неудачу и сам мне говорил,  что  долго  после
этого не мог даже писать стихов. Было бы  еще  понятно,  если  бы  Пастернак
захотел собственноручно пощупать язвы эпохи. Как известно,  он  впоследствии
это сделал, но никаких встреч с властителями ему для этого не  понадобилось.
А тогда, как мне кажется, Пастернак верил, что в его собеседнике воплощаются
время, история и будущее, и ему просто хотелось вблизи посмотреть  на  такое
живое и дышащее чудо.  Сейчас  распространяются  слухи,  что  Пастернак  так
струсил во время разговора со Сталиным, что отрекся от О.  М.  Незадолго  до
его болезни мы встретились с ним на улице, и он мне  об  этом  рассказал.  Я
предложила вместе записать разговор,  но  он  этого  не  захотел.  А  может,
события  развернулись  так,  что  ему  было  не  до  прошлого.   Что   можно
инкриминировать Пастернаку, особенно если учесть, что Сталин сразу сообщил о
пересмотре дела и о своей  милости?  В  нынешних  версиях  говорится,  будто
Сталин требовал, чтобы Пастернак поручился за  О.  M.,  a  он  отказался  от
поручительства. Ничего подобного не было, ни  о  каком  поручительстве  речь
даже не заходила. О. М., выслушав подробный отчет,  остался  вполне  доволен
Пастернаком, особенно его фразой о писательских организациях, которые  "этим
не занимаются с 27 года"... "Дал точную  справку",  -  смеялся  он.  Он  был
недоволен самим фактом разговора: "Зачем запутали Пастернака? Я  сам  должен
выпутываться - он здесь ни при чем... " И еще: "Он совершенно прав, что дело
не в мастерстве... Почему Сталин так боится "мастерства"? Это у  него  вроде
суеверия. Думает, что мы можем нашаманить... " И наконец: "А стишки,  верно,
произвели впечатление, если он так  раструбил  про  пересмотр...  "  Кстати,
неизвестно, чем бы кончилось, если б Пастернак запел соловьем о мастерстве и
мастерах - может, прикончили бы О. М., как Михоэлса, и уж во  всяком  случае
приняли бы более жесткие меры, чтобы уничтожить рукописи. Я уверена, что они
уцелели только  благодаря  постоянной  брани  лефовских  и  символистических
современников: бывший поэт, бывший эстет, бывшие стихи... Считая, что О.  М.
уже уничтожен и растоптан, что  он,  как  говорили,  уже  "вчерашний  день",
начальство не стало искать рукописи и затаптывать следы. Они  просто  сожгли
то, что им попалось в руки, и вполне этим удовольствовались. Будь они  более
высокого мнения о поэтическом наследстве Мандельштама, ни меня, ни стихов не
осталось бы. Когда-то это называлось "развеять прах по ветру"... Заграничная
версия разговора со Сталиным совершенно нелепа -  там  пишут,  будто  О.  М.
прочел стихи в гостях  у  Пастернака  при  посторонних,  а  бедного  хозяина
"таскали в Кремль и мучали"... Каждое слово показывает полное незнание нашей
жизни. Впрочем, у кого хватит воображения, чтобы реально  представить  себе,
как мы были скованы? Слова о Сталине  никто  не  смел  сказать,  не  то  что
прочесть "в гостях" такие стихи... Прийти в дом и при гостях прочесть  стихи
против Сталина мог только провокатор, да и то он не решился бы. А  в  Кремль
"для допросов" никого не вызывали - это было место для  парадных  приемов  и
награждения орденами. Для допросов существовала Лубянка, куда Пастернака  по
поводу Мандельштама не вызывали. Жалеть его по поводу разговора со  Сталиным
совершенно не стоит -  это  ему  ничуть  не  повредило.  Кроме  того,  жизнь
сложилась так, что у Пастернака мы не бывали, изредка он приходил к нам. Это
нас вполне устраивало.



     Антиподы

     В некоторых отношениях О. М. и Пастернак были антиподами, но антиподы помещаются в противостоящих точках одного пространства. Их можно соединить линией. У них есть общие черты и определения. Они сосуществуют. Ни один из них не мог бы быть антиподом, скажем, Федина, Ошанина или Благого.
     Два стихотворения О. М. как бы являются ответом Пастернаку - одно на стихи, другое на незаконченный разговор. Сначала я скажу про второе, то есть про стихи о квартире. Своим возникновением они обязаны почти случайному замечанию Пастернака. Он забежал к нам на Фурманов переулок посмотреть, как мы устроились в новой квартире. Прощаясь, долго топтался и гудел в передней. "Ну вот, теперь и квартира есть - можно писать стихи", - сказал он, уходя.
     "Ты слышала, что он сказал?" - О. М. был в ярости. Он не переносил жалоб на внешние обстоятельства - неустроенный быт, квартиру, недостаток денег, - которые мешают работать. По его глубокому убеждению, ничто не может помешать художнику сделать то, что он должен, и обратно - благополучие не служит стимулом к работе. Не то чтобы он чурался благополучия, против него он бы не возражал... Вокруг нас шла отчаянная борьба за писательское пайковое благоустройство, и в этой борьбе квартира считалась главным призом. Несколько позже начали
   выдавать за заслуги и дачки... Слова Бориса Леонидовича попали в  цель  -
О.  М.  проклял  квартиру  и  предложил  вернуть  ее  тем,  для   кого   она
предназначалась,  -  честным  предателям,  изобразителям  и  тому   подобным
старателям... Проклятие квартире - не проповедь бездомности,  а  ужас  перед
той платой, которую за нее требовали. Даром у нас ничего не давали - ни дач,
ни квартир, ни денег... В романе Пастернака тоже мелькнула  "квартира"  или,
вернее, письменный  стол,  чтобы  мыслящий  человек  мог  за  ним  работать.
Пастернак без стола обойтись не мог  -  он  был  пишущим  человеком.  О.  М.
сочинял на ходу, а потом присаживался на минутку  записать.  Даже  в  методе
работы они были антиподами. И Мандельштам вряд ли стал  бы  защищать  особое
писательское право на стол в дни великого  бесправия  всего  народа.  Второе
стихотворение, связанное с Пастернаком, - "Ночь на дворе, барская лжа".  Это
ответ на те строки Пастернака, где он говорит, что "рифма не вторенье строк,
а гардеробный номерок, талон  на  место  у  колонн...  "  Здесь  явно  видна
архитектура Большого зала консерватории, куда нас пускали, даже если не было
билетов. Кроме того, это общественное и почетное положение поэта. От  "места
у колонн" О. М. в своих стихах отказался. В своем отношении к  благополучию,
к примиренности со своим временем О. М. гораздо ближе  к  Цветаевой,  чем  к
Пастернаку,  но  у  Цветаевой  это  отталкивание  носит  более   абстрактный
характер. У О.  М.  столкновение  произошло  с  определенной  эпохой,  и  он
довольно точно определил ее черты и свои счеты с ней. Еще в 27 году я как-то
сказала  Пастернаку:  "Берегитесь,  они  усыновят  вас"...  Он  неоднократно
напоминал мне эти слова, а в последний раз - через тридцать ле