митивных  правил  общежития.
Победители могли бы удивиться легкости одержанной победы, но они приняли  ее
как должное, потому что верили  в  свою  правоту:  ведь  они  несли  счастье
людям... Только требования к капитулянтам постепенно увеличивались. Об  этом
свидетельствует  быстрое  исчезновение  слова  "попутчик".   Оно   сменилось
названием "беспартийный большевик", а потом всех сменил верный  сын  родины,
который пламенно любит народ и беззаветно служит партии и правительству.  На
этом произошла стабилизация. Память людей устроена так, что  хранит  смутный
очерк и легенду, а не  само  событие.  Чтобы  извлечь  факты,  надо  жестоко
расправиться с легендой, а для этого прежде всего определить, в каких кругах
она зародилась. Идиллические вздохи о двадцатых годах -  результат  легенды,
созданной тридцатилетними капитулянтами, которые случайно сохранили жизнь, и
их младшими братьями. А на самом деле двадцатые годы  -  это  период,  когда
были сделаны все заготовки для нашего будущего:  казуистическая  диалектика,
развенчивание ценностей, воля к единомыслию и подчинению. Самые  сильные  из
развенчивателей сложили головы, но до этого они успели взрыхлить  почву  для
будущего. В двадцатые годы наши карающие органы еще набирались сил,  но  они
уже  действовали.  Тридцатилетние  настойчиво   проповедовали   свою   веру.
Уговаривая, а потом стращая, они повели за собой  целые  толпы  в  следующую
эпоху, где отдельных голосов уже не было слышно. У нас нет и не  может  быть
института по изучению общественного  мнения,  а  именно  оно-то  и  является
показателем тех брожений, которые складываются в  психологические  процессы.
Функции таких  институтов  частично  выполнялись  карательными  органами.  В
двадцатые годы они даже слегка зондировали  общественные  круги  -  что  там
думают? - и для этой  роли  существовали  специальные  кадры  осведомителей.
Затем решили, что общественное мнение совпадает с  государственным,  и  роль
осведомителей  свелась  к  регистрации  фактов   расхождения,   из   которых
планомерно делали административные  выводы.  После  тридцать  седьмого  года
зондирование    окончательно    потеряло    значение    из-за     массовости
"профилактических"  мер,   общественное   же   мнение   подверглось   полной
национализации. А в двадцатые годы  мы  еще  играли  с  огнем  и  ничего  не
понимали. Едва О. М. успел сказать: "Чего тебе еще? Не  тронут,  не  убьют",
как появилась первая  ласточка  будущего.  В  Царское  Село  к  нам  приехал
розовенький Всеволод Рождественский.  Он  явился  предупредить  О.  М.,  что
следователь - Рождественский только что  вышел  после  небольшой  отсидки  -
очень интересовался О.  М.  Сказать,  о  чем  его  допрашивали  относительно
Мандельштама, Рождественский отказался наотрез:  "Я  дал  слово,  а  меня  с
детства приучили свое слово держать"... О. М. выгнал этого паиньку, а  потом
мы сообразили, что его попросту прислали припугнуть О. М. и напомнить ему  о
всевидящем оке. А впоследствии это делалось  неоднократно.  В  "Разговоре  о
Данте" О. М. не забыл упомянуть о диффузии -  взаимопроникновении  тюрьмы  и
внешнего  мира  -  и  о  том,  что  правителям  полезно,  чтобы  управляемые
запугивали   друг   друга   страшными   тюремными    рассказами.    Всеволод
Рождественский аккуратно выполнил свое задание, но почему-то забыл  написать
об этом в своих мемуарах. Зато он заставил Мандельштама рассуждать о
   поэзии в условном парнасско-акмеистическом жанре, приписав  ему  мысли  и
поучения, которые  полагалось  бы  изрекать  эстету,  выдуманному  советской
критикой. Мандельштаму будут  приписывать  еще  много  дурацких  разговоров.
Лучший критерий подлинности этих разговоров-те статьи, которые им  написаны.
Многие статьи О. М. - это его живой голос в споре и разговоре. Он был не  по
плечу своим современникам, и они в своих мемуарах искажали его мысли, вольно
или невольно. Особенно трудно понимали его те, кто, веруя, прожил  двадцатые
годы, когда завязывались все узлы, а  люди  воздействовали  друг  на  друга,
проповедуя новую религию, разрушая ценности и расчищая дорогу будущему.



     Переоценка ценностей

     О. М. не верил в тысячелетнее царство нового и к революции пришел не с пустыми руками. Груз у него был тяжелый. Это, с одной стороны, христианско-иудейская, как сказали его неведомые друзья, культура, а с другой - революция с большой буквы, вера в ее спасительную и обновляющую силу, социальная справедливость, четвертое сословие и Герцен. При мне О. М. Герцена уже не читал, но, несомненно, это одно из формообразующих влияний его жизни. Следы активного чтения Герцена разбросаны повсюду - и в "Шуме времени", и в страхе перед птичьим языком, и в львенке, который поднимает огненную лапу и жалуется равнодушной толпе на занозу - эта заноза станет щучьей косточкой, застрявшей в "ундервуде", - ив переводах Барбье, и в понимании роли искусства. "Поэзия - это власть", - сказал он в Воронеже Анне Андреевне, и она склонила длинную шею. Ссыльные, больные, нищие, затравленные, они не желали отказываться от своей власти... О. М. держал себя как власть имущий, и это только подстрекало тех, кто его уничтожал. Ведь они-то понимали, что
   власть  -это  пушки,  карательные  учреждения,  возможность  по   талонам
распределять все, включая славу, и заказывать художникам свои  портреты.  Но
О. М. упорно твердил свое -  раз  за  поэзию  убивают,  значит,  ей  воздают
должный почет и уважение, значит, ее боятся, значит, она - власть... Худшего
груза, чем у О. М., представить себе нельзя. Можно было заранее предсказать,
что он обречен и в  этом  мире  места  себе  не  найдет.  Искать  оправдания
становящемуся во  имя  Герцена  -  задача  невыполнимая.  Вместо  оправдания
неизбежно напрашивалось обвинение. Но Герцен оставляет  за  собой  право  на
уход и гордое одиночество - omnia mea mecum porto - a О. M. этого  права  не
принял. Дня него путь лежит не от людей, а к людям: он  чувствовал  себя  не
человеком, стоящим над толпой, а одним из толпы. Всякое обособление было для
него запретным, и  в  этом,  вероятно,  его  христианско-иудейская  культура
Многие  из  моих  современников,  принявших  революцию,   пережили   тяжелый
психологический конфликт. Жизнь их проходила между  реальностью,  подлежащей
осуждению, и принципом, требующим оправдания существующего. Они то закрывали
глаза  на  действительность,  чтобы  беспрепятственно  подбирать   для   нее
оправдание, то, снова открыв их, познавали существующее. Многие из  них  всю
жизнь ждали революцию, но, увидев ее будни, испугались и отвернулись. А были
и другие - они боялись собственного испуга: еще проморгаешь, из-за  деревьев
не  увидишь  леса...  Среди  них  находился  и  О.  М.  Не  заметив  в   нем
революционности, его дальние друзья упростили его жизнь,  лишили  содержания
то,  что  было  одной  из  ведущих   линий   его   мысли.   При   отсутствии
революционности ему не приходилось бы вникать в ход событий  и  применять  к
нему ценностный критерий. Полное отрицание давало  силу  жить  и  лавировать
Этого Мандельштам был лишек он прожил жизнь людей своего времени и довел  ее
до логической развязки. Из стихов  двадцатых  годов  видно,  что  О.  М.  не
усумнился,  что  с  победой   революции   наступит   новая   эра:   "хрупкое
летосчисление нашей эры подходит к концу"... От старого остался только звук,
хотя  "причина  звука   исчезла";   и   наконец,   век-зверь   с   перебитым
позвоночником, глядящий на следы своих лап... Во всех этих стихах скрыто или
прямо дается оценка собственного положения в новой жизни: известь  в  крови,
больной сын века... Сюда  же  относится  двурушник  из  "Грифельной  оды"  -
"двурушник я с двойной душой... "* Эти признания разбросаны по всем  стихам,
вырываются как бы нехотя, полны недомолвок, заключены  в  самый  неожиданный
контекст, как, например: "усыхающий довесок прежде вынутых хлебов... " О. М.
никогда не облегчал читателю путь к своим стихам и с аудиторией не заигрывал
-  чтобы  его  понять,  надо  его  знать...  В  стихах  этого  периода  есть
предсказание будущей немоты:  "человеческие  губы  хранят  форму  последнего
сказанного слова"... Этой строчкой он, в сущности, дал повод  говорить,  что
"перепевает самого себя"... Но изобретатели этой формулы - Брик,  Тарасенков
- в стихи не вдумывались и рубили с плеча. В борьбе у них все средства  были
хороши. В доме у Брика, где собирались  литераторы  и  сотрудники  Брика  по
службе вплоть до Агранова  -  они  там  зондировали  общественное  мнение  и
заполняли первые досье, - О. М. и Ахматова уже в  22  году  получили  кличку
"внутренние эмигранты". Это сыграло большую роль в их судьбе, а Брик едва ли
не  первый  на---------------------------------------*  В  стихах  тридцатых
годов  есть  и  совершенно  прямые,  в  лоб,  высказывания,  и  сознательная
зашифровка смысла.  В  Воронеже  к  нам  однажды  пришел  "любитель  стихов"
полувоенного типа, то, что мы теперь  называем  "искусствовед  в  штатском",
только погрубее, и долго любопытствовал, что  скрывается  под  "бежит  волна
волной, волне хребет ломая"... "Уж не про пятилетки ли?" О. М. расхаживал по
комнате и удивленно спрашивал: "Разве?"... "Как быть, - спросила я потом  О.
М., - если они во всем будут искать скрытый смысл?" "Удивляться", -  ответил
О. М. До меня не сразу доходил второй план,  а  О.  М.,  зная,  что  я  могу
оказаться "внутри", стихов не комментировал: искреннее удивление могло  если
не  спасти,  то  во  всяком  случае  облегчить  участь.  Идиотизм  и  полное
непонимание  вещей  у  нас  ценились  и  служили  отличной  рекомендацией  и
арестованному, и служащему
   чал употреблять нелитературные средства в литературной борьбе. И все же я
хочу  отметить  разницу  между  Бриком  и   другими   изничтожителями   типа
Тарасенкова. О. М. называл Тарасенкова "падшим ангелом". Это был хорошенький
юнец, жадный читатель стихов, с ходу взявшийся исполнять "социальный  заказ"
на уничтожение поэзии и тщательно коллекционировавший в рукописях все стихи,
печатанью которых он так  энергично  препятствовал.  Этим  он  отличался  от
Лелевича, например, который кипел ненавистью к поэзии, потому что она  была,
по его мнению, "буржуазной". Положение Брика совсем иное. Умный человек,  он
с первых дней сообразил, что  каким-то  литературным  течениям  будет  выдан
государственный патент, и именно за этот патент  он  боролся  с  бесконечным
количеством конкурентов. Борьба велась лихая, и одно время казалось, что  он
победит.  Вокруг  него  группировалось  много   сторонников,   молодежь   он
очаровывал с ходу. В  партийных  кругах  у  него  были  мощные  покровители,
особенно среди эстетствующих чекистов. Лавировал  он  энергично  и  на  свой
страх и риск, но победил появившийся позже Авербах  со  своим  РАППом.  Этот
взял писаревщиной, с детства  любезной  средним  интеллигентам.  С  падением
РАППа кончилась всякая тень литературной борьбы. Многочисленные группировки,
оспаривавшие друг у друга  литературный  патент,  действовали  исключительно
средствами политическими. Брик, сметая Ахматову и Мандельштама,  не  имел  в
виду политического доноса: он был заинтересован лишь в том, чтобы  отнять  у
них молодых читателей, ярых сторонников  "нового",  и  на  долгое  время  он
действительно добился  своего:  О.  М.  и  Ахматова  оказались  в  изоляции.
Последние могикане лефовского толка, которым сейчас уже за  шестьдесят  лет,
продолжают прославлять двадцатые годы и удивляться новым читателям,  ушедшим
из-под их влияния. Двадцатые годы, может, самое трудное время в жизни О.  М.
Никогда ни раньше, ни впоследствии, хотя жизнь потом стала гораздо страшнее,
О. М. с такой горечью не
   говорил о своем положении в мире. В ранних стихах, полных юношеской тоски
и томления, его никогда не покидало предвкушение будущей победы  и  сознание
собственной силы: "чую размах крыла",  а  в  двадцатые  годы  он  твердил  о
болезни, недостаточности, в конце  концов  -  неполноценности.  Этот  период
закончился тем, что он почти спутал себя с Парноком, чуть не превратил его в
своего двойника. Из стихов видно, в чем  он  видел  свою  недостаточность  и
болезнь: так воспринимались первые сомнения в революции: "кого  еще  убьешь,
кого еще прославишь,  какую  выдумаешь  ложь?"...  Двурушник  это  тот,  кто
пробует соединить "двух  столетий  позвонки"  и  не  решается  приступить  к
переоценке  ценностей.  А  к  переоценке  ценностей  О.  М.  подошел   очень
осторожно, хотя все же отдал ей дань. Прежде  всего  он  захотел  определить
свои отношения с "миром державным". Об  этом  он  писал  в  "Шуме  времени",
"Египетской марке" и в стихотворении "С миром державным я был лишь ребячески
связан". Это стихотворение, хотя и написано в тридцатых  годах,  принадлежит
по мысли и чувствам к двадцатым. Связь свою с "державным миром" О. М. назвал
ребяческой, но на его  счет  записывает  многое  -  даже  обиды,  нанесенные
мальчишке тогдашними красавицами - "нежными европеянками"...  Самую  тяжелую
форму переоценка приняла в трех-четырех литературных статьях, печатавшихся в
"Русском искусстве", "России"  и  киевской  вечерней  газете  -  в  26  году
центральные газеты и журналы уже наглухо закрылись для О. M., a в  провинции
"проскочило"... В этих статьях чувствуется желание во что  бы  то  ни  стало
говорить и делается робкая попытка войти в жизнь, что-то признав и одобрив и
от чего-то отказавшись. О. М. даже пробовал  найти  оправдание  кое-кому  из
современных ему прозаиков, так  называемых  "попутчиков",  хотя  не  мог  не
понимать, что ему с ними не по пути. В двух статьях  в  "Русском  искусстве"
есть выпады против Ахматовой - это тоже дань времени. За год до  выступления
в "Русском искусстве" О. М.  напечатал  статью  в  харьковской  газете,  где
выводил генезис Ахматовой из русской прозы, а еще раньше в  неопубликованной
рецензии на "Альманах муз" писал, что "эта одетая убого, но видом  величавая
жена" будет гордостью России. В  37  году  в  ответ  на  вопрос  воронежских
писателей - его вынудили сделать доклад об акмеизме и ждали "разоблачений" -
он сказал об Ахматовой и Гумилеве  "Я  не  отрекаюсь  ни  от  живых,  ни  от
мертвых". Нечто подобное он  ответил  и  ленинградским  писателям  на  своем
вечере в Доме печати. Иначе говоря, он всегда сознавал свою связь  именно  с
этими поэтами, особенно с Ахматовой, а попытка отречения 2  2  года  вызвана
улюлюканьем по поводу акмеизма, криками о  несовременности,  буржуазности  и
прочем...  О.  М.  очутился  "один  на  всех  путях"  и  не   выдержал.   Он
действительно растерялся: идти против всех и против своего  времени  не  так
просто. В известной степени каждый из  нас,  стоя  на  перепутье,  испытывал
искушение ринуться вслед за всеми, соединиться с толпой, знающей,  куда  она
идет. Власть "общего мнения" огромна, противиться ей  гораздо  труднее,  чем
думают, и на каждого из людей время кладет свой отпечаток. Время работало на
то, чтобы разлучить О. М. с единственным  возможным  для  него  союзником  -
Ахматовой. Однако стоять вдвоем против всех ничуть не легче, чем  одному,  и
он попытался отрезать себе дорогу к ней, но быстро опомнился. Уже в 27 году,
собирая книгу статей, одну из статей, напечатанных в "Русском искусстве", он
выбросил, из другой снял выпад против Ахматовой. Отказался он и от статей  в
киевской газете и в "России", назвав их  в  предисловии  к  своему  сборнику
"случайными". Период, когда писались эти статьи, он считал  худшим  в  своей
жизни. Расправляясь так с упадническим периодом 22-26 гг., О. М. не заметил,
что и там было много здравого и исконно принадлежащего ему -  это  относится
главным образом к его попытке бороться с общим окостенением, а  это  есть  в
целом ряде статей. Характернее всего для периода переоценки ценностей  было,
пожалуй, отношение О. М. к его собственной статье на смерть Скрябина. В  ней
он изложил свои взгляды на христианское искусство, то  есть  свое  подлинное
кредо. Именно в этой статье он говорит, что смерть  художника  не  конец,  а
последний творческий акт. Поскольку он сам выбрал себе смерть с  "гурьбой  и
гуртом", это были не пустые слова. Статья эта  нигде  не  печаталась  О.  М.
прочел  ее  в  виде  доклада  в  каком-то  петербургском   обществе   -   не
религиозно-философском ли?  Заседания  происходили  в  чьем-то  особняке,  и
однажды  туда  явился  известный  авантюрист,  корнет  Савин,  поставил   на
лестничной площадке столик, собрал входную плату, а потом выступил в прениях
и  рассказал  о  русском  черте,  который  отличается  от  прочих   дьяволов
хитростью, практической сметкой и остроумием... Заседания этого общества  О.
М. изредка посещал и, видимо, был связан с  одним  из  его  организаторов  -
Каблуковым. Этот старик был очень внимателен к О. М., тогда еще  начинающему
поэту. Недавно мне продали "Камень", принадлежавший Каблукову, куда Каблуков
вклеивал переписанные его рукой стихи, варианты и  автографы  О.  М.  Он  же
забрал у О. М. рукопись доклада о Скрябине. Когда мы были на Кавказе в  1921
году, Каблуков умер и его архив передали в ГПБ. О. М. горько жаловался,  что
статья о Скрябине пропала: "Это самое главное из написанного...  потеряно...
мне не везет"... В двадцатых годах я нашла разрозненные листки  черновика  в
сундуке у отца О. М. Он очень обрадовался, но отношение к этой статье у него
было двойственное:  просил  сохранить,  но  в  период  "переоценки"  у  него
появилось искушение подвергнуть свои высказывания пересмотру.  В  черновиках
"Египетской марки" сохранились  насмешки  над  Парноком,  который  собирался
прочесть  доклад  "в  салоне  мадам  Переплетник"...  Это  явный  намек   на
Скрябинский доклад. В  готовом  тексте  оставлено  только  обещание  вывести
Парнока из "парадных анфилад музыки  и  истории"  -  разночинцу  там  нечего
делать, нельзя ходить в "не по чину барственной шубе"... Тема  разночинца  и
парадного Петербурга возвращается постоянно. Вероятно, он не  раз  в  юности
наталкивался на разных петербургских павлинов
   и вспомнил, что он к ним не принадлежит. В частности, он  успел  прочесть
рассказ Маковского о приходе  его  матери  в  "Аполлон",  и  это  его  очень
огорчило.  Маковский  изобразил  мать  О.  М.  какой-то   глупой   еврейской
торговкой. Это  ему  понадобилось,  очевидно,  для  того  же  журналистского
контраста: гениальный мальчик из  хамской  семьи.  Между  тем  мать  О.  М.,
учительница музыки,  привившая  сыну  любовь  к  классической  музыке,  была
абсолютно культурной женщиной, сумевшей дать образование детям и  совершенно
неспособной на дикие разговоры, которые ей приписал Маковский. Вот  один  из
образцов пренебрежительно-барского отношения,  которое  толкнуло  О.  М.  на
утверждение  своего  "разночинства".  О.  М.  определил  свое  отношение   к
"державному миру" и возвел  родословную  свою  и  Парнока  к  разночинцам  в
"Египетской марке". Нечто подобное есть и в "Разговоре о Данте" -  неуклюжий
и  смущающийся  Дант,  которого  на  каждом  шагу  одергивает,  предотвращая
неловкость, сладчайший падре - Вергилий... Но здесь  это  счеты  уже  не  со
старым миром: ведь на наших глазах возник новый державный мир, по  сравнению
с которым  старый  показался  бы  жалким  дилетантом.  Первичная  переоценка
помогла О. М. определить свое место и в нем: он снова, на этот раз в стихах,
предъявил заявку на вакансию разночинца: "для того ли  разночинцы  рассохлые
топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?"  А  что  оставалось  у  советского
разночинца, кроме горсточки иудейско-христианской культуры? О.  М.  сохранил
ее вместе с листочками скрябинской статьи. Зато  другого  разночинца,  брата
Парнока - Александра Герцовича - он лишил права на музыку:  "Все,  Александр
Герцович,  Заверчено  давно,  Брось,  Александр  Сердцевич,  Чего  там!  все
равно"... Попытки договориться с эпохой оказались бесплодными. Она требовала
несравненн