ных -- каждый в своем роде! --
мастеров.
   Исполнял  я  этот  номер  дней  семь-восемь  под  аплодисменты  и  смех.
"Счастливая" мысль сделать его своим пожизненным жанром не пришла мне тогда
в голову. Но по закону сохранения материи и энергии, в нашем мире ничего не
пропадает.  Эта мысль пришла (много позже) в  другие головы,  и  они уже не
захотели с ней расставаться.
   Сегодня жанр так  называемой эстрадной пародии и  имитации стал довольно
распространенным и  превратился для  некоторых исполнителей в  постоянный и
незыблемый творческий профиль --  он  стал  жанром их  жизни.  Но  не  всем
удается  держаться  на  достойном уровне.  Некоторые понимают  свою  задачу
несколько  примитивно  --   хорошо  показывают  чужие  лица,   но  забывают
приобрести   свое   собственное.    О   таких   у   меня   даже   сложилось
мнение-эпиграмма:

   "Мы все произошли от обезьяны,
   Но каждый путь самостоятельный прошел.
   А этот видит счастье в подражанье.
   Ну, значит, он, как видно... не произошел".

   Назвав имя Марии Ленской,  нельзя не сказать хоть несколько слов об этой
феноменально доброй женщине, которая прожила причудливую и даже трагическую
жизнь.
   Дочь  бедных родителей,  из  глухого провинциального городка,  ничем  не
примечательная внешне,  она благодаря своему большому таланту и счастливому
стечению  обстоятельств стала  одной  из  самых  знаменитых шантанных певиц
России или,  как тогда говорили,  шантанной звездой первой величины. Вокруг
нее  вертелись  десятки  поклонников,   и  она  вела  типичную  жизнь  дамы
полусвета.  Со  славой пришло и  богатство.  Денег на шантаны не жалели.  В
Киеве,  на Прорезной,  Мария Ленская имела собственный многоэтажный дом.  А
пуговицами на ее, по тогдашней моде, высоких ботинках служили бриллианты.
   Однако близкие ей  люди знали,  что  все это мало ее  радует.  Выставляя
напоказ свое богатство,  она лишь делала то,  что требовалось от  шантанной
знаменитости,  --  драгоценная оправа считалась для  подобных актрис первой
необходимостью. Ведь чем дороже была оправа, тем выше ценилась артистка.
   Но  Мария  Ленская  умела  тратить  деньги  и  с более глубоким смыслом.
Приезжая  в  какой-либо город, где имелся университет или какое-либо другое
высшее  учебное  заведение,  она приходила к ректору и спрашивала, много ли
студентов  задолжали  плату за обучение. Узнав сумму, она тут же выписывала
чек.
   Потом  она  постарела,  обеднела и  умерла  забытая,  безвестная,  всеми
покинутая.  Когда вспоминаешь подобные актерские судьбы,  невольно приходят
на память стихи Беранже:

   "Она была мечтой поэта,
   Подайте Христа ради ей..."

   Вот уже сколько десятилетий люди,  читая эти строки или слушая песню,  с
грустью думают  о  судьбе  старой  актрисы,  впавшей в  нищету  и  просящей
подаяния на улицах большого города:

   "Она соперниц не имела,
   Подайте Христа ради ей".

   Несчастная,  всеми покинутая, бродит она по городу, никем не узнаваемая.
Когда-то  ее  окружало  всеобщее  признание,  успех  на сцене, а сегодня...
"подайте Христа ради ей".
   Поистине  трагична  судьба  постаревшей актрисы  в  условиях буржуазного
общества,  если у нее нет близких, которые могли бы о ней позаботиться, или
если  она  не  сумела  "сколотить  капиталец".   Да  и  у  старых  актеров,
вынужденных покинуть сцену по возрасту, судьба не лучше.
   Но  если бы  Беранже жил  в  наше время,  ему  вряд ли  бы  пришла мысль
написать свое знаменитое стихотворение "Нищая". Особенно если бы он побывал
в   московском  или   ленинградском  Доме  ветеранов  сцены  Всероссийского
театрального общества.
   Ленинградский  Дом  ветеранов  в  свое  время  был  создан по инициативе
замечательной    русской   актрисы   Марии   Гавриловны   Савиной.   В   те
дореволюционные  годы,  когда  по  ухабистым, извилистым дорогам необъятной
страны  брели  "счастливцевы" и "несчастливцевы" "из Керчи в Вологду" и <и3
Вологды  в  Керчь",  судьба  российских провинциальных актеров была подобна
судьбе  героини  стихотворения  Беранже.  Но  были  люди  с добрым сердцем,
понимавшие, как нуждаются в помощи их провинциальные собратья по искусству.
   О М. Г. Савиной написано много воспоминаний, где она предстает властной,
склонной ко всяким закулисным интригам актрисой, и это не лишено основания.
Но  за  пределами императорского Александрийского театра с  его  тогдашними
нравами  она   была   человеком  отзывчивым.   С   необычайной  энергией  и
настойчивостью она  довела свою  мысль о  создании убежища для  престарелых
артистов до  реализации.  В  1896 году Дом был организован.  Он  был назван
"Убежище  для   престарелых  артистов".   Это   было  небольшое  здание  на
Васильевском  острове,  и,  конечно,  оно  только  в  малой  степени  могло
удовлетворить нуждающихся в его гостеприимстве старых артистов.
   Сегодняшние Дома  ветеранов  сцены  совершенно  непохожи  на  то  старое
убежище.  Сегодня --  это современные дома со всеми удобствами, где жизнь в
преклонном возрасте  делается  радостной и  беззаботной.  В  каждой  детали
чувствуется  забота  о  человеке.   Архитектура,   экстерьеры,   интерьеры,
обстановка --  во  всем  видна рука  художника.  Комнаты обставлены большей
частью  мебелью самих  живущих,  и  это  создает вполне домашнюю обстановку
жизни.  Комнаты украшены картинами,  портретами, статуэтками, всем тем, что
было  собрано  за  долгую  творческую жизнь  и  что  говорит  о  пройденном
актерском пути. Да, это чудо-дом.
   Я  хорошо  знаю  Ленинградский Дом  ветеранов сцены.  Когда-то  это  был
небольшой домик, где жили десять человек.
   Сегодня  здесь восемь корпусов, где живут около двухсот старых артистов.
Когда-то   --   убежище,   сегодня   --   санаторий.   Своя  амбулатория  с
физиотерапевтическим кабинетом, электрокабинетом, водолечебницей. Здесь все
методы  современной  медицинской  науки. Библиотека насчитывает шесть тысяч
томов, среди которых есть и уникальные экземпляры. Удобный театральный зал,
где кроме кино устраиваются спектакли и концерты как силами самих ветеранов
сцены,  так  и  артистами более молодого поколения, с радостью выступающими
перед   этой   по-доброму   отзывчивой  и  умудренной  в  искусстве  театра
аудиторией. Есть в Доме и своя стенгазета и красный уголок.
   Было   бы   ошибкой   думать,   что  ветераны  сцены  --  это  творчески
успокоившиеся  люди.  Нет.  Настоящий  артист  не  может жить, не переживая
творческих  радостей.  Поэтому многие из наших ветеранов продолжают любимое
дело.  Они  организуют  бригады-группы,  выезжают  на  заводы и выступают в
обеденный  перерыв  перед  рабочими.  Они  посещают  школы,  высшие учебные
заведения,  беседуют,  поют,  читают,  играют.  И  мне кажется, что вот это
продолжение творческой деятельности во многом сохраняет их духовную юность.
   Так все изменилось в судьбе артиста,  что хочется обратиться к Беранже и
сказать ему:

   "О, Беранже, обитель эта
   Прекраснее дворцов, ей-ей.
   Актрисы, что мечтой поэта
   Когда-то были, нынче в ней
   Живут прекрасно. Отдыхают.
   Частенько Беранже читают
   И ночью белой или синей
   Грустят над вашей героиней".

   Но я слишком забежал вперед. Вернемся в двадцатые годы. На Украину.
   Чего  только  не  случалось  в  этот  путаный  период  жизни  Украины  с
восемнадцатого до начала двадцать первого года,  пока прочно и  навсегда не
установилась  Советская  власть.   Немцы  и  Скоропадский,  петлюровщина  и
махновщина,  интервенция иностранных войск, французы, греки -- если все это
описывать,  для истории моей скромной жизни не  останется места.  Да  и  не
упомнить всего.  Давно и  неоднократно было замечено,  что странно работает
память человеческая.  Значительные события уходят,  забываются,  а  мелкие,
частные подробности остаются в мозгу навсегда.
   Разве не странно, например, что из всего моего раннего детства -- еще до
лежания под  дверью музыканта --  мне запомнилось,  как я  и  моя сестра --
трехлетние двойняшки,  оба в красных платьицах в черную клеточку,  ходим по
диагонали комнаты  из  угла  в  угол  навстречу друг  другу,  поравнявшись,
кланяемся и говорим "здрасте". Потом идем в обратную сторону и делаем то же
самое. Наверно, мы играли во взрослых, но почему именно это должно было так
ярко засесть в голове,  и сам не пойму. Но это детство, оно причудливо и не
всегда поддается логическим объяснениям взрослых.
   Но  вот  пришли более значительные события,  а  помню из  них  отдельные
эпизоды,  не первой,  так сказать, величины. Может быть, в этой особенности
человеческой памяти есть свое рациональное зерно?  Великие события и так не
забываются,  их помнят народы, а в маленьких эпизодах сохраняется как бы та
почва повседневной жизни, из которой вырастают события большие.
   Вот,  например,  один из таких застрявших в памяти осколков времени. Это
было  в  восемнадцатом году. Я приглашен в Гомель, мы готовим программу для
открытия ресторана-кабаре, что-то вроде "Летучей мыши". Все идет хорошо, но
вдруг  антрепренер  вспоминает,  что у него нет белых скатертей и салфеток.
Достать этот ресторанный инвентарь, да еще в таком большом количестве, в то
время  было  немыслимо.  Антрепренер в отчаянии: из-за такого пустяка может
все сорваться. И тут меня осенила мысль. Я спросил хозяина:
   -- А белую бумагу вы можете достать?
   -- Можно достать газетную.
   -- Прекрасно!  Покройте столы  белой  бумагой и  крупно  красиво на  ней
напишите: "Лучше чистая бумага, чем грязная скатерть!"
   Посетители восприняли это  как забавный кабаретный трюк,  вполне в  духе
времени.
   Но  Гомель запомнился мне не  только этим эпизодом.  Здесь произошло мое
знакомство с  Аркадием Тимофеевичем Аверченко,  которого я  знал и любил по
его остроумнейшим рассказам.
   Он  приехал в  Гомель с  целой группой журналистов и  сразу же  пришел в
театр,  в котором приютилось наше кабаре.  Сначала шли спектакли театра,  а
после одиннадцати начинали мы. (Впрочем, я играл и до одиннадцати.)
   Гомель был  переполнен,  приезжим устроиться было  почти  невозможно.  Я
пригласил Аверченко к  себе,  и  он несколько дней жил со мной в  маленькой
комнатушке. Маленькие комнатушки удивительно сближают людей!
   Не  без основания принято думать,  что писатели-юмористы в  жизни обычно
люди  грустные.  Слишком много они  видят и  понимают.  Я  в  этом  не  раз
убеждался.  Но  жизнерадостный,  веселый,  Аверченко опровергал это  мнение
сразу же.  Он  сам любил посмеяться и  любил посмешить других.  С  ним было
удивительно интересно. Он все время выдумывал юмористические положения.
   Когда мы укладывались,  например,  спать,  и я, по молодости лет, быстро
засыпал,  то  Аверченко,  завидуя этой  благодати и  не  желая оставаться в
одиночестве, едва только начинал я посапывать, выкрикивал:
   -- Дядя  Ваня!  (Дядя Ваня был  арбитром чемпионата французской борьбы).
Где Заикин? (а это был знаменитый борец).
   Я вздрагивал и просыпался. Аверченко выдерживал паузу и, убедившись, что
я в состоянии понимать человеческую речь, как бы за Дядю Ваню говорил:
   -- Заикин у постели больной матери определяет сына в гимназию.
   Я  с  удовольствием смеялся этой абракадабре что  не  мешало мне  тут же
легко и без усилий снова уходить в сон. И снова раздавался возглас:
   -- Дядя Ваня!  А где Кащеев?  (еще один борец,  гориллоподобный человек,
почти совершенно неграмотный).
   Проделав ту же игру, Аверченко отвечал:
   -- Кащеев  на  Волге  изучает  историю  римского  права.   --   Я  снова
покатывался от смеха, представляя себе Кащеева, читающего по-латыни.
   В свободные вечера я брал в руки гитару и пел песни. Аверченко задумчиво
слушал меня, и за стеклами очков я видел вдруг загрустившие добрые глаза.
   Наверно,  несмотря на большую разницу лет, мы могли бы с ним подружиться
-- уж  очень согласно звучал наш смех.  Со времени нашего знакомства прошло
пятьдесят три  года.  Аверченко давно уже нет на  свете.  Но  его портрет с
трогательной надписью:  "Талантливому Утесову с  благодарностью за  теплый,
ласковый прием и вечерние песни.  Аркадий Аверченко" -- всегда висит в моей
комнате.
   Ах,  зачем  же  сделал он,  замечательный сатирик,  эту  нелепость,  эту
обидную,  роковую ошибку --  покинул свою родину? Какой же пеленой застлало
ему в  этот миг глаза?  Есть какая-то  странность в  том,  что Аверченко не
понял и не принял революцию,  что она испугала его.  Ведь он никогда не был
монархистом и  не считал нужным скрывать свою антипатию к  самодержавию.  В
своем "Сатириконе" он открыто высмеивал все,  что с ним связано, критиковал
чиновников, подчас не взирая на ранги. В памятные дни семнадцатого года все
ждали, как отнесется Аверченко к отречению Николая от престола.
   Было  известно,  что Николай на понравившейся ему государственной бумаге
--  проекте,  донесении -- в верхнем углу обычно писал резолюцию: "Прочел с
удовольствием.  Николай".  И вот Аверченко выпустил номер "Сатирикона" и на
первой  странице напечатал полный текст отречения Николая, а в верхнем углу
написал резолюцию: "Прочел с удовольствием. Аркадий Аверченко".
   И  вот  он  покинул  свою родину. А потом написал книжку "Тысяча ножей в
спину  революции".  Ленин назвал эту книжку "талантливой" в тех местах, где
Аверченко  пишет  о  том,  что  хорошо  знает, несмотря на то, что писал ее
человек, озлобленный до умопомрачения. [В. И. Ленин, Собрание сочинений, т.
33, изд. 4, стр. 101 -- 102.]
   Та наша встреча была единственной --  больше я  его не видел,  я видел в
Праге только его могилу...
   Из  Гомеля  я  снова  вернулся в Одессу, а там снова была неразбериха. В
портовом  городе  положение  меняется чаще, чем в других местах. Только что
были  немцы  со  Скоропадским, и вот уже самих немцев разоружают французы и
греки  --  в  Германии революция. В этой суматохе другой раз сам не знаешь,
что  делаешь. Одно время я даже не выступал на сцене, а служил адъютантом у
брата  моей  жены,  который,  пока  в  Одессе  была  Советская  власть, был
уполномоченным  "Опродком-запсевфронт  и  наркомпродлитбел",  что означало:
"Особая  продовольственная  комиссия  Северо-западного  фронта  и народного
комиссариата  Литвы  и  Белоруссии".  Я  ходил  в черной кожанке, увешанный
оружием,  --  справа  висит  маузер,  за  поясом  наган. Ах, какая это была
импозантная фигура! Однако длилось это недолго, ибо опять пришли белые.
   С их приходом в Одессе возник Дом артиста.
   Как странно,  в  одно и  то же название люди могут вкладывать совершенно
различное содержание.  Сегодня тоже есть Дома актеров.  Там  бывают вечера,
лекции, работает университет культуры, иногда показывают фильмы.
   У белых же "Дом артиста" в девятнадцатом году в Одессе представлял собой
следующее:  первый этаж -- бар Юрия Морфесси, знаменитого исполнителя песен
и  цыганских  романсов;  второй этаж -- кабаре при столиках, с программой в
стиле  все  той  же  "Летучей  мыши";  третий  этаж  -- карточный клуб, где
буржуазия,  хлынувшая  с  севера  к портам Черного моря и осевшая в Одессе,
пускалась  в  последний  разгул  на  родной  земле.  Как  они это делали, я
наблюдал  не  раз,  ибо участвовал в программе кабаре вместе с Изой Кремер,
Липковской, Вертинским, Троицким и Морфесси.
   Все  это  было  частным коммерческим предприятием,  приносившим хозяевам
солидные доходы.
   Кремер  выступала  со  своими  песенками  "Черный  Том"  и   "Если  розы
расцветают".  Она пришла на эстраду тогда, когда в драматургии царил Леонид
Андреев,  в  литературе --  Соллогуб,  а салонные оркестры играли фурлану и
танго.  Песни Изы Кремер об Аргентине и Бразилии --  она сама их и сочиняла
-- были искусственны. Ее спасали только талант и темперамент.
   Вертинский выступал в  своем костюме Пьеро,  с  лицом,  густо посыпанным
пудрой.  Он откидывал голову назад, заламывал руки и пел, точно всхлипывал.
"Попугай Флобер", "Кокаинеточка", "Маленький креольчик"...
   В Доме артиста я был,  что называется,  и швец, и жнец, и на дуде игрец.
Играл маленькие пьесы,  пел песенки,  одну из  которых,  на  музыку Шуберта
"Музыкальный  момент",   распевала  потом  вся  Одесса.   Ее   популярность
объяснялась, может быть, тем, что в ней подробно перечислялось все то, чего
в те годы не хватало -- хлеба, дров, даже воды.
   В  этой  программе  были не только те обычные жанры, в которых я себя не
раз уже пробовал, но и новые. Я придумал комический хор. Позже я узнал, что
такие  хоры  уже  были.  Но  свой я придумал сам. Внешне, по оформлению, он
случайно  кое  в чем и совпадал, но в отношении музыки мой хор абсолютно ни
на   кого   не  был  похож.  Хористами  в  нем  были  босяки,  опустившиеся
интеллигенты,  разного  рода  неудачники,  выброшенные за борт жизни, но не
потерявшие  оптимизма  и  чувства юмора. Одеты они были кто во что горазд и
представляли  из  себя  весьма  живописную  компанию. Такие на улицах в это
время  попадались  на  каждом  шагу.  Под  стать  им  был и дирижер, этакий
охотнорядец  с  моноклем.  Дирижировал  он  своим  оригинальным  хором  так
вдохновенно  и  самозабвенно,  что  манжеты слетали у него с рук и летели в
зрительный  зал. Тогда он, обращаясь к тому, на чьем столе или рядом с чьим
столом оказывалась манжета, в высшей степени деликатно говорил:
   -- Подай белье.
   Исполнителями в  этом  хоре  были  многие известные тогда  и  интересные
артисты.
   Репертуар у нас был разнообразный.  Но одним из самых популярных номеров
была фантазия на запетую в то время песенку:

   "Ах, мама, мама, что мы будем делать,
   Когда настанут зимни холода? --
   У тебя нет теплого платочка,
   У меня нет зимнего пальта".

   У   пианиста  и  хора  в  унисон  звучала  мелодия,   а  я  на  ее  фоне
импровизировал бесконечное количество музыкальных вариаций.
   Если бы меня сегодня спросили,  что было предтечей моего оркестра,  то я
бы  сказал --  этот комический хор.  Не  случайно я  не  оставил его  после
нескольких дней показа,  как это обычно бывало с моими номерами,  я застрял
на нем довольно долго, чувствуя, что не исчерпал его возможностей до конца,
и  выступал с  ним не только в  Одессе,  но и в Москве и в Свободном театре
Ленинграда.
   Как  раз  в  то  время  в  Одессу  приехала группа  артистов Московского
Художественного театра.  После своих спектаклей они нередко приходили в Дом
артиста.  И  тут  уж  я  давал себе волю и,  что называется,  выворачивался
наизнанку.
   Очевидно, художественникам я тоже понравился, и как-то в один из вечеров
вся их группа собралась в отдельном кабинете,  пригласили меня.  Сколько же
выслушал я от них теплых и ласковых слов, и на каком же я был седьмом небе!
   Но  кто-то  в этой симпатии художественников к кабаретному артисту узрел
угрозу  русскому  театру,  отход  МХТ  от  его  чеховской  линии.  И журнал
"Мельпомена"  напечатал  передовую  статью  некоего Л. Камышникова, которая
называлась  "От  Чехова к Утесову". Статья заканчивалась следующим выводом:
"Разве  не  симптоматично,  что и Книппер, и Качалов, и мы сами самым ярким
явлением  в  театре  считаем  сейчас  выступления  Леонида  Утесова  в Доме
артиста?"  --  Почему  обязательно надо "или -- или", а почему нельзя "и --
и"? -- этого я до сих пор понять не могу.


   Как-то раз ночью,  когда я  собрался уходить домой после выступления,  я
увидел в баре еще одно "представление".
   В   разных  концах  бара  сидели  две  компании  --   одна  из  офицеров
квартировавшего  в   Одессе  артиллерийского  полка,   другая  из  офицеров
Новороссийского полка,  которые по случаю полкового праздника привели в бар
свой  полковой  оркестр.  Тамадой  у  новороссийцев был  некий  князь  Нико
Ниширадзе,  давно уже вышедший в  отставку,  но служивший когда-то именно в
этом полку.
   Когда князю наскучило произносить тосты и чокаться,  он встал и, тряхнув
стариной, скомандовал:
   -- Хор   трубачей   Новороссийского   полка,    церемониальным   маршем,
ша-а-а-гом-арш!