брошен клич "Никаких Маранцев",  но
потом та  же  газета признала,  что слишком погорячилась,  и  согласилась с
юнкорами Н.  Сенюшкиным и Л.  Дергуновым, которые считали, что "великолепно
играет Утесов Менделя Маранца.  Смеяться заставляет часто и от всей души...
Никакой скуки и нудности. Ежеминутно в зале здоровый смех".
   Не  меньшим  успехом пользовалась и  комедия В.  Ардова  и  Л.  Никулина
"Статья 114 уголовного кодекса".  Это была одна из первых пьес о  советском
быте в период нэпа,  обличающая взяточничество. И хотя в пьесе, может быть,
и  было подчас остроумие ради остроумия и даже зубоскальство,  но спектакль
отражал многое,  характерное для того времени. Недаром же он выдержал более
ста представлений.
   "Свободный театр"  был  одной  из  последних частных антреприз со  всеми
вытекающими отсюда особенностями.  Он  много  ставил,  много показывал.  И,
конечно,  было  в  его  репертуаре  и  случайное,  и  пошловатое,  порой  и
низкопробное,  навеянное временем,  когда  расцветал и  уверенно захватывал
жизненные позиции нэп.  Но все-таки неправы те,  кто "награждал" этот театр
только отрицательными оценками.  Пресса, часто довольно суровая к нему, все
же  признавала,  что  "лучше из  всех  (имеются,  конечно,  в  виду  театры
миниатюр.  --  Л.  У.)  это  "Свободный".  Несмотря на  случайную,  уличную
публику,  театр ведет линию,  далеко не всегда направленную к  угождению ее
вкусам.  Он  даже позволяет себе задания чисто культурного характера,  как,
например,  неделя  Н.  Н.  Евреинова.  Постоянные  гастроли  артистов  всех
актеатров (то  есть академических.  --  Л.  У.),  лучших персонажей частных
сцен... сделали этот театр наиболее посещаемым из всех.
   Не  всегда поэтому понятны бывают нападки на этот единственный уцелевший
у нас театр миниатюр:  ведь его пьесы,  по содержанию, во всяком случае, не
хуже   трех  четвертей  картин,   идущих  в   государственных  кинотеатрах.
Дивертисмент -- с одной и той же биржи! Чем же он хуже или вреднее?"
   Действительно,  если "Свободный театр" до  какой-то степени и  потрафлял
вкусам нэповской публики, то в то же время он часто позволял себе и входить
в  конфликт с  ее  запросами.  Примеров можно привести не  так уж  мало.  С
прекрасным  составом  исполнителей  часто   шли   классические  водевили  и
оперетты, в том числе Оффенбаха, сатирические представления. Но, конечно, и
покритиковать его было за что.  Молодые критики,  как правило, относились к
нему  неблагожелательно.  И  часто  неблагоприятные рецензии  появлялись  в
ленинградской печати. Тогда один из антрепренеров (а их было два), тот, что
выполнял функции художественного руководителя,  Г.  Юдовский,  встречался с
критиком,  написавшим  ругательную рецензию,  и  приглашал  его  заведующим
литературной  частью,  причем  предлагал  солидный  оклад.  Критик  тут  же
соглашался,  полный надежд выправить репертуарную линию театра. Но, так как
спектакли менялись каждые три  дня,  то  через три  дня  другой юный критик
снова   писал  отрицательную  рецензию.   Юдовский  вызывал  новорожденного
заведующего литературной частью и говорил ему:
   -- Мы так на вас надеялись, мы были уверены, что вы знаете, как наладить
наш репертуар.  А теперь нам придется расстаться.  -- И предлагал это место
последнему по очереди критику "Свободного театра".  Так он испробовал почти
всех юных авторов.
   В  "Свободном  театре" мне было интересно еще и потому, что здесь я имел
возможность  работать  Рядом и вместе с замечательными актерами Ленинграда,
прямо   надо  сказать,  с  лучшими  актерами.  Дело  в  том,  что,  выбирая
какую-нибудь  пьесу  к  постановке,  мы назначали на роли актеров из любого
театра -- тех, кто, по нашему мнению, сыграет лучше всех; на всякий случай,
если  основной  исполнитель  будет  занят  в  своем театре, из нашей труппы
назначался дублер.
   Кстати  сказать,  благодаря  этой  свободе  выбора  театр и получил свое
название.  А актеры шли к нам охотно -- и из бывшего Александринского, и из
Большого  драматического,  и  из  Комедии. Их имена даже просто перечислить
приятно:  В.  Н. Давыдов, Е. П. Корчагина-Александровская, Кондрат Яковлев,
И. В. Лерский, Б. С. Борисов, Б. А. Горин-Горяинов, В. Я. Хенкин...
   Но   и   этим  разнообразие  творческой  жизни  "Свободного  театра"  не
исчерпывалось.  По понедельникам,  когда театр был закрыт, его антрепренеры
организовывали драматические спектакли  в  других  театральных помещениях и
приглашали в  них участвовать приезжих гастролеров.  А  в "Свободный театр"
охотно приезжали артисты театра и эстрады из других городов, потому что это
был не только свободный, не только веселый, но и сытный театр.
   Для  меня  же  эти  спектакли вообще  были  праздником --  в  настоящих,
больших, серьезных пьесах я играл драматические роли.
   Одна из самых любимых моих ролей была главная роль в  комедии О.  Дымова
"Певец своей печали". Певец своей печали -- это Иошке-музыкант, благородное
сердце которого "обожгла большая любовь".  Она  "подняла его  выше  денег и
выше богатства".  Сын местечкового водовоза,  он дарит любимой девушке свой
выигрыш --  сорок тысяч рублей. Ради нее он терпит мучительные унижения. Но
ей не дано понять смешного Иошку. Безграничное великодушие Иошки кажется ей
просто глупостью, ибо ложь и корыстолюбие -- ее естественная среда.
   -- Ты добрый, -- говорит она ему, -- а я не люблю добрых людей.
   И любит ничтожного пошляка, соблазнившего и обманувшего ее.
   Но   на  этом  не  кончаются  суровые  испытания  Иошки.   Отдав  деньги
возлюбленной,  он  лишил этих  денег отца,  давно уже  заслужившего покой и
отдых.   На  помощь  надеялись  и  его  товарищи,  городская  беднота.  Они
проклинают его.  Они забрасывают его камнями. Он сходит с ума, и мальчишки,
бегая за ним по пятам, дразнят его.
   И  вот он бродит одинокий,  всеми гонимый и  презираемый,  и лишь одно у
него утешение --  письмо,  которое он написал от имени любимой им девушки к
ее возлюбленному -- в нем он выразил свою любовь к ней.
   Есть у  него и  еще одно утешение --  скрипка.  На  ней он изливает свою
печаль.  "Жил был поэт с большим сердцем,  --  говорит автор, -- и никто не
заметил этого".
   Дымов  почему-то  назвал  свою  пьесу  комедией.  Но  я, игравший Иошку,
стремился  показать  трагичность  его  судьбы, гибель прекрасного человека,
родившегося не в свое время.
   В пьесе была и излишняя красивость,  и манерность языка,  и искусственно
создаваемая загадочность.  И я чувствовал все это лишним,  ненужным --  мне
казалось,  что  гораздо сильнее будет,  если рассказать о  печальной судьбе
Иошки просто, безыскусно, реалистично. Мне казалось, что его лирика сильнее
всяких эффектных приемов и надрывных ноток.
   Спектакль   этот    принес    мне    большое    удовлетворение.    Среди
бессодержательного,   пустого  и   даже,   что  греха  таить,   пошловатого
репертуара,  который  приходилось  играть  в  годы  нэпа  артистам  театров
миниатюр, эта пьеса была как глоток свежего воздуха.
   "Понедельники" были моей отдушиной. Я не только играл с увлечением, но и
с особой тщательностью отделывал свои роли.
   В  общем,  так получалось, что в Ленинграде я жил, как говорится, на два
дома.  И  на  первый  взгляд  могло показаться, что мне будет трудно из них
выбирать  --  если  выбирать  придется.  В "Свободном театре" -- успех. И в
оперетте  --  успех,  аплодисменты,  приглашения  на  гастроли,  похвальные
рецензии,  которые  говорят,  что  оперетта  -- мое прямое дело. Рецензенты
начинают  и  уже  что-то  обобщать  и  делать какие-то выводы: "Вероятно...
период  опереточной  юности  переживает  сейчас  и  Утесов,  ибо каждое его
движение, каждая интонация дышат этой "весенней" самовлюбленностью. Но надо
отдать  ему  справедливость  --  он  на девять десятых прав. В "Хорошенькой
женщине"   он   демонстрирует   себя   актером   значительных   опереточных
возможностей.  В  то  время как последние могикане этого жанра вымирают или
разлагаются,  Утесов  растет  не хуже сказочного Гвидона. Этот актер вызвал
недавно  жестокий  разнос  по  всей линии нашей театральной критики. Каюсь,
отчасти  и я в том был повинен, но Утесов... в "Славянском базаре" и сейчас
--  явный  шаг  к  лучшему.  Я  смотрел  его  недавно  в  роли Фишбахера из
"Гоп-са-са"  и  теперь  с удовольствием заметил, что он прежде всего актер,
может быть, и не нуждающийся в стереотипах".
   ["Зрелища", М., 1922, N 8, стр. 21.]
   Писали  даже так: "С каждым своим выступлением этот новый для Петрограда
артист... привлекает все большую и большую симпатию публики. Талант Утесова
громадного  диапазона  --  он одинаково блестящ и в ролях комиков и в ролях
простаков... В Бони Утесов дает прекрасный образ молодого бонвивана, весело
и легко танцует, и нам кажется, что роль Бони одна из удачнейших у Утесова.
Можно  поздравить  "Палас"  с  приобретением  такого актера, каким является
Утесов".
   ["Обозрение театров и спорта". П., 1922, N 39, стр. 7.]
   И  даже  так:  "Пришел,  сыграл  и  победил, -- вот что можно сказать по
поводу последнего выступления Утесова".
   [Там же, 1922, N 41, стр. 4.]
   Посудите сами,  как решиться оставить оперетту, если о тебе пишут такое.
Но  постепенно я  начинал ощущать какую-то  тяжесть при мысли о  ней.  Я  с
неудовольствием -- это я-то! -- думал о том, что вот завтра или послезавтра
опять играть в оперетте. И с радостью и нетерпением дожидался выступлений в
"Свободном театре".
   Чем  это  было  вызвано,  для меня самого выяснилось только со временем.
Однажды  я  понял: в оперетте я играл то, что играли другие актеры до меня,
во  время  меня  и  после  меня.  Мне  это  было и непривычно и скучно. А в
"Свободном  театре"  можно  было  дать  волю  фантазии и делать то, чего не
делали  раньше,  не  делают  даже  и  теперь.  Уникальность  --  это всегда
заманчиво.
   Кого  я  только  не  переиграл  в  "Свободном театре". По сути дела, мой
"синтетический  вечер" длился у меня все время, пока я работал в "Свободном
театре".  Нет, мне было совсем нетрудно выбирать. И хоть, по жадности, я не
переставал  выступать  в  оперетте,  своим  родным  домом считал "Свободный
театр" -- как бы его (и меня) ни ругали, какими бы словами его ни называли.
   Умоляю  вас, не думайте, что, когда я приводил похвальные отзывы о своей
работе,  я  хотел похвастаться или показать, какой я уже тогда был хороший.
Обо  мне  писали  немало и плохого, обидного, резкого. Прочитав эти горькие
для  каждого  артиста  слова,  я  ночами лежал с открытыми глазами, глядя в
потолок,  часами  мучительно обдумывая -- что же дальше? Неужели это тупик?
Но  меня всегда выручал мой одесский характер девиз которого, как известно:
"Не  унывать!"  Пересиливая  приступ  пессимизма, я вновь обретал энергию и
жажду  творчества.  Но как я иногда завидовал некоторым, умевшим спокойно и
размеренно  работать  в  искусстве.  Как  им хорошо, думал я, они ложатся и
быстро  засыпают,  а  утром,  проснувшись, довольные собой и всем на свете,
идут  в  свой  творческий  коллектив  продолжать  утверждать  свое  прочное
положение  на  пьедестале.  Их не мотает из стороны в сторону, их не ругают
газеты, они не знают этих бессонных ночей сомнений. Но тут ко мне приходила
утешающая   мысль:   может   быть,   они   не   знают  и  той  бурной,  той
всезахватывающей  радости,  которая  вихрем выносит артиста на сцену. Пусть
себе их дремлют. Спокойной им ночи!
   Я приводил отрывки из рецензий,  чтобы доказать, что никакие привходящие
обстоятельства,  никакие рецензии не  могли повлиять на мой выбор.  Значит,
оперетта мне  действительно была чужда,  раз  я  из  нее ушел,  несмотря на
заметный успех и похвалы. И никогда об этом уходе не пожалел.


   Этот период моей жизни был особенно богат событиями и встречами, частыми
гастрольными поездками. Немало в это время изъездил я городов нашей страны,
гастролируя  с  опереттой  и  театрами  миниатюр.  Об  одной  такой поездке
напомнило  мне  полученное  недавно  письмо  от  моего  друга,  журналиста,
живущего   в   Горьком...  Это  было  в  1923  году.  Нэп  "набирал  силы".
Дельцы-антрепренеры   были  отменно  изобретательны  и  делали  все,  чтобы
привлечь публику. А так как всякий предприниматель заботился прежде всего о
своих  барышах,  то,  естественно,  реклама  появлялась  самая невероятная.
Однако  невероятного  в  то  время  было  столько,  что оно уже переставало
поражать  и  рекламному  трюку надо было быть сверхзавлекательным, чтобы он
кого-нибудь  пронял.  Сегодня  же,  когда  реклама  превратилась  просто  в
объявление, прочитав в газете:

                              "ВЕСЕЛЫЕ МАСКИ"
                   (2-ой город, театр, Грузинский пер.).
                                ТЕЛЕГРАММА!
ТЕЛЕГРАММА!
                                На Ньюпоре
   летит из Петрограда в Нижний-Новгород! КОРОЛЬ СМЕХА! Премьер Московского
театра "Эрмитаж" и Петроградского театра "Палас"
                               ЛЕОНИД УТЕСОВ
                  СПУСК! 27 февраля 1923 г., в 8 ч. вечера
                         в театре "ВЕСЕЛЫЕ МАСКИ"
Читайте афишу, --
управляющий театром А. Н. Анисов, --

   вы, наверно, так бы и застыли в изумлении.
   Фотокопию  этой рекламы и рецензию из газеты "Нижний-Новгород" и прислал
мне мой друг, нашедший недавно эту старую газету.
   Конечно,  ни на каком "Ньюпоре" я  не летал,  а приехал на концерт самым
обычным поездом. Но обыватель падок на экзотику, да и только ли обыватель!
   Во  всяком  случае,  я  очень  благодарен  другу:  эта курьезная реклама
заставила меня улыбнуться, а рецензия напомнила о том, о чем я и сам забыл,
-- оказывается, в то время я выступал и как трансформатор.

                                   * * *

   "Войдя  сюда,  сними шляпу, может быть, здесь сидит Маяковский", -- если
вы помните, это было написано над входом в киевский подвальчик "ХЛАМ". Я не
знал  тогда  Маяковского,  знал  только,  что он есть. Все же "шляпу" снял,
правда, это была кожаная фуражка.
   Но вот однажды я с ним познакомился.  Каким был Маяковский, все знают --
большой, с мощным голосом, дерзко остроумный и, если хотите, даже внушающий
страх.  И  в  то  же время легко уязвимый человек.  Так что вся эта внешняя
дерзость была,  несомненно,  броней, выработанной необходимостью постоянной
защиты от нападок,  оскорбительных выпадов,  неприятных выкриков из зала во
время выступлений, да и просто в жизни.
   Никогда не  забуду,  как  в  Ленинграде Маяковский позвал меня  на  свое
выступление в  зале Академической капеллы.  Читал он в тот вечер мастерски,
его хорошо принимали и  не было никакого основания тревожиться.  И  все же,
когда я вошел к нему в антракте,  он схватил меня своими большими руками за
плечи и, пытливо глядя в глаза, неожиданно робко спросил:
   -- Утесик, что они меня там, ругают?
   -- Что вы, Владимир Владимирович, все очень довольны.
   Он посмотрел немного успокоенным взглядом и вдруг снова сказал:
   -- Только правду, Утесик, только правду...
   Я, желая его рассмешить, широко и лихо перекрестился:
   -- Вот вам одесский истинный крест.
   Он в самом деле расхохотался.
   Однажды Маяковский пригласил нас с  женой на  вечеринку.  Он жил тогда в
Лубянском проезде. У него собралась небольшая компания. Время было скудное,
и  всех радовала обильная еда и  все то,  что "принимается" до  еды.  Когда
наступил момент коронного блюда, Маяковский объявил:
   -- А сейчас я угощу вас таким кушаньем, какого вы никогда еще не ели.
   Маяковский ушел на кухню,  а гости с нетерпеливой и недоверчивой улыбкой
глядели друг на друга.
   Владимир  Владимирович  торжественно  внес  блюдо,   на   котором  лежал
аппетитно зажаренный поросенок с  кисточкой петрушки в пятачке,  окруженный
чудесным сооружением из гарнира.
   Все радостно оживились -- поросенок в это время был редкостью. Но что же
в нем необыкновенного?
   -- Это поросенок-самоубийца, -- объявил Маяковский.
   -- Как это так? Почему? -- послышалось со всех сторон.
   -- Потому  что  он  покончил  жизнь  самоубийством,   --  сказал  смеясь
Маяковский.  И  мы  тоже все расхохотались.  Уж слишком необычное сочетание
понятий.
   -- Что вы рычите!  Я вам расскажу,  как это произошло.  Мы купили живого
поросенка и собирались его откармливать на кухне. Если хотите знать, мы его
даже полюбили.  Как  он  очутился на  подоконнике и  умышленно или невольно
бросился из окна,  я не знаю. Мы только услышали визг. Пошли и забрали его.
Но он уже был не поросенок, а свинина.
   Встречался я  с  Маяковским и  дальше.  То тут,  то там.  Однажды даже в
Париже,  на  вечере  сотрудников  нашего  посольства  и  торгпредства,  где
выступали А.  В.  Луначарский,  В.  В. Маяковский и, так уж мне повезло, я.
Были  и  потом разные встречи,  ничем особенным не  запечатлевшиеся.  Можно
много раз  встречаться с  человеком,  но  один какой-нибудь эпизод навсегда
останется в памяти.  Как, например, вечер на открытии сезона Клуба мастеров
искусств в  Старо-Пименовском.  На  нашем капустнике были  интересные люди,
известные политические деятели, знаменитые артисты Художественного и Малого
театров.  Была веселая,  разнообразная,  талантливая программа.  Все были в
хорошем,  радостном настроении.  И  только Маяковский мрачно сидел где-то в
углу У сцены.
   Вдруг кто-то голосом, в котором даже не было надежды на свершение своего
желания, тихо сказал:
   -- Просим Маяковского.
   Владимир  Владимирович сумрачно  оглядел  зал.  Но  тихий  этот  выкрик:
"Просим Маяковского" -- вызвал бурную реакцию.
   -- Маяковского просим! Просим Маяковского!
   Он встал, тяжелым шагом прошел между столиками и начал читать:

                 "Уважаемые
                           товарищи потомки!
                 ...над бандой
                              поэтических
                                         рвачей и выжиг
                 я подниму, как большевистский партбилет,
                 все сто томов
                              моих
                                  партийных книжек!"

   Маленький зал клуба огласился неудержимым "браво".
   Я,  как и все, почувствовал, что стоит гигант человек огромного таланта,
если хотите, предвидение будущего.
   А потом пришел день,  когда его не стало.  Все думали,  гадали:  почему?
отчего?  Придумывали  разные  причины,  и  никто  не  знал  точно.  Но  все
чувствовали -- произошла трагедия, ушел великий человек.


   Я  по многим причинам с  благодарностью вспоминаю "Свободный театр",  но
особенно потому,  что  именно здесь в  двадцать втором году я  начал читать
рассказы Зощенко,  в двадцать четвертом --  Бабеля,  а в двадцать шестом --
стихи Уткина,  его "Повесть о рыжем Мотеле",  иначе говоря,  я начал читать
произведения советских авторов.
   Когда я думаю о писателях-юмористах, которых знал лично, в памяти прежде
всего встают две фигуры --  Аркадий Аверченко и Михаил Зощенко.  И на стене
моего рабочего кабинета до  сих  пор  их  портреты всегда висят рядом,  как
хранятся они в моей памяти.
   Оба юмористы, но писали о разном и по-разному. И люди были разные.
   Зощенко  всегда  был  грустным  человеком.   И   его  смех  был  подобен
гоголевскому --  он  был сквозь слезы.  Даже когда он  смешно рассказывал о
чем-то забавном,  в его глазах была грусть.  Он скорбел,  что люди никак не
научатся жить благородно,  разумно,  красиво,  что  они постоянно и  упорно
делают глупости.  Он смеялся над ними и верил:  его рассказы помогут людям,
смогут убедить их, что надо жить иначе.
   Есть  у  него рассказ "Беда"... Крестьянин несколько лет копил деньги на
лошадь,  два  года солому ел -- собрал деньги, купил лошадь. Эта покупка --
праздник  его  жизни.  Повел  он лошадь домой, но радость переполняла его и
требовала  выхода,  надо  было  с кем-то ее разделить. Он пригласил земляка
вспрыснуть  покупку, да невзначай и пропил ее. Этот рассказ написан смешно,
но  грусть  ходит