ь ему рассказ.  Я  читал и  придирчиво следил за  впечатлением.
Если слушатель не  смеялся,  я  сразу же решал,  что рассказ плох или что я
плохо его прочитал. А если он смеялся, то тут рождались сомнения: почему он
смеется? Может быть, глуп? Или на самом деле смешно? Я отпускал свою жертву
и дальнейший путь совершал в мучительных раздумьях. Дело кончалось тем, что
во мне разгорался спортивный азарт, и вечером я читал для публики. И уже по
ее реакции проверял себя окончательно --  был ли я достаточно умен,  выбрав
именно этот рассказ.  И  правильные ли я нашел для него интонации и манеры.
Скажу  честно,  на  первых порах  я  часто оставался в  дураках.  Молодости
свойственны  ошибки  --  их  чаще  всего  совершаешь  из-за  азарта,  из-за
нетерпения. Не хватает выдержки и спокойствия. Но не думайте, что ошибки --
это привилегия только молодости.  На склоне лет их совершаешь из-за слишком
долгих размышлений.  О,  где ты,  безошибочная золотая середина?!  Впрочем,
твоим рыцарем я никогда быть не умел.
   Признаюсь,  что  в  то  время  самое главное для меня в выступлениях был
смех.  Он  был  моей  целью.  И моим удовольствием. И моей наградой. И моей
оценкой. Что ж, смех на эстраде -- это не так мало. Хотя с сегодняшней моей
точки  зрения  он не исчерпывает всех достоинств номера. Смех на эстраде --
дело  вообще  сложное.  А  в  Одессе, городе острословов, где самый простой
разговор  на  рынке  или  в  трамвае  превращается  в дуэль на репликах, --
особенно. Это поражает всех, кто бы ни столкнулся с Одессой.
   Наш современный эстрадный артист номер один --  вы, конечно, поняли, что
я говорю о Райкине, -- рассказал мне, как лет десять -- пятнадцать назад он
свой первый спектакль в одесском Зеленом театре закончил экспромтом:
   -- Ну вот и все! Идем домой! -- Спустившись по лесенке в зрительный зал,
он  пошел по  проходу.  Публика поднялась и  устремилась за ним.  Так они и
прошествовали до самой гостиницы.
   В  следующий  вечер  Райкин  решил  повторить этот  трюк.  Но  когда  он
спустился в зрительный зал и публика снова за ним потянулась,  кто-то сзади
дернул его за пиджак. Он обернулся. Одессит лет десяти -- двенадцати сказал
ему:
   -- Товарищ Райкин, вчерашняя хохма сегодня уже не хохма.
   Больше он  этого  трюка не  повторял.  --  Вот  и  попробуйте рассмешить
одесситов! Надо быть свеженьким каждый день.
   Так что для молодого артиста простая задача рассмешить -- не так-то уж и
проста.  Но  когда  я  увидел,  что  справляюсь с  ней,  я  невольно  начал
задумываться:  над  чем же  смеюсь я  сам и  заставляю смеяться публику?  И
однажды меня осенило,  что в жизни есть множество серьезных вещей,  которые
просто необходимо высмеивать.
   Теща,  трамвай,  общество местного благоустройства,  которое  печется  о
порядке на улице, -- это были постоянные, испытанные юмористами объекты для
шуток.  Они действовали безотказно.  И  в  самом деле,  что это за существо
такое  --   теща?   Откуда  в   ней  такое  богатство  содержания?   Откуда
неиссякаемость тем?  Ведь вот  уже которое десятилетие она верой и  правдой
служит эстрадным юмористам.  Не знаю, была ли она на эстраде в средние века
и в эпоху Возрождения --  если не была,  то только потому,  что тогда еще и
самой эстрады не было,  --  но с начала XX века,  а может, и еще раньше, не
было на свете куплетиста,  который бы не пел и не острил на эту тему.  Даже
если он сам никогда и не имел собственной тещи, как я, например.
   "Теща" выручала в любом случае жизни, и задумываться о ней особенно было
нечего.   Задумался  я,  когда  увидел,  что  некоторые  эстрадные  артисты
отваживаются затрагивать и гражданские темы, поют о Государственной думе, о
Пуришкевиче,  которому была  даже  дана  кличка "Соло-клоун Государственной
думы".   Публика  это   принимала  с   энтузиазмом  и   с   аплодисментами.
Исполнителям,  конечно,  часто влетало. Некоторых даже высылали по этапу из
города.
   Впервые  я  услышал  нечто  подобное у  Алексея  Григорьевича Алексеева,
выступавшего в  одесском Малом  театре с  сатирическими обозрениями,  среди
которых особой популярностью пользовалось пародийное обозрение "Сан-Суси  в
Царевококшайске". Меня вдруг словно что-то обожгло. И глаза мои прозрели. Я
увидел,   что  есть  над  чем  смеяться,   есть  что  высмеивать,  над  чем
поиздеваться и  кроме тещи.  Даже и над самим собой,  над нашей беззаботной
эстрадой   и    театрами   миниатюр,    над   их    штампами,    пошлостью,
невзыскательностью, над их легкомысленным смехом.
   Сдвиг в "мировоззрении", может быть, и не ахти какой великий, но увидеть
смешное в том,  что прежде считал нормой, -- это настраивало на критический
взгляд вокруг себя.  И  с  этих пор я начал приглядываться к окружающим и к
себе с этой новой для меня точки зрения.
   Итак,  как же я  читал?  Выходя на сцену,  я  выбирал себе в первом ряду
человека с  благожелательным лицом  и  делал  его  своим партнером.  А  все
остальные становились как бы  его родственниками или близкими знакомыми.  Я
обо всем рассказывал ему,  а у них искал сочувствия,  поддержки, понимания,
одобрения. Если мой "партнер" оказывался легким на реакцию, охотно смеялся,
то я  уже словно бы ставил его в пример всей остальной публике и он делался
моим сообщником.
   У  людей  в  зале два восприятия -- зрительное и слуховое. Нити внимания
того  и другого сходятся ко мне. Я ощущаю почти реально, как каждая ниточка
заканчивается крючком, и на этих нитях и крючках я веду зрителей-слушателей
за собой, куда хочу.
   Правда,  все  это  я  открыл далеко не  сразу  и  вначале,  когда только
подходил к этому приему,  делал много глупостей.  Чувствуя,  например,  что
ниточки  внимания рвутся,  я  начинал  громко  говорить,  суетиться,  винил
публику в рассеянности. А она никогда не бывает виновата. Вместо этой суеты
и форсированного голоса и надо-то было всего лишь посмотреть сосредоточенно
и  с любопытством,  ну хотя бы на свой указательный палец.  Всем непременно
захочется узнать,  что такого интересного я  там увидел?  И  дальше на этом
"пальце" я могу вести зрителя, куда захочу. Ах, как поздно порой познаем мы
истину, даже ту, что лежит на поверхности.
   Номера чтения,  с  которыми я  выступал,  не  всегда были,  так сказать,
просто  или  только  чтением.   Иногда  они  превращались  в   своего  рода
инсценировки.  Например,  рассказ "Лекция о  дамских модах от  Евы до наших
дней"  сопровождался  демонстрацией  этих  самых  мод,   а   я  как  бы  их
комментировал.   На   вращающемся   кругу   тридцать   красивейших   женщин
демонстрировали изготовленные в Париже туалеты.
   Среди,  как мы бы сейчас сказали, манекенщиц меня поразила одна -- своей
яркой итальянской красотой. Она и в самом деле оказалась итальянкой, но еще
и женой полицейского пристава бульварного участка.  Мы познакомились и даже
влюбились друг в друга. Узнав об этом, пристав совершенно серьезно грозился
убить меня.  А я поверил в это.  И хотя было мне восемнадцать лет и юноша я
был спортивный,  но  у  пристава был пистолет и  шашка,  да и  роста он был
аграмадного! -- Я бежал в Херсон.
   Так  удачно начатый сезон  и  мои  грандиозные планы --  все  полетело в
тартарары.  Ах,  зачем я отступил от своего принципа: "Театр прежде всего!"
Зачем не дано человеку прожить без промахов и ошибок?!..
   Я  "прибежал"  в  Херсон в самый разгар сезона, не успев подумать о том,
как  же  я  устроюсь.  Правда,  на худой конец оставалась скобяная лавка. в
которой  я уже имел некоторый опыт по продаже лопат и гвоздей. Но в Херсоне
устроиться  в  театр  оказалось  нетрудно  --  "одесский Кок-лен" был здесь
фигурой  известной.  Недаром же, как я уже говорил, меня заметила пресса. А
может,  лучше  бы  и  не  замечала?  Читаешь сейчас эти рецензии и думаешь:
странное было время, если об актере приличным считалось писать вот так:
   "Уй, кто ж его не знает?
   Одесский смешняк и каламбурец!
   Сейчас стал уже самостоятельно на ноги и  выработал свой,  "утесовский",
жанр и манеру.
   Пьет,  так сказать,  из маленького,  но собственного стаканчика.  Помимо
родного языка г. Утесов превосходно владеет языком персонажей Юшкевича.
   Любит уверять,  что бросит современные анекдотики и  куплеты и  посвятит
себя серьезному искусству.
   Только раньше хочет сколотить состояние, по крайней мере в полмиллиона.
   Это будет еще не скоро".
   Такой оскорбительный тон считался тогда в порядке вещей.
   Что  же   касается  Юшкевича,   имя  которого  упомянул  рецензент,   то
действительно встреча с  его "Повестью о господине Сонькине" имела для меня
огромное значение.
   Семен  Юшкевич был  в  то  время  очень популярным.  Его  ставили многие
театры.  Наибольший  успех  выпал  его  пьесе  "Miserere" в  Художественном
театре.  Излюбленные герои Юшкевича --  мелкие торговцы, еврейская беднота.
Эти  люди,  их  среда  были  мне  знакомы с  детства.  Персонажи "Повести о
господине Сонькине",  например,  были очень похожи на приятелей моего отца,
да и  в  нем самом было кое-что от Сонькина.  Готовя эту роль,  мне не надо
было  заниматься  раскопками  и  изысканиями --  мои  детские  и  юношеские
впечатления были совсем свежими.  Рецензент был  прав,  когда писал,  что я
"рисовал тип Сонькина искренне" -- вот уж где действительно, если бы даже и
старался, я не мог сфальшивить.
   ...Мелкий конторщик Сонькин мечтает о выигрыше двухсот тысяч рублей. Ему
кажется,  что тогда его серая жизнь переменится, превратится в нескончаемый
праздник.  И  вдруг,  в  самом  деле он выигрывает двести тысяч. Значит, он
свободен  от  нищеты,  которая не только отравляла его жизнь, но и душила в
нем человека, подавляла личность. Теперь он ни от кого не зависит! Он может
поступать, как хочет. Почувствовав себя всемогущим, он пачками разбрасывает
только  что  полученные  двести  тысяч  и  кричит: "Все маленькие. забитые,
несчастные, идите ко мне!". Это был истинный миг свободы. Но, опомнившись и
поняв,  что  он  наделал,  Сонькин  сходит  с ума -- слишком долго он жил в
нищете,   чтобы   это  не  повлияло  на  его  душу,  не  отравило  ее  ядом
собственничества.
   После  пустеньких,  развлекательных ролей  роль  Сонькина показалась мне
тогда, молодому и неопытному актеру, целым богатством. Я готовил и играл ее
с безграничным удовольствием. Может быть, здесь я впервые почувствовал, что
такое настоящая роль.  Каждый его жест,  каждая черта его характера, каждый
его поступок были для меня полны значения, были мне ясны и понятны до самых
глубин.   Мне  нравилось,  что  он  любит  рассуждать,  что  он  склонен  к
обобщениям,  наблюдателен.  Я понимал,  почему он добр,  мягкосердечен и не
переносит чужих слез. Я понимал, откуда его робость, нерешительность и даже
трусливость.  Я видел,  как он в нервном порыве и нетерпении грызет ногти и
ерошит  волосы.  Мне  было  близко  его  чувство  собственного достоинства,
которое  проявляется и  утверждается порой  так  уродливо.  Его  нелепые  и
некрасивые поступки вызывали во  мне не  только возмущение,  но понимание и
жалость.  Я старался показать в этом образе то,  что постоянно видел вокруг
себя:  благородные побуждения,  перед  которыми  неодолимой преградой стоят
обстоятельства жизни, вынуждающие к мелочности, ограниченности, отупению.
   Меня  радовало,  что  хотя  бы  на  миг  мой  Сонькин сумел  вырваться в
прекрасный мир  бескорыстия и  единения с  людьми.  Да,  он  дорого за  это
заплатил!  Но  мне хотелось,  чтобы все поняли,  как этот миг прекрасен,  и
стремились как можно дольше длить такие мгновения своей жизни.
   Наверно,  тогда я не сумел бы так четко сформулировать свои ощущения, но
не сомневаюсь, что именно они волновали меня в этой роли.
   "Повесть о  господине Сонькине" не была шедевром,  да к тому же она была
слишком громоздкой для театра миниатюр,  но я все-таки выбрал ее для своего
бенефиса,  предпочтя  пустым  комедиям  и  водевилям  вроде  "Суфражистки",
"Блудницы Митродоры" или "Гнезда ревности".  И я был рад,  когда прочитал в
рецензии:  "Утесов рисовал тип  Сонькина искренне.  Его Сонькин не  мозолил
глаз холодностью фотографического снимка.  Артист все время старался в свою
игру вложить нечто,  что могло бы идеализировать Сонькина и  смягчить грубо
реальные  краски  авторского  рисунка.   Это  ему  в  значительной  мере  и
удавалось.  Особенно хорош был Утесов в  третьем и  четвертом актах.  В них
Сонькин  жил,  но  не  грубой,  лишенной красивого смысла  жизнью;  артисту
удавалось сухую авторскую схему облечь в плоть и кровь живого образа,  дать
ей привлекательность, значительность, внутренний смысл".
   Работая над ролями и  рассказами,  я  с некоторых пор стал натыкаться на
места, которые ставили меня в тупик. Словно в них оставалось что-то скрытое
от меня.  И однажды я обнаружил,  что мне не хватает знаний. Я с удивлением
оглянулся вокруг и  словно увидел мир  впервые --  он  стал для  меня полон
загадок.  Я повсюду искал возможность узнать новое:  приглядывался к людям,
выспрашивал их,  прислушивался к чужим разговорам, а потом понял, что кроме
книги нет ничего лучшего для человека,  который хочет понять окружающую его
и незнакомую ему жизнь.
   Вот когда я начал читать!  Запоем!  Все,  что попадалось мне в руки,  --
романы,  повести,  сказки,  статьи, научные трактаты. И все было интересно.
Сегодня, глядя на себя с вершины своих лет, я удивляюсь, как хватало у меня
времени,  чтобы столько читать?  Ведь я  работал в  театре миниатюр,  а это
минимум два спектакля в вечер, а в воскресенье и праздники -- три!
   Ах!  Мои  молодые  коллеги, знаете ли вы, что такое работать почти целый
год  без  единого  выходного?  Знаете ли вы, что такое ежедневные репетиции
новых  спектаклей  -- ведь каждые два-три дня премьера! Правда, был суфлер.
Но,  как  я уже говорил, он подсказывал только актерам первого положения. И
все-таки  я  читал!  Запоем,  со  страстью. С той самозабвенностью, с какой
брался  за  любое  дело. Когда? -- Ночью. И откуда у меня сил хватало? Кабы
сейчас мне эти возможности -- чего бы я только не натворил!


   Переезд из Херсона в Александровск --  приятное путешествие. Вы садитесь
на пароходик,  немного похожий на тот,  что описал Марк Твен, -- деловитый,
неторопливый,  с  колесами по  бокам,  и  берега Днепра медленно проплывают
перед вами, наполняя душу успокоением и тихой радостью.
   В  Никополе --  пересадка.  Оттуда в Александровск вы едете поездом,  по
земле.
   Я  ступил на  борт пароходика солидно и  независимо.  Мне  было все  еще
восемнадцать.  Для солидности я  накидывал себе (чудак!) лет пять-шесть,  а
для  доказательства,  что  мне никак не  меньше двадцати четырех,  отрастил
бачки  и,  разговаривая с  кем-либо,  презрительно опускал уголки  рта  для
получения  предмета  моей  постоянной  заботы  --  морщин.  Но  душу-то  не
загримируешь,    она   была   у   меня   восемнадцатилетней   и   со   всей
непосредственностью сжималась и  расширялась от впечатлений.  Это приятное,
неторопливое путешествие  совсем  размягчило  ее.  У  меня  было  блаженное
настроение. Я был готов, как говорит поэт, "для жизни, для добра".
   Никополь теперь город.  А  тогда это  было  местечко.  Одесситы людей из
Никополя презрительно называли "никополитанцы".  Я  должен был  пробыть там
всего один вечер. Но он оказался решающим в моей жизни.
   В  этот  единственный вечер  я  пошел  в  единственное место развлечения
"никополитанцев" --  кафе.  Здесь  обычно собирался местный бомонд.  Я  был
одессит и  поэтому с  презрительной миной  сидел  за  столиком и  глядел на
провинциалов.
   В  кафе вошли двое -- маленькая девушка и мужчина. Мужчину я узнал -- мы
вместе  ехали  на  пароходе  из  Херсона.  Мы  не были знакомы, но ему было
известно,  кто  я  и куда еду. А ехал я в труппу Азамата Рудзевича. Мужчина
глазами  указал на меня своей даме и что-то шепнул. Она взглянула на меня и
сделала презрительную гримасу.
   Вот и все события этого вечера. А чего еще можно было ждать от какого-то
местечка?
   Утром я уехал в Александровск.
   И  вдруг,  через день после моего приезда,  во  время репетиции на сцену
вошла новая актриса...  та самая, столь презрительно фыркнувшая в Никополе.
Нас представили друг другу.  Это была Леночка Ленская. Ей был двадцать один
год.
   Когда кончилась репетиция, я спросил ее, как можно галантнее:
   -- Что вы намерены сейчас делать?
   -- Сначала пообедать, а потом искать комнату.
   Чтобы отомстить ей за недавнее "фу",  я  решил быть галантным до конца и
пригласил ее обедать в ресторан.
   Но за обедом,  в беседах и шутках,  на которые мы оба не скупились, она,
ей-богу,  начинала мне  нравиться по-настоящему.  Я  заметил,  что и  с  ее
стороны не было больше ни "фу", ни презрительных гримас.
   Всякие хорошие дела начинаются в  дождь,  а когда мы вышли из ресторана,
он уже шел.
   Комната, которую я снял, была неподалеку. Я сказал:
   -- Может быть,  мое предложение покажется вам нелепым, но давайте зайдем
ко мне и переждем непогоду. А потом я помогу вам найти комнату.
   Искать комнату Леночке Ленской не  понадобилось --  она  вошла в  мою  и
больше из нее не вышла.  Как будто бы дождь шел сорок девять лет. Она стала
моей женой.
   В  Александровске мы  прослужили несколько  месяцев,  а  потом  получили
приглашение в  Феодосию.  в Феодосии было очень хорошее дело,  великолепная
труппа. А может быть, это нам только все казалось необыкновенным -- мы были
счастливы,  любили друг друга,  любили театр.  Господи!  Как хорошо жить на
свете!
   Война  вернула  нас  на  землю.  Антрепренера  мобилизовали как  офицера
запаса,  труппа распалась.  Надо  было действовать быстро и  решительно.  Я
отвез  Леночку в  Никополь,  к  ее  сестрам,  а  сам  помчался в  Одессу --
устраиваться.
   В  это время устроиться в Одессе было трудно --  театральная жизнь почти
замерла.  Да  и  не  только театральная.  Проливы Дарданеллы и  Босфор были
закрыты. Порт не работал. Но я устроился. Даже сразу в два театра миниатюр.
Кончив  пьесу  в  одном  театре,  я  на  извозчике  ехал  в  другой,  потом
возвращался обратно в  первый,  играл  там  второй сеанс и  снова мчался во
второй,  потом опять в первый -- одним словом, Фигаро здесь, Фигаро там. Но
за  всю  эту  суету семейный теперь уже  Фигаро получал два рубля в  вечер.
Извозчик, перевозивший меня из театра в театр, зарабатывал больше.
   Наконец я смог выписать Леночку к себе. Все было бы хорошо, но была одна
сложность:  мы не были повенчаны.  Загсов тогда еще не было, а венчать меня
отказывались,  потому что я не был приписан ни к какому призывному участку.
Естественно, что перемену в моей судьбе я скрыл, и о нашей "преступной", не
оформленной законом жизни ни мои родители,  ни ее сестры не знали. Конечно,
можно было бы  скрывать это и  дальше --  кому какое дело!  Но приближалась
катастрофа -- должна была родиться Эдит Утесова. Вы понимаете, что было бы,
если бы она родилась внебрачным ребенком?! Ужас!!!
   Мне  удалось уговорить городского раввина повенчать нас.  Ах!  Какая это
была свадьба!
   Начну с того,  что у меня было всего пять рублей. Я взял свою незаконную
жену под руку, и мы всем семейством -- как вы понимаете, нас было уже почти
трое --  отправились в  синагогу.  Я  был счастлив,  но  предвидел во время
венчания различные затруднения.
   Во-первых,  требовалось  золотое  кольцо.  Хорошо  еще, что по еврейским
обычаям  нужно  только  одно.  Кольцо у меня было. Медное. Позолоченное. Но
нужны  еще  десять  свидетелей.  А  где  их взять? Никто из родственников и
знакомых  ничего  не должен был знать. Меня выручил синагогальный служка. В
последний момент он выскочил на улицу, где обычно кучками стояли биндюжники
-- это была их синагога, -- и крикнул:
   -- Евреи, нужен минен! [*] По двадцать копеек на брата.
   [* Минен -- обрядовое число свидетелей на свадьбе.]
   Они вошли в синагогу,  огромные,  бородатые,  широкоплечие гиганты.  Они
были сер