ал  мир.  Он  носит  с  собой костяную
пластинку с чертежом дома и постоянно проверяет,  правильно ли
помощники устанавливали кости,  черепа и бивни.  Строительного
материала у него с избытком. После тридцати тысяч лет охоты на
мамонтов тут скопилось достаточно костей,  чтобы построить го-
род размером с Лос-Анджелес.
     Дома получаются теплыми и уютными.  Они круглые и куполо-
образные,  словно большие костяные иглу.  Выложенные по окруж-
ности черепа мамонтов образуют фундамент,  на который хитроум-
но,  "елочкой",  укладывают около сотни челюстей -- это стены.
Крышу делают из шкур, куполом натянутых на закрепленные вверху
изогнутные бивни. Всю конструкцию поддерживает деревянный кар-
кас, отверстия в стенах закрывают мелкими костями и замазывают
красной глиной.  Вход сделан из вкопанных в  землю  гигантских
берцовых костей.  Описание дома может показаться вам несколько
зловещим, но в нем есть какая-то дикая красота, а когда в него
входишь, то сразу забываешь, что снаружи завывают ледяные вет-
ры плейстоцена.
     Племя полукочевое  и  живет охотой и собирательством.  Во
время короткого двухмесячного лета они бродят по степи, убива-
ют  мамонтов,  носорогов  и мускусных быков,  собирают ягоды и
орехи, чтобы продержаться зиму. Если я правильно угадал месяц,
то уже в августе становится холодно,  и племя откочевывает об-
ратно в поселок из костяных домов,  охотясь по дороге на  оле-
ней.  Когда наступает по-настоящему плохая погода, они уже го-
товы переждать зиму,  имея шестимесячный запас мяса, сложенный
в выкопанные в вечной мерзлоте ямы.  Ритмичная,  упорядоченная
жизнь.  У них здесь настоящая община.  Мне хочется назвать  ее
цивилизацией. Но -- выслеживая свою человеческую добычу холод-
ным утром -- я напоминаю  себе,  что  жизнь  сдесь  суровая  и
странная.  Чужая.  Как вы полагаете, быть может я придумал все
эти приятельские прозвища только ради сохранения  собственного
рассудка? Не знаю.


                          *   *   *


     Если мне  суждено быть сегодня убитым,  то больше всего я
стану жалеть о том, что так и не выучил их секретный религиоз-
ный язык и не сумел понять длинные исторические саги,  которые
поют каждый вечер.  Они просто не захотели  учить  меня  этому
языку. Очевидно, чужакам его знать не полагается.
     Эти саги,  как сказала мне Сэлли, вобрали в себя огромный
перечень   всего,   что   когда-либо   происходило:  "Илиада",
"Одиссея" и "Британская энциклопедия", сведенные воедино; про-
тяженнейший рассказ о богах, царях, людях, войнах, переселени-
ях,  исчезнувших империях и великих бедствиях. Текст настолько
велик, а Сэлли пересказывала его настолько кратко, что я полу-
чил лишь самое общее понятие о содержании,  но, услышав, отча-
янно  захотел  понять.  Это подлинная история позабытого мира,
летопись племени за тридцать тысяч лет, пересказываемая на за-
бытом языке, и вся она потеряна для нас, как прошлогодние сны.
     Если я смогу выучить ее,  перевести и записать,  то через
тысячи лет археологи, возможно, найдут мои записи. Я уже начал
описывать этих людей, пояснив предварительно, как попал к ним.
Пока что скопилось двадцать табличек, сделанных из той же гли-
ны, которую племя использует для изготовления горшков и скуль-
птур,  и  обожженных  в  той  же ульеобразной печи.  Маленьким
костяным ножом на глиняной  плитке  пишется  ужасно  медленно.
Обожженные плитки я закапываю под выложенным булыжниками полом
дома.  Когда-нибудь, в двадцать первом или двадцать втором ве-
ке,  из выкопает русский археолог и подскочит от изумления. Но
об истории этих людей, их мифах и поэзии я не имею ни малейше-
го понятия, потому что не знаю второго языка. Ни малейшего.

                          *   *   *

     Полдень наступает и проходит.  Я набредаю на куст с глян-
цевитыми листьями,  среди которых висят белые ягоды.  Я срываю
несколько штук и,  поколебавшись секунду,  отправляю их в рот.
Ягоды чуть-чуть сладкие. Я обираю весь куст, но остаюсь голод-
ным.
     Если бы я сейчас был в поселке,  то в полдень мы прервали
бы  работу  и перекусили сушеными фруктами и полосками вяленой
оленины, запивая их из кувшинов слегка перебродившим фруктовым
соком. Полагаю, брожение происходит случайно -- просто сок так
хранят.  Здесь, очевидно, тоже есть дрожжи, и мне хочется поп-
робовать  заново изобрести вино и пиво.  Глядишь,  меня за это
еще обожествят.  В этом году я изобрел письменность, но сделал
это для себя,  поэтому они не очень-то заинтерсовались.  Пола-
гаю, пиво произведет на них гораздо большее впечатление.
     С востока  налетает резкий неприятный ветер.  Сейчас сен-
тябрь,  долгая зима стремительно приближается. За полчаса тем-
пература падает на пятнадцать градусов, я начинаю мерзнуть. На
мне меховая парка и брюки, но резкий ледяной ветер пронзает их
насквозь.  Он  срывает тонкий подсохший слой почвы и швыряет в
лицо пыль . Когда-нибудь эта бледно-желтая пыль укроет тридца-
тиметровым слоем поселок,  а вместе с ним Би Джи, Марти, Дэнни
и Пола. Вероятно, и меня тоже.
     Вскоре работа  на  сегодня  закончится.  Если не помешают
ранние бураны,  то через восемь-десять дней строительство дома
завершится. Я уже представляю, как Пол шесть раз от души лупит
по барабану,  заводя всех,  и его соплеменники, радостно вопя,
наперегонки несутся ко входу в новый дом.  Они тут все веселые
-- подпрыгивают, кричат, поют, игриво тычут друг друга, напро-
палую  хвастают  тем,  каких  богинь трахали и каких носорогов
убивали на охоте.  Но они далеко не дети.  По  моим  прикидкам
средний  возраст -- лет двадцать пять,  старшим мужчинам около
тридцати.  Кажется,  продолжительности жизни здесь  лет  сорок
пять. Мне тридцать четыре года, и у меня в Иллинойсе живет ба-
бушка. Здесь этому вряд ли кто-нибудь поверит. Тот, кого я на-
зываю Зевс,  самый старый и богатый мужчина, выглядит на пять-
десят три,  но на самом деле он, вероятно, моложе. Его считают
любимцем богов,  потому что он прожил так много.  По характеру
он вспыльчивый старикан,  но все еще полон прыти и энергии,  и
хвастает тем,  что даже в таком возрасте всю ночь не дает ску-
чать двум своим женам. Народ здесь крепкий и здоровый. Жизнь у
них  тяжелая,  но  они об этом не знают,  и поэтому их души не
очерствели.  Следующим летом обязательно попробую угостить  их
пивом -- если доживу и сумею воссоздать технологию.  Наверняка
получится замечательная вечеринка.

                          *   *   *

     Иногда я никак не могу отделаться от ощущения, что в моем
времени про меня забыли. Знаю, что это ощущение иррационально,
и в прошлом я затерялся совершенно случайно.  Но время от вре-
мени,  когда я представляю, что в 2013 году люди просто пожали
плечами и забыли обо мне,  когда эксперимент не  удался,  меня
охватывает гнев, который я с трудом подавляю. Я профессиональ-
но подготовленный крутой парень, но меня забросило на двадцать
тысяч лет от дома, и временами боль становится невыносимой.
     Возможно, в пиве я не найду  утешения,  и  мне  требуется
что-нибудь покрепче вроде самогона. Сварганю какое-нибудь пой-
ло,  и тогда мне хоть немного полегчает,  когда начнут  проры-
ваться гнев и по-настоящему тяжелая обида.
     Полагаю, сперва племя воспринимало меня как  идиота.  Ко-
нечно же, я был потрясен. Путешествие во времени оказалось ку-
да более жестоким, чем мы считали после экспериментов с кроли-
ками и черепахами.
     Я появился в прошлом голым,  ошеломленным, моргая и зады-
хаясь. Кружилась голова, меня мутило. В воздухе стоял какой-то
кисловато-горький запах -- ну кто мог предположить, что воздух
в прошлом будет пахнуть иначе?  -- и оказался настолько холод-
ным,  что обжег мне ноздри.  Я сразу понял,  что очутился не в
благословенной Франции времен кроманьонцев,  а намного восточ-
нее, на более суровых территориях. Поначалу я еще видел радуж-
ное свечение кольца Зеллера, но оно быстро меркло и вскоре по-
гасло.
     Племя наткнулось на меня десять минут спустя,  совершенно
случайно.  Я мог бродить здесь месяцами,  видя только оленей и
бизонов. Мог замерзнуть, мог умереть с голода. Но мне повезло.
Те,  кого я потом назову Би Джи,  Дэнни, Марти и Полом, охоти-
лись неподалеку от того места,  где я свалился с неба,  и вне-
запно заметили меня.  Слава Богу,  они не видели моего появле-
ния, иначе решили бы, что я существо сверхъестественное и ста-
ли бы ждать от меня чуда,  а я не умею творить чудеса.  Вместо
этого они приняли меня за какого-то несчастного придурка,  ко-
торый забрел настолько далеко от дома,  что уже не помнит, кто
он такой. В сущности, они оказались совершенно правы.
     Должно быть,  я показался им почти безнадежным идиотом. Я
не  говорил на их или любом знакомом им языке.  У меня не было
оружия. Я понятия не имел о том, как сделать из кремня орудие,
сшить меховую парку, соорудить западню для волка или загнать в
ловушку стадо мамонтов.  Я не знал ничего,  не имел ни единого
полезного  навыка.  Но  вместо  того,  чтобы проткнуть меня на
месте копьем,  они отвели меня в поселок,  накормили,  одели и
научили своему языку. Обнимали меня за плечи и говорили, какой
я отличный парень. Сделали меня одним из них. Это было полтора
года назад.  Я для них нечто вроде блаженного дурачка, священ-
ный идиот.
     Предполагалось, что  я останусь в прошлом всего на четыре
дня,  а затем радуга "эффекта Зеллера" вспыхнет вновь и вернет
меня  домой.  Разумеется,  через несколько недель я догадался,
что в будущем что-то пошло не так,  эксперимент оказался  неу-
дачным,  а мне, вполне вероятно, уже никогда не попасть домой.
Подобный риск имелся всегда. Что ж, я здесь, и останусь здесь.
Сперва,  когда до меня окончательно дошла истина, были жалящая
боль,  гнев и,  полагаю,  печаль.  Ныне осталась  лишь  глухая
тоска, которая всегда со мной.

                          *   *   *

     Во второй половине дня я натыкаюсь на человека-стервятни-
ка. Это чистое и откровенное везение. След его я давно потерял
--  лесная подстилка здесь усыпана мягкими сосновыми иголками,
а я недостаточно опытный охотник, чтобы отличить в таких усло-
виях  один  след от другого,  -- и я бесцельно бродил по лесу,
пока не заметил сломанные ветки, потом почуял дымок, поднялся,
следуя за этим запахом,  ярдов двадцать или тридцать по склону
пологого холма, и вот он: сидит на корточках возле костерка из
торопливо  накиданных  хворостинок  и жарит на зеленом прутике
пару куропаток.  Может,  он и стервятник,  но коли говорить об
умении ловить куропаток, то здесь он опытнее меня.
     Он и в самом деле уродлив. Джинни вовсе не преувеличивала.
     Голова у него огромная, сильно скошенная назад. Рот напо-
минает звериную пасть,  подбородок едва заметен, косой лоб пе-
реходит в огромные,  как у обезьяны, надбровные валики. Волосы
как солома, они растут по всему телу, но мохнатым его не назо-
вешь  -- он не более волосат,  чем многие из людей,  которых я
знал.  Глаза у него серые, верно; маленькие и глубоко посажен-
ные. Тело низкое и широкое, как у штангиста-олимпийца. Вся его
одежда состоит из обрывка шкуры на поясе.  Это самый что ни на
есть настоящий неандерталец, только что из учебника, и когда я
его разглядываю,  по спине у меня пробегает холодок, словно до
этой  минуты я не верил до конца,  что попал на двадцать тысяч
лет в прошлое,  и лишь сейчас,  разрази меня гром,  эта  мысль
окончательно обрела реальность.
     Он принюхивается,  улавливает мой запах, принесенный вет-
ром,  и  его огромные брови сходятся,  а тело напрягается.  Он
смотрит на меня,  изучает, оценивает. В лесу очень тихо, и мы,
исконные враги,  стоим лицом к лицу. Никогда прежде я не испы-
тывал такого чувства.
     Нас разделяет футов двадцать. Я ощущаю его запах, а он --
мой,  и оба мы пахнем страхом.  Никак не могу предугадать  его
действия.  Он  слегка покачивается вперед-назад,  словно гото-
вится вскочить и напасть. Или убежать.
     Но не делает ни того, ни другого. Первый момент напряжен-
ности проходит,  он расслабляется.  Он не пытается напасть, не
собирается  и  убегать.  Он просто сидит,  терпеливо и устало,
смотрит на меня и ждет моих действий. А я гадаю, уж не дурачит
ли он меня, готовясь внезапно напасть.
     Я настолько замерз,  проголодался и  устал,  что  начинаю
сомневаться,  смогу ли убить его,  если он подойдет ко мне. На
какое-то время меня это перестает волновать.
     Потом мне становится смешно -- надо же,  жду проницатель-
ности и хитрости от неандертальца. Проходит неуловимое мгнове-
ние,  и он больше не кажется мне угрозой.  Да, он не красавец,
но и не демон,  просто уродливый коренастый  человек,  одиноко
сидящий в холодном лесу.
     И еще я знаю наверняка,  что не стану пытаться убить его.
Не потому что он настолько страшный, а как раз наоборот.
     -- Меня послали убить тебя, -- говорю я, показывая камен-
ный нож.
     Он не сводит с меня глаз. С тем же успехом я мог говорить
на английском или санскрите.
     -- Но я не стану этого делать,  -- продолжаю  я.  --  Вот
главное,  что тебе следует знать.  До сих пор я никого не уби-
вал, и не собираюсь открывать счет убийством совершенно незна-
комого человека. Ты меня понял?
     Он произносит что-то в ответ. Говорит он тихо и неразбор-
чиво, но мне ясно, что язык его мне совершенно незнаком.
     -- Я не понимаю того,  что ты мне говоришь, а ты не пони-
маешь меня. Так что мы в равном положении.
     Я подхожу к нему на пару шагов.  Нож все еще у меня в ру-
ке.  Он не шевелится.  Теперь я вижу, что он безоружен, и хотя
он очень силен и наверняка способен за считанные секунды отор-
вать мне руки, я все же успею опередить его и ударить ножом. Я
указываю на север,  в противоположную от  поселка  сторону,  и
взмахиваю вытянутой рукой.
     -- Ты умно поступил,  направившись в эту сторону, -- про-
изношу я очень медленно и громко,  как будто так он поймет мои
слова.  -- Уходи из наших мест.  Иначе тебя убьют.  Понимаешь?
Capisce?  Verstehen Sie? Уходи. Сматывайся. Я не убью тебя, но
другие убьют.
     Я опять  жестикулирую,  пытаясь  красноречмвой пантомимой
указать ему путь на север. Он смотрит на меня. Смотрит на нож.
Его огромные ноздри-пещеры расширяются и трепещут.  На мгнове-
ние мне кажется,  что я ошибся в нем как последний идиот, и он
просто выгадывал время,  чтобы прыгнуть на меня,  едва я кончу
говорить.
     А потом он оторвал кусок мяса от жареной куропатки и про-
тянул его мне.
     -- Я пришел убить тебя, а ты со мной делишься едой?
     Он не опускает руки.  Взятка?  Или он умоляет не  убивать
его?
     -- Не могу.  Я пришел убить тебя.  Послушай, я сейчас по-
вернусь и уйду, хорошо? Если меня спросят, то я тебя не видел.
     Он помахивает куском мяса, и у меня начинают течь слюнки,
словно  мне предлагают фаршированного фазана.  Нет,  и еще раз
нет. Я не могу лишить его обеда. Я тыкаю пальцем в него, потом
на  север и еще раз пытаюсь ему втолковать,  чтобы он не попа-
дался никому на глаза. Потом поворачиваюсь и делаю первый шаг.
А вдруг он сейчас вскочит, набросится на меня сзади и задушит?
     Пять шагов,  десять.  Я слышу, как он шевелится у меня за
спиной.
     Вот и все. Теперь нам придется драться.
     Я резко оборачиваюсь с ножом наизготовку.  Он смотрит пе-
чальными глазами на нож,  а в руке у него все еще зажат  кусок
мяса. Он твердо решил отдать его мне.
     -- Господи, -- доходит до меня. -- Да ты просто одинок...
     Он что-то  тихо и невнятно бормочет на своем языке и про-
тягивает мне мясо.  Я беру его и быстро проглатываю,  хотя оно
еще полусырое.  От спешки я едва не давлюсь. Он улыбается. Мне
все равно как он выглядит,  но если кто-то улыбается и делится
едой,  то для меня он человек.  Я улыбаюсь в ответ.  Зевс меня
убьет. Мы садимся рядышком, ждем, пока поджарится вторая куро-
патка,  потом молча делим ее пополам.  Заметив, что ему трудно
оторвать от тушки крыло, я протягиваю ему нож. Он неуклюже от-
резает крыло и возвращает нож.
     Когда все съедено, я поднимаюсь и говорю:
     -- Теперь я ухожу. И очень желаю тебе добраться до холмов
быстрее, чем тебя поймают.
     Потом поворачиваюсь и ухожу.
     А он идет за мной.  Словно пес, только что отыскавший но-
вого хозяина.

                          *   *   *

     Вот так  я и прихожу с ним в поселок.  Избавиться от него
попросту невозможно,  разве что избить,  но этого я делать  не
собираюсь.  Когда мы выходим из леса, по моему телу прокатыва-
ется волна тошнотворной слабости.  Сперва  я  думаю,  что  это
просится обратно полусырая куропатка, но потом понимаю -- нет,
это самый обычный страх,  потому что Стервятник  явно  намерен
оставаться со мной до самого конца, а конец мне светит невесе-
лый.  Я уже представляю себе пылающие глаза Зевса, его гневный
оскал.  Оскорбленный вождь ледниковой эпохи в припадке ярости.
А раз я не справился с делом,  они закончат его за меня. Убьют
его,  а возможно и меня, потому что я продемонстрировал себя в
роли опасного идиота, приводящего домой каждого врага, которо-
го его послали убить.
     -- Придурок ты несчастный,  -- говорю я неандертальцу. --
Зря ты за мной увязался.
     Он вновь улыбается. Ты ведь ни хрена не понимаешь, верно,
приятель?
     Мы проходим мимо мусорной кучи,  потом мимо бойни. Би Джи
и его команда строят новый дом. Би Джи поднимает голову, видит
меня, и его глаза блестят от изумления.
     Он толкает  Марти,  Марти толкает Пола,  а тот хлопает по
плечу Дэнни. Они тычут пальцами в меня и неандертальца. Перег-
лядываются.  Открывают рты, но ничего не говорят. Перешептыва-
ются,  покачивают головами. Слегка пятятся, потом окружают нас
и пялятся, разинув рты.
     Боже, начинается...
     Представляю, о чем они думают.  Они думают, что я оконча-
тельно свихнулся.  Пригласил духа в гости пообедать. А если не
духа,  то врага,  которого полагалось убить. Думают, что я за-
конченный сумасшедший,  полный идиот, и что теперь им придется
самим  завершать грязную работу,  на которую у меня не хватило
ума.  И я гадаю,  стану ли я защищать от них неандертальца,  и
если да,  то как это будет происходить?  Мне что, накидываться
на всех четверых разом? А потом извиваться на земле, когда че-
тыре  моих  закадычных  приятеля навалятся и пришлепнут меня к
вечной мерзлоте?  Да.  Если они меня вынудят, клянусь, я так и
поступлю. И выпущу им кишки длинным каменным ножом Марти, если
они попробуют сделать что-нибудь со мной или c неандертальцем.
     Я не хочу об этом думать.  Я вообще ни о чем подобном ду-
мать не хочу.
     Потом Марти показывает пальцем,  хлопает в ладоши и подп-
рыгивает на три фута.
     -- Эй!  -- вопит он.  -- Посмотрите-ка! Он привел с собой
духа!
     И они  набрасываются  на  меня,  все четверо -- окружают,
смыкают тесное кольцо,  молотят.  Я даже не могу пустить в ход
нож,  все происходит слишком быстро.  Я делаю все,  что в моих
силах локтями,  коленями и даже зубами.  Но они лупят меня  со
всех сторон -- ладонями по ребрам, руками по спине. У меня пе-
рехватывает дыхание,  и я едва не падаю, когда на меня со всех
сторон  обрушивается боль.  Я собираю все силы,  чтобы не рух-
нуть,  и думаю о том,  как глупо умирать забитым до смерти пе-
щерными людьми за двадцать тысяч лет до рождения Христа.
     По после первых нескольких  секунд  я  чувствую,  как  их
азарт немного стихает,  ухитряюсь немного их растолкать и даже
от души врезать Полу.  Тот катится по земле с разбитой в кровь
губой,  я  разворачиваюсь к Би Джи и начинаю обрабатывать его,
решив оставить Марти на закуску. И тут понимаю, что они больше
не дерутся со мной, да и вообще, по сути, не нападали.
     До меня доходит,  что, хлопая меня, они улыбались и хохо-
тали,  что глаза их были полны веселья и любви,  и что если бы
они и в самом деле захотели меня убить,  то шутя справились бы
с делом за считанные секунды.
     Они просто веселились. Может, и грубовато, зато от души.