ентльмену, но  как  ни
один настоящий джентльмен себя не ведет; он не смущался и не робел, но  не
был самоуверен и груб. Не выказал ни приниженности, ни самомнения, говорил
просто, как и пишет обычно о вещах, не выходящих за пределы его понимания.
Он был одержим идеей "единства социалистов".
   В двадцать седьмой главе вы найдете рассказ о его путешествии,  большую
часть которого он совершил пешком,  чтобы  навестить  меня.  Это  отчет  о
незаметнейшем человеке, занятом самой неосуществимой задачей, и  в  то  же
время это рассказ о невыразимо трогательной мечте.  Представьте  только  -
вот он бредет по дороге, еле передвигая ноги, а мимо мчатся  велосипедисты
и машины, все в бешеной погоне за праздничными  увеселениями.  Сначала  он
побывал в Ашфорде и  поговорил  с  несколькими  социалистами  в  крошечной
комнатушке. Он рассказал мне,  какие  они  хорошие.  Затем  он  побывал  в
Фолкстоуне, где  живут  два-три  стойких  социалиста,  но  не  застал  их,
встретил только одного из самых старых  участников  движения,  после  чего
посидел со мной за вторым завтраком и отправился в Дувр, где тоже  отыскал
крошечную группу. Он сочувствует им, но настроен  критически.  Как  я  уже
сказал,  его  миссия  была  мечтой.  Он  призывал  разрозненные  группы  к
объединению, а интересующихся и  колеблющихся  -  к  единодушию,  дабы  не
замедлило наступить Царство небесное. Прочитав книгу, вы лучше поймете его
нетерпение. Он посетил нас всех,  преисполненный  радужных  видений,  как,
верно, посещали  апостолы  только  что  воздвигнутые  храмы.  Какое  имели
значение  все  эти  утомительные  мили,  разделяющие  нас?  Что  нам   эти
учреждения,  и  традиции  преуспеяния,  и  собственничество,  на   которых
зиждется окружающий мир? Разве мы, озаренные светом марксизма,  не  знаем,
что конец всему этому близок? Все отодвинется прочь, как занавес, и  перед
нами откроется сцена, уже приготовленная для  того,  чтобы  рабочий  класс
показал нам поставленное им зрелище всеобщего братства и  добродетели.  Он
весь светился, несмотря на свою усталость. После завтрака мы сидели у меня
в саду, курили, смотрели на солнечное море и вели беседу о  Золотом  веке.
(Мы с вами, мистер  Мийк,  давно  будем  мертвы,  и,  боюсь,  много  наших
потомков замолкнут навсегда, так и не дождавшись Золотого  века.)  Наконец
он заявил, что ему пора идти. На прощание он  как-то  многозначительно,  с
таинственным  видом  пожал  мне  руку  (интересно,  нет  ли   каких-нибудь
подпольных обществ, о которых  мы  и  не  подозреваем?)  и,  по-своему,  я
уверен, преисполненный благодати божьей, ушел в огромный мир -  исчезающая
вдали, запыленная фигура в черном.
   Его поход не привел к  каким-либо  практическим  результатам.  Читатель
узнает - это был только эпизод  в  его  жизни.  Однако  не  пустой  каприз
заставил его выйти в путь, а мечта, близкая всем, кто чего-нибудь да стоит
в наше время, и она будет значить для нас все  больше,  чем  больше  будет
развиваться человечество.
   "Разве вы не видите, - говорит мечта, - мир еще далек от  совершенства,
он полон тупости и жестокости, насилия и бедствий. Восстаньте  и  измените
его, измените, насколько в ваших силах". Мы не способны дать  мало-мальски
достойный ответ на эти  слова.  Мийк  совершает  паломничества  в  Кент  и
Суссекс, другие бубнят малопонятные лекции или излагают свои непродуманные
идеи в одной-двух книгах. Третьи организуют комитеты, мечутся из стороны в
сторону, ссорятся друг с другом.  На  алтаре  этой  мечты  лежат  довольно
странные и сомнительные жертвы. Не вдовьи  лепты,  а  от  души  подаренные
рваные чулки от разных пар и преподнесенные от  чистого  сердца  спицы  от
старого зонтика...
   Но меня сейчас интересует не мечта социалистов о Золотом веке, а мистер
Мийк как литератор. Я высоко ставлю автора этой книги.  Впрочем,  когда  я
говорю о литературе, я расхожусь  с  мнением  большинства;  я  пренебрегаю
красотами и изяществом стиля и слишком, может быть,  упираю  на  отражение
жизни.
   Больше всего мне нужно знать, что  чувствуют  люди,  и  проникнуть  под
внешний покров заученного, сквозь инстинктивную защитную  броню,  в  самую
сокровенную сущность человека. Я терпеть  не  могу  всякую  идеализацию  и
всякую прикрытую идеализацию. Жизнь и без того осквернена  сентиментальной
ложью. Я  живу  в  эпоху,  когда  искреннее  и  глубокое  проникновение  в
человеческие эмоции, к которому я тяготею, встречает отпор и  подавляется,
когда писателя призывают оставить свои попытки отражения  действительности
какой  она  есть,  а  заняться  изготовлением  красивых  картонных  масок,
льстящих тщеславию глупцов  и  предусмотрительности  трусов.  Всякий,  кто
хочет сказать правду о жизни, говорит ее на свой страх  и  риск,  возвышая
голос среди хора хулителей. Сколько еще простоит свет, истеричные ханжи  и
люди,  искренне   возмущенные   прочитанным,   будут,   наверно,   жестоко
обрушиваться с бранью и клеветой на всякого более или менее  значительного
писателя. "Иными словами", - как говаривал Крамфер, -  я  сомневаюсь,  что
новая библиотечная цензура, которой предстоит столько сделать  для  защиты
британского домашнего очага от любого рода идей, пропустит мистера  Мийка.
Ведь за  ним  еще  непристойная  веселость  "Любовных  похождений",  и  "Я
отправляюсь ко всем  чертям",  и  неуместная  защита  любителей  пива.  Не
слишком ли?
   Имея перед глазами подлинную жизнь  санитара,  интересно  поразмыслить,
какого же рода автобиография человека этой профессии их устроит. Она,  без
сомнения, должна быть  написана  умной  женщиной,  из  тех,  что  посещают
больных в своем приходе.  В  происхождении  героя,  разумеется,  не  будет
досадных отклонений от установленной нормы, в  которых  признается  мистер
Мийк, а на место его ужасающего цинизма по адресу духовенства и бойскаутов
должна прийти твердая вера в то,  что  эти  учреждения  пребудут  во  веки
веков. С ранних лет он познает борьбу за кусок хлеба для своей  овдовевшей
матери, а физические  недостатки,  превратившие  его  в  санитара,  станут
результатом героической попытки спасения во время пожара  любимой  собачки
какого-нибудь  читателя  "Спектейтора".  Заполучив  каталку,   он   станет
почтительным поклонником своих клиенток и порой невольно будет слышать  их
разговоры. Он  воспылает  тайной  и  бесконечно  трогательной  страстью  к
прекрасной  больной  девушке,  своей  постоянной  пациентке,  и  она  тоже
проникнется к нему великодушной симпатией, но тут  появится  на  сцену  ее
красивый и безупречный во всех отношениях возлюбленный, которого она, увы,
держит на почтительном расстоянии, потому что  легкомысленно  обещала  это
своей незамужней тетке, а теперь не может нарушить  слова.  Большая  часть
книги будет посвящена их сдерживаемой  и  достойной  всяческого  поощрения
страсти,  -  молодой  человек  уйдет  на  войну,   получит   ранение   при
обстоятельствах, отвечающих требованиям хорошего тона, а в  заключительных
главах будет описана свадьба, ибо  незамужняя  тетя  не  только  освободит
девушку от клятвы, но даже выделит  ей  приданое.  Возможно,  рассказ  еще
будет продолжен -  ведь  в  современных,  даже  самых  приемлемых  романах
встречается иногда этакая вольность -  и  санитар  расскажет,  что  только
вчера ему посчастливилось увидеть с почтительного расстояния  дитятко  его
дорогой молодой леди, - и что за прелестное дитятко!
   Такая книга рассчитана на укрепление  верноподданничества  и  взаимного
понимания между классами.
   Как не похож на этого героя и как мешает этой задаче Мийк! Он не только
отказывается быть  эхом  своих  клиентов,  но  и  почти  до  жестокосердия
безучастен  к  их  важным  заботам.  Он  предпочитает  говорить  о   своих
собственных.  Вместо  почтительного  излияния   чувств,   приличествующего
человеку в его положении, он осмеливается рассказывать грязные эротические
истории - как сказал бы  мистер  Сент  Лоу  Стрэчи  -  о  самом  себе.  Он
решительно  не  желает  читать  достойные  всяческой  похвалы  "Письма   к
рабочему", такие благородные и убедительные, грамматически  безупречные  и
интересные по содержанию, которыми издатель "Спектейтора" чуть не совершил
революции в пролетарском мышлении. Про мистера Мийка нельзя  сказать,  что
он посвятил себя критике литературных произведений и социальных трактатов,
но все же, по его мнению, без таких перлов современного  интеллекта  можно
было бы вполне прожить.  Его  попытка  организации  союза  санитаров  была
прямо-таки преступлением против  освященных  веками  законов  политической
экономии и выявила его, мягко выражаясь, в высшей  степени  непочтительное
отношение ко всему, чем дорожит преуспевающий англичанин.
   Я не могу писать всерьез о  том,  что  такие  вот  мертвецы  хотели  бы
создать заговор молчания вокруг мистера Мийка. Он  написал  жизнеспособную
книгу, бросающую вызов запретам мистера Мьюди и всех библиотек. До чего же
она живая! Есть ли что на свете трогательнее, чем жажда жизни и интерес  к
ней, заключенные в этом неказистом, тщедушном теле? Его голос, может быть,
немузыкален, приглушен, ему приходится пробиваться к нам  сквозь  грязь  и
хаос, но голос этот говорит о неистощимом интересе к жизни. Когда  читаешь
книгу, не остается места сомнениям - мистер Мийк уверен, что жить на свете
стоит. Эта привязанность к жизни и вытекающая  отсюда  простота  выражения
дают ему право на место в литературе. Он возвышается  над  толпой  в  силу
своей откровенности. Человек толпы не видит жизнь такой, какая  она  есть,
ему обязательно надо ее приукрасить,  спрятаться  от  нее,  увильнуть,  он
затыкает уши, вопит и стонет. Человек толпы  обманывает  себя,  обманывает
других и проходит по жизни трусом  и  лицемером,  бессознательно  исполняя
что-то, к чему его предназначило провидение. А мистер  Мийк  способен  без
всякой аффектации, искренне и талантливо, рассказывать такие истории,  как
его любовь к Руфи и горькая минута появления перед  американским  кузеном.
Эти  два  эпизода  потрясли  меня  до  глубины  души.  Зачем  мне  выдумки
беллетристов, когда есть такие книги? У него нет пошлого стремления забыть
об этом. Он не скрывает своих горьких унижений - он возвышается над ними.
   Его язык, по-моему, чрезвычайно ясен и прост; он обладает  удивительным
даром при помощи той или иной подробности оживлять создаваемые им картины.
Если у  него  проскальзывают  порой  такие  пошлости,  как  "улыбка  номер
девять", то это лишь минутный срыв под влиянием  книг,  составляющих  круг
его чтения. Но как все живые существа, он  лучше,  чем  пища,  которую  он
потребляет.
   Друг мистера Мийка получил рукопись этой книги в  то  время,  когда  он
складывал вещи, чтобы  ехать  на  уик-энд  в  загородное  поместье  весьма
высокопоставленных людей, и она среди прочего  стала  предметом  разговора
присутствовавших там вице-королей, министров и великосветских дам. Занятно
было, переодеваясь к обеду, завязать галстук, засунуть в петличку красивую
гвоздику, что в этом доме вменяется в приятную  обязанность,  и  усесться,
чувствуя себя очень чистым и элегантным, в обитое ситцем кресло у  камина,
чтобы посвятить оставшиеся десять минут чтению Мийка. И сразу все начинало
выглядеть как-то иначе.  Ты  говоришь  о  том,  о  сем,  тебя  обслуживают
проворные дворецкие и лакеи, ты  восхищаешься  сервировкой  и  цветами  на
великолепном столе, а тут же, где-то в тени, прячется Мийк  -  человек,  с
таким же аппетитом, как  и  у  каждого  из  нас,  способный,  несмотря  на
недостаток образования, на такие же  тонкие  суждения,  но  заключенный  в
какой-то мусорный ящик. Весь следующий день он маячил повсюду, как  темное
пятно на солнце, как черная тень под деревом. От сравнений было  не  уйти.
Из Мийка вышел бы сносный, может быть, слишком эмоциональный  пэр,  только
по благородству он многих пэров за пояс заткнет,  -  впрочем,  я  пишу  во
время предвыборной горячки. Друг мистера Мийка стал плохо спать по  ночам,
пытаясь разгадать загадку: "Что нам делать с нашими Мийками?"  Он  задавал
этот  вопрос  герцогине,  вице-королю,   руководителю   партии.   Проблему
обсуждали за воскресным обедом, но ни на йоту не приблизились к решению.
   "Что делать с нашими Мийками?" Я  просматриваю  правленые  гранки  этой
книги и обнаруживаю на каждом шагу трогательную веру автора в то, что "эти
превосходные и энергичные люди, которые  взялись  за  пересмотр  закона  о
бедных", непостижимым образом создадут лучшие условия жизни  для  Мийка  и
ему подобных и что какая-то замечательная новая организация "займется всем
этим" при поддержке Сиднея и Беатрисы Уэбб. А потом еще появится  "Колония
исправительного типа для преступников". Но сейчас, когда  я  вчитываюсь  в
"Проект меньшинства при комиссии по  урегулированию  закона  о  бедных"  и
одновременно с  этим  читаю  исповедь  мистера  Мийка,  у  меня  возникает
неприятное подозрение, что именно мистер  Мийк  и  подпадет  под  действие
закона об этих колониях. В некий период своей пестрой  жизни  мистер  Мийк
перестал  называться  своим  именем  и  превратился  в  "номер  Д-12".  Из
тогдашних разговоров с тюремным начальником и с несколькими тюремщиками он
вынес неблагоприятное впечатление об этих людях.  Но  именно  из  таких-то
личностей и наберут служителей для "Колонии  исправительного  типа".  А  в
придачу назначат туда интеллигентных людей из активных членов того  самого
политического клуба, отношения с которым у Мийка, надо сказать,  сложились
натянутые. И мистер Мийк не только станет  счастливее,  но  и  пользы  для
общества от него станет больше,  ибо  в  периоды  такого  рода  "временной
безработицы" он сможет фиксировать на  бумаге  свои  впечатления  о  нашем
загадочном и до сих пор не устроенном мире. Словом, боюсь, что вопреки его
упованиям билль меньшинства не поможет кардинально решить вопрос о Мийке и
подобных ему.
   Тем временем Мийк сам решил, как ему быть,  и  описал  свою  жизнь  для
вдумчивого читателя, причем сделал это  так  умело,  как  не  удалось  еще
никому из тех, кто брался писать  о  подобных  людях.  И  что  за  ужасную
картину он нарисовал: мрак, грязь, нужда, от  которых  нет  избавления,  и
полная во всем неуверенность... Когда я думаю о том, в каких  условиях  он
живет, сохраняя  притом  благородство,  думаю  о  его  страхах,  надеждах,
радостях, наблюдаю за тем, как  он  питает  свой  мозг  случайной  книгой,
усваивает обширную теорию  социализма,  обсуждает  человеческие  судьбы  и
политику с другими санитарами, сидит в своей  неуютной  комнате  за  своим
трактатом по этике  и  выводит  буквы  в  линованной  ученической  тетради
чернильным карандашом, я поражаюсь непобедимому мужеству этого писателя.
   Мистер Мийк убедил меня, что, когда  человек  желает  запечатлеть  свой
жизненный опыт,  он  способен  преодолеть  любые  препятствия.  Ведь  наше
писательское дело - отражать жизнь, и откуда, из каких бы  слоев  общества
каждый из нас ни пришел, если  он  сумел  это  сделать,  значит,  он,  для
писателя, сделал главное.

   1910



О СЭРЕ ТОМАСЕ МОРЕ
   Пер. - Н.Снесарева

   Одни писатели интересны в основном сами по себе; другие по воле  случая
становятся для всех выразителями и  олицетворением  того  или  иного  типа
сознания и мироощущения. Именно к последним относится сэр Томас Мор. В нем
и в его "Утопии" воплотились целый тип сознания и  целый  век,  и  как  бы
приятна и почтенна ни была его личность со своими пенатами, вряд ли он так
выделился бы в глазах современных читателей из среды своих  многочисленных
современников, чьи имена теперь лишь изредка попадаются нам  в  письмах  и
других документах, если бы не был первым политическим деятелем  в  Англии,
воспринявшим идеи "Государства"  Платона.  Благодаря  этому  на  его  долю
выпало преподнести миру два неверно всеми понятых  слова:  существительное
"утопист" и прилагательное  "утопический";  освободительные  идеи  Платона
помогли ему выразить в той форме, в какой они явились английскому уму  его
времени, ведущие проблемы современного нам мира. Ибо большинство  вопросов
и проблем, которые волновали его, волнуют и нас; некоторые  из  них,  надо
думать, выросли, стали взрослыми и переженились; в свой круг  они  приняли
новеньких, но вряд ли хоть одна ушла из жизни; и для нас одинаково большой
интерес представляет как то, в чем они совпадают, так  и  то,  в  чем  они
отличаются от теперешних наших философских идей.
   Судя по отзывам современников и по его собственным вольным и  невольным
признаниям,  Томас  Мор  был  человек  живого  ума   и   приятных   манер,
замечательный труженик, большой любитель острот, эксцентричных выражений и
игры слов, равно прославленный как ученый и как шутник. Последнему  своему
качеству он обязан быстрым продвижением при  дворе,  и,  может  быть,  его
слишком явно выраженное нежелание играть роль  неофициального  застольного
королевского шута положило начало той все возрастающей монаршей неприязни,
которая в конце концов привела к казни Мора. Однако король ценил его и  за
другие, более  серьезные  заслуги:  он  был  нужен  королю.  Скорее  общее
отчуждение и отказ от  присяги,  чем  застольные  насмешки  и  оспаривание
законности развода, были причиной взрыва королевского гнева,  от  которого
погиб Томас Мор.
   На первый взгляд, он, всю жизнь не отступал ни от ортодоксальной  веры,
ни, в общем, от идей и обычаев века, был вполне приемлем для людей  своего
времени и прославлен среди них, но не его  конформизм,  а  его  скептицизм
делает  его  для  нас  интересным,  и  под   покровом   приверженности   к
общепринятым правилам и ограничениям, определившим всю  его  деятельность,
мы обнаруживаем глубочайшие сомнения,  -  воодушевленный  и  взволнованный
Платоном, он счел нужным  о  них  написать.  Могут  спросить,  так  ли  уж
необычен сам  по  себе  его  скептицизм  и  разве  у  большинства  великих
государственных деятелей, знаменитых проповедников и  правителей  не  было
своих периодов сомнения, когда они подвергали уничтожающей критике и самих
себя и те самые принципы, на которых был основан их успех? Да, это так, но
весьма немногие признались в своем  скептицизме  столь  открыто,  как  сэр
Томас Мор. Он, без сомнения, был добрым католиком и все же, как мы  видим,
оказался  способным  создать  нехристианскую   общину,   по   мудрости   и
добродетели превосходящую весь христианский мир. В жизни  его  религиозное
чувство и ортодоксальность были в достаточной  степени  очевидными,  но  в
своей "Утопии" он отваживается признать, и не только предположительно,  но
с полной уверенностью, возможность абсолютной религиозной терпимости.
   "Утопия" не становится менее интересной из-за того, что она на редкость
противоречива. Никогда еще в теле социалиста и  коммуниста  не  поселялась
душа такого законченного индивидуалиста. У него руки  Платона,  свободного
от предрассудков грека, а голос гуманного, думающего об  общем  благе,  но
ограниченного  и  весьма  практичного  английского  джентльмена,   который
считает совершенно непреложным низкое положение низших классов, терпеть не
может монахов, бродяг и тунеядцев, всех недисциплинированных и  нетрудовых
людей и желает быть хозяином в собственном доме.  Он  преисполнен  здравых
практических идей - о миграции  земледельцев,  о  повсеместном  насаждении
садов, об искусственном высиживании цыплят и  так  решительно  отбрасывает
все платоновские идеи о гражданских  правах  женщины,  словно  такое  и  в
голову не может прийти. Он виг с головы до ног, вплоть до привычки  читать
вслух  в  обществе,  еще  не  забытой  самыми   типичными   из   уцелевших
представителей этого племени.  Он  убедительно  выступает  против  частной
собственности, но о  том,  чтобы  дать  право  пользоваться  общественными
благами еще и рабам - наполовину обритым, в ярких форменных одеждах, чтобы
не сбежали, - это для него уже слишком, у него об этом