енно  нагреваясь,  вода наконец забурлила, и котелок
стал хрипеть  среди  глухой  тишины,  как  человек,  страдающий
одышкой:  капустные  листья, поднимаясь на поверхность вместе с
пеной, явно показывали, что возделанный  участок  огорода  внес
свою лепту в эту более чем спартанскую похлебку.
     Старый  черный кот, тощий, облезлый, как выношенная муфта,
с сизыми плешинами, постарался сесть возможно  ближе  к  очагу,
лишь  бы  только  не  спалить усов, и с видом заинтересованного
наблюдателя   вперил   в   котелок   круглые   зеленые   глаза,
пересеченные столбиком зрачка; уши и хвост были у него отрезаны
до основания, отчего он напоминал то ли японских химер, которых
ставят   в   витрины   вместе   с  другими  редкостями,  то  ли
фантастических чудовищ, которым ведьмы, отправляясь  на  шабаш,
поручают снимать накипь с волшебного варева в чугуне.
     Этот кот, сидевший в одиночестве на кухне, казалось, варил
похлебку  сам  для  себя, и он же, конечно, поставил на дубовый
стол тарелку в зеленых и красных цветах, оловянный кубок,  весь
исцарапанный,  конечно,  его  же  когтями, и фаянсовый кувшин с
грубо  намалеванным  сбоку  голубым  гербом,  тем  же,  что  на
портале, на выступе свода и на фамильных портретах.
     Для  кого  был поставлен этот скромный прибор в этом замке
без обитателей? Быть может,  для  домашнего  духа,  для  genius
loci,  для  кобольда, верного избранному жилищу, и черный кот с
непроницаемо загадочным взглядом ждал его,  чтобы  прислуживать
ему, перекинув через лапу салфетку.
     Котелок   продолжал   кипеть,  а  кот  сидел  все  так  же
неподвижно на  своем  посту,  точно  часовой,  которого  забыли
сменить.   Наконец  раздались  шаги,  тяжелые  и  грузные  шаги
пожилого человека; послышалось покашливание, звякнула  щеколда,
и в кухню вошел старик, с виду не то крестьянин, не то слуга.
     При  появлении  старика  черный  кот,  очевидно давний его
приятель,  покинул  свое  место  у  очага  и  стал  по-дружески
тереться  о  его  ноги, выгибая спину, выпуская и пряча когти и
издавая то хриплое урчание, которое у  кошачьей  породы  служит
знаком наивысшего удовлетворения.
     - Ладно,  ладно,  Вельзевул,  -  сказал старик и нагнулся,
чтобы отдать коту долг вежливости, погладив шершавой рукой  его
облезлую  спину,  -  я знаю, ты меня любишь, и мы с бедным моим
господином  слишком  здесь  одиноки,  чтобы  не  ценить   ласки
животного,  которое  хоть  и  лишено  души,  но  как  будто все
понимает.
     Покончив со взаимными любезностями, кот засеменил  впереди
старика,  направляя  его  шаги  к очагу, как бы для того, чтобы
передоверить ему присмотр за котелком, на который он  взирал  с
умильнейшим вожделением, ибо Вельзевул заметно старел, стал туг
на  ухо и утратил прежнюю зоркость глаз и сноровку в лапах, чем
день ото дня сокращались те  возможности,  которые  давала  ему
охота  на  птиц  и  на  мышей; потому-то он не сводил взгляда с
похлебки, надеясь получить свою долю и заранее облизываясь.
     Пьер - так звали старого слугу - подбросил хворосту в  еле
тлеющий  огонь,  ветки,  извиваясь,  затрещали,  и вскоре яркое
пламя взвилось вверх под веселую  перестрелку  искр.  Казалось,
это резвятся саламандры, отплясывая сарабанду в языках пламени.
Жалкий   чахоточный   сверчок,  обрадовавшись  теплу  и  свету,
попытался было отбивать такт в  свои  литавры,  но  издал  лишь
какой-то сиплый звук.
     Пьер сел на деревянную скамейку под колпаком очага, обитым
по краю  старым  зеленым штофным ламбрекеном с фестонами, бурым
от дыма; кот Вельзевул пристроился рядом.
     Отблеск пламени освещал лицо старика, которое, если  можно
так  выразиться,  было  выдублено  временем,  солнцем, ветром и
непогодой и стало темней, чем у индейцев-караибов; пряди  седых
волос,  выбившихся  из-под  синего берета и прилипших к вискам,
только подчеркивали  смуглый,  почти  кирпичный  цвет  кожи,  а
черные брови являли резкий контраст с белой как лунь головой. У
него  был  характерный  для  басков удлиненный овал лица и нос,
похожий на клюв хищной птицы. Глубокие морщины, точно сабельные
рубцы,  сверху  донизу  бороздили  его  щеки.  Обшитое  тусклым
галуном   подобие   ливреи   такого   цвета,   который  был  бы
головоломкой  для   самого   опытного   живописца,   наполовину
прикрывало  песочную  замшевую  куртку, местами залоснившуюся и
почерневшую в свое время от трения  кирасы,  что  придавало  ей
сходство  с  пятнистым  брюшком  куропатки;  Пьер  некогда  был
солдатом, и остатки военного  обмундирования  составляли  часть
его штатского платья.
     В  его  полудлинных  штанах  проглядывали и уток и основа,
ткань их до того истончилась, что стала  похожа  на  канву  для
вышивания, и невозможно было определить, сшиты они из сукна, из
саржи  или  шерсти  с  начесом.  Всякий  ворс  давно сошел с их
плешивой поверхности, ни один евнух не мог бы похвалиться таким
гладким подбородком. Весьма приметные заплаты, сделанные рукой,
более  привычной  к  шпаге,  чем  к  иголке,  укрепляли   самые
ненадежные  места,  показывая  заботу  обладателя  штанов об их
предельном  долголетии.  Подобно   Нестору,   эти   престарелые
панталоны  прожили три человеческих века. Есть веские основания
предполагать,  что  они  были   малиновыми,   но   эта   важная
подробность ничем не обоснована.
     Веревочные   подошвы,   привязанные   синими   шнурками  к
шерстяным чулкам без ступни, служили Пьеру  обувью  по  образцу
испанских  альпаргат.  Предпочтение  этим грубым котурнам перед
башмаками с помпонами или высокими сапогами,  несомненно,  было
отдано  только  ввиду  их  дешевизны,  ибо  во  всех мельчайших
подробностях одежды старика и  даже  в  позе  его,  исполненной
угрюмой  покорности, чувствовалась бедность, стойкая, суровая и
опрятная.
     Прислонясь к боковой стенке  очага  и  сложив  на  коленях
большие   руки   того   фиолетового  оттенка,  какой  бывает  у
виноградных листьев в позднюю осеннюю пору, он неподвижно сидел
напротив Вельзевула. А кот с жалким голодным видом  примостился
на  остывшей  золе,  сосредоточив  весь свой интерес на хриплом
клокотании котелка.
     - Что-то  запаздывает  нынче   наш   молодой   хозяин,   -
пробормотал  Пьер,  вглядываясь  сквозь  закопченные желтоватые
стекла единственного кухонного окна в даль, где  на  краю  неба
под  грядами  тяжелых  дождевых  туч  угасала последняя полоска
заката. - Что за охота бродить одному по  ландам?  Впрочем,  по
правде  сказать, вряд ли где может быть тоскливее, чем здесь, в
замке.
     Радостный  сиплый  лай  послышался  со  двора;  лошадь  на
конюшне  стала бить копытом и лязгать о край кормушки цепью, за
которую была привязана; черный кот,  совершавший  свой  туалет,
проводя смоченной слюной лапкой по бакенбардам и остаткам ушей,
прервал   это  занятие  и  направился  к  двери,  как  положено
приветливому и воспитанному животному, сознающему свой долг.
     Дверь распахнулась; Пьер поднялся, почтительно снял берет,
и вновь прибывший показался на пороге в  сопровождении  пса,  о
котором  уже  была  речь, - пес этот пытался прыгать, но грузно
оседал, отяжелев от старости. Вельзевул не проявил к  Миро  той
неприязни,  какую  коты обычно питают к собачьему племени, даже
наоборот, поглядывал на него очень дружелюбно, поводя  круглыми
зелеными  глазами  и выгибая спину. Видно было, что они знакомы
не  первый  день  и  часто  коротают  вместе  время  в  здешнем
уединении.
     Вошедший   был   барон   де   Сигоньяк,   владелец   этого
полуразрушенного поместья, молодой человек лет  двадцати  пяти,
хотя  на  первый  взгляд он казался старше, настолько строгий и
сосредоточенный   был   у   него   вид.   Сознание    бессилия,
сопутствующее  бедности,  согнало улыбку с его лица и стерло со
щек бархатистый пушок юности. Вокруг померкших глаз уже залегли
тени, и над впалыми щеками явственно выступали  скулы;  усы  не
закручивались  лихо  кверху,  а  свисали вниз, словно плача над
скорбной складкой губ. Небрежно расчесанные  волосы  спускались
вдоль бледного чела прямыми черными прядями, указывая на полное
отсутствие кокетства, что так редко в молодом человеке, который
легко  бы  прослыл красивым, если бы совершенно не отказался от
желания  нравиться.   Давнишняя   затаенная   печаль   наложила
страдальческий отпечаток на лицо барона, которое могло бы стать
очень  привлекательным, если бы его скрасило немножко счастья и
естественная в такие годы уверенность в себе не поколебалась бы
под напором непреодолимых неудач. От природы ловкий и  сильный,
молодой барон двигался с такой вялой медлительностью, как будто
отрешился  от жизни. Каждым своим сонным машинальным движением,
всей своей равнодушной повадкой  он  явно  показывал,  что  ему
безразлично, куда идти, где быть.
     Непомерно  большая  старая  шляпа из помятого, прорванного
серого фетра спускалась ему до бровей, вынуждая  задирать  нос,
чтобы  видеть окружающее; общипанное перо, смахивающее на рыбий
скелет, вздымалось над тульей  шляпы  с  намерением  изобразить
султан,  но, устыдясь своей дерзости, бессильно опадало сзади к
полям. Воротник из старинного гипюра, где ажурные просветы были
не только делом рук искусной кружевницы, но и приумножились  от
ветхости,  окружал шею поверх широченного камзола, который явно
был сшит на человека более рослого и плотного, нежели тонкий  и
хрупкий барон. Руки его тонули в рукавах камзола, как в рукавах
рясы,  а  ботфорты  с железными шпорами доходили ему до живота.
Это причудливое одеяние  принадлежало  покойному  отцу  барона,
умершему  несколько  лет  тому  назад,  а  теперь сын донашивал
платье, которое созрело для старьевщика еще при  жизни  первого
владельца.  В  таком  наряде,  надо  полагать,  весьма модном к
началу прошлого царствования, барон имел смешной и вместе с тем
трогательный вид, - он казался своим собственным предком.  Хотя
к  памяти  отца  он  питал  чисто  сыновнее  благоговение и ему
нередко случалось прослезиться, облачаясь в  дорогие  реликвии,
как  будто  запечатлевшие  в  своих  складках  движения  и позы
усопшего, однако молодому Сигоньяку не так уж нравилось  ходить
в  отцовских  обносках. Просто другого платья у него не было, и
он обрадовался, найдя на дне сундука  наследство  такого  рода.
Его  собственная  отроческая  одежда  стала  ему мала и узка, а
отцовская, по крайней мере, не  стесняла  движений.  Крестьяне,
привыкнув  чтить  эту  одежду  на старом бароне, не находили ее
смешной и на сыне и смотрели на нее с  тем  же  почтением;  они
одинаково  не  замечали  ни  дыр на полах кафтана, ни трещин на
стенах замка. При всей своей  бедности  Сигоньяк  в  их  глазах
по-прежнему   был   владетельным  господином,  и  упадок  этого
знатного рода не поражал их так, как поразил бы посторонних,  а
между  тем  поистине  странное,  и грустное и забавное, зрелище
являл молодой барон в  старых  отрепьях,  на  старой  кляче,  в
сопровождении  старого пса, точь-в-точь рыцарь смерти с гравюры
Альбрехта Дюрера.
     Ответив приветливым движением руки на почтительный  поклон
Пьера, барон молча сел к столу.
     Старик  снял  с крюка котелок, вылил содержимое в глиняную
миску на покрошенный заранее хлеб и поставил ее перед бароном -
такую деревенскую похлебку до сих пор едят в Гаскони,  -  потом
достал   из   шкафа   кусок  студня,  дрожавшего  на  салфетке,
посыпанной маисовой мукой, и водрузил на стол  дощечку  с  этим
излюбленным  здесь  кушаньем,  которое вместе с похлебкой, куда
был  брошен  кусок  сала,  -  судя  по  малому  своему   объему
украденный из мышеловки, - составило скудную трапезу барона. Он
ел  с  рассеянным  видом,  а  Миро и Вельзевул расположились по
обеим сторонам его стула, в экстазе подняв морды и  ожидая,  не
перепадет  ли  им  что-нибудь  с пиршественного стола. Время от
времени барон бросал Миро кусок  хлеба,  от  соприкосновения  с
ломтиками  сала приобретшего мясной запах, и пес ловил кусок на
лету.  Кожица  от  сала   досталась   коту,   который   выразил
удовольствие   глухим   урчанием,   подняв   при  этом  лапу  с
выпущенными  когтями,  вероятно,  чтобы  защитить   драгоценную
добычу.
     Кончив  этот  убогий  ужин,  барон  погрузился в тягостное
раздумье или отвлекся далеко не веселыми заботами. Миро положил
голову на колено хозяину и устремил на него  старческие  глаза,
подернутые голубоватой дымкой, в которых, однако, мерцала искра
почти  человеческого разума. Казалось, он понимает мысли барона
и пытается выразить ему свое сочувствие. Вельзевул то  мурлыкал
так  громко,  что  заглушил  бы  прялку  большеногой  Берты, то
жалобно мяукал, желая  привлечь  рассеянное  внимание  хозяина.
Пьер  стоял  поодаль,  застыв  в  неподвижности,  напоминая  те
вытянутые в  длину  гранитные  статуи,  что  украшают  соборные
порталы,  и  почтительно выжидал, когда господин его, очнувшись
от дум, соблаговолит дать какое-нибудь распоряжение.
     Тем временем ночь уже надвинулась и густые тени  скопились
в  углах  кухни,  подобно  летучим  мышам, которые цепляются за
карнизы когтями своих  перепончатых  крыльев.  Последние  искры
огня,  которые,  врываясь  в  трубу, раздувал шквалистый ветер,
бросали красочные блики на группу вокруг стола, связанную между
собой печальным содружеством, еще сильнее подчеркивавшим унылое
безлюдие замка. От семьи,  некогда  могущественной  и  богатой,
остался  один-единственный  отпрыск,  точно  тень  бродивший по
замку, населенному лишь призраками предков;  из  многочисленной
дворни  сохранился  всего  один  лакей,  который  служил своему
господину из чистой преданности и никем не мог быть заменен; от
своры в тридцать гончих  уцелел  один  только  пес,  дряхлый  и
полуслепой,  а  черный  кот  как  бы  воплощал  душу пустынного
жилища.
     Барон знаком показал  Пьеру,  что  желает  удалиться.  Тот
зажег об угли очага просмоленную лучину, - удешевленный образец
светильника,   которым   пользуются  неимущие  крестьяне,  -  и
отправился вперед, чтобы освещать путь своему господину; Миро и
Вельзевул присоединились к шествию;  в  дымном  неверном  свете
факела колыхались поблекшие фрески на стене вдоль лестницы, а в
столовой  как  будто  оживали лица на закопченных портретах, их
черные неподвижные глаза, казалось, с  жалостью  глядели  вслед
незадачливому потомку.
     Когда   шествие   достигло   фантастической  спальни,  уже
описанной нами, старый слуга, подойдя к медному  светильнику  с
одной горелкой, зажег фитиль, изогнувшийся в масле, как глист в
спирту,   выставленный   у  аптекаря,  после  чего  удалился  в
сопровождении  Миро.  Вельзевул,  который  пользовался  особыми
привилегиями,   устроился   на  одном  из  двух  кресел.  Барон
опустился  на  второе,  удрученный  одиночеством,  бездельем  и
скукой.
     Если  комната и днем представлялась обиталищем привидений,
то вечером в зыбком свете медной лампочки  дело  обстояло  куда
хуже.   Шпалеры  принимали  мертвенный  оттенок,  а  освещенный
охотник точно оживал на фоне  темной  зелени.  Прицелившись  из
аркебузы,  он,  как убийца, караулил жертву, и красные губы еще
ярче выступали на его бледном лице. Казалось, это рот  вампира,
обагренный кровью.
     От  сырости  огонек  лампы  потрескивал,  то вспыхивая, то
затухая, ветер гудел  в  коридорах,  как  орган,  и  непонятные
жуткие шумы раздавались в пустынных комнатах.
     Погода  испортилась,  крупные  дождевые капли барабанили в
стекла окон, и те дребезжали,  сотрясаемые  шквалом.  Казалось,
оконная  рама вот-вот поддастся и распахнется, словно ее кто-то
толкал  снаружи.  Это  буря  наваливалась  на  утлую  преграду.
Временами,  вступая  в общий хор, одна из сов, гнездившихся под
крышей, испускала пронзительный крик, похожий на вопль ребенка,
которого режут, или сердито стучала крыльями в освещенное окно.
     Но владелец печального замка, привычный  к  этой  зловещей
музыке,  не  обращал  на  нее  ни  малейшего  внимания.  Только
Вельзевул с беспокойством, присущим животным  его  породы,  при
всяком   шорохе   настораживал   остатки   ушей   и  пристально
вглядывался в темные углы, словно различал в них нечто незримое
для не приспособленного ко мраку человеческого глаза. Этот кот,
ясновидец с дьявольским именем и обличием, привел бы  в  трепет
всякого  менее  храброго, нежели барон; судя по загадочной мине
кота, немало удивительного должно было открыться ему  во  время
ночных  прогулок  по чердакам и нежилым покоям замка, и не раз,
надо полагать, где-нибудь в дальнем  конце  коридора  бывали  у
него встречи, от которых человек поседел бы вмиг.
     Сигоньяк  взял со стола книжечку с вытисненным на потертом
переплете фамильным гербом и стал машинально перелистывать  ее.
Глаза  его прилежно скользили по строчкам, но мысли были далеко
и не желали сосредоточиться на одах и любовных сонетах Ронсара,
невзирая  на  их  превосходные  рифмы  и  хитроумные  повороты,
возрождающие искусство греков. Вскоре он отбросил книгу и начал
расстегивать  камзол медлительными движениями человека, который
не хочет спать и ложится от нечего делать,  надеясь  в  дремоте
утопить  скуку.  Темной  дождливой  ночью  в  разоренном замке,
затерянном в  океане  вереска,  так  тоскливо  слушать  падение
песчинок  на  дно  песочных  часов,  когда  на  десять  миль  в
окружности нет ни одной живой души.
     И в самом деле, у молодого барона, единственного на  земле
представителя  рода  Сигоньяков,  было  достаточно  поводов для
грусти. Его предки расстраивали свое состояние на разные  лады:
одних  разоряла игра, других - война, третьих - суетное желание
пускать пыль в  глаза,  в  итоге  каждое  поколение  передавало
последующему  все  скудевшее  достояние.  Фьефы,  мызы, фермы и
земли, принадлежавшие к замку, отпадали  одни  за  другими,  и,
употребив неимоверные усилия, чтобы восстановить благосостояние
семьи,   усилия,  оказавшиеся  тщетными,  ибо  поздно  затыкать
пробоины, когда судно идет ко дну, - предпоследний Сигоньяк  не
оставил  в наследство сыну ничего, кроме разрушающегося замка я
нескольких десятин  бесплодной  земли  вокруг  него;  остальное
досталось кредиторам и ростовщикам.
     Тощие  руки  нищеты  качали  колыбель  ребенка, и высохшие
сосцы питали его. В раннем возрасте, лишившись матери,  которая
зачахла  в этом обветшалом доме от скорбных мыслей о незавидной
участи сына, он не видел ласковой и любовной заботы, окружающей
детей даже в самых неимущих семьях. Отец, которого  он  все  же
искренне  оплакивал,  выражал  свое  внимание  пинками  в зад и
приказами  высечь  мальчика.  Теперь  же  скука  так  одолевала
молодого  барона,  что  он  только порадовался бы, если бы отец
вновь поучил его на свой лад, потому что  отцовские  колотушки,
которые сын вспоминал, умиляясь до слез, - это тоже вид общения
с  себе  подобными,  а четыре года после того, как старый барон
упокоился под каменной плитой в  фамильном  склепе  Сигоньяков,
молодой  человек  жил  в полном одиночестве. Юношеской гордости
барона претило появляться перед местной знатью на  празднествах
и охотах без приличествующей его званию экипировки.
     И  в  самом  деле,  что сказали бы люди при виде барона де
Сигоньяка, обряженного как бродяга с большой дороги или сборщик
яблок в Перше? Эта же причина помешала ему наняться в услужение
к какому-нибудь владетельному князю. Потому-то многие полагали,
что род Сигоньяков угас, и забвение, вырастающее над мертвецами
быстрее, чем трава,  стирало  память  об  этой  семье,  некогда
влиятельной  и  богатой,  и  мало  кто знал, что существует еще
отпрыск захиревшего рода.
     Уже   несколько   минут   Вельзевул   проявлял    признаки
беспокойства,  он  поднимал  голову,  водил  носом,  словно чуя
опасность, он тянулся  к  окну,  упираясь  лапками  о  раму,  и
пытался    взглядом    проникнуть   в   густую   темень   ночи,
исполосованную стремительными потоками ливня;  его  наморщенный
нос  ходил  ходуном. Протяжное