с небесных высот, меж тем как раньше мог забыть  о  ней,
пока  она  блуждала  в  беспросветном мраке, под непроницаемыми
сводами, по лабиринту комнат и  переходов.  Хоть  положение  ее
ничем  не  стало  лучше,  с  души  свалился  тяжелый  гнет. Она
продолжала свое обследование,  но  двор  был  замкнут  со  всех
сторон,  точно  в  крепости,  за  исключением одного проема под
кирпичным сводом,  выводившего,  должно  быть,  к  самому  рву,
потому   что,   осторожно   высунувшись   из   него,   Изабелла
почувствовала, как в лицо ей,  словно  порывом  ветра,  пахнуло
влажной  свежестью воды, и услышала, как плещется мелкая зыбь о
подножие рва. Верно, через этот ход  доставлялись  припасы  для
кухонь   замка;   но   чтобы  переправиться  сюда  или  отсюда,
требовалась лодка, которая, по всей  вероятности,  была  убрана
куда-то  в  укрытие  на  воде, недосягаемое для Изабеллы. Итак,
бегство с этой стороны  тоже  оказывалось  невозможным,  чем  и
объяснялась  относительная  свобода,  предоставленная пленнице.
Она  напоминала  тех  заморских  птиц,  которых  перевозят   на
кораблях  в  открытых  клетках,  так  как  знают,  что, полетав
немного, они принуждены будут вернуться и сесть на  мачту,  ибо
до  суши,  даже самой ближней, их не донесут крылья. Ров вокруг
замка играл роль океана вокруг корабля.
     В одном углу здания сквозь  ставни  на  окнах  подвального
помещения  просачивался  красноватый  свет,  и  посреди ночного
безмолвия с того конца, укрытого тенью, доносился смутный  гул.
Молодая актриса направилась на этот свет и шум, движимая вполне
понятным  любопытством;  заглянув  в  щель ставня, прилаженного
менее плотно, чем остальные, она ясно увидела,  что  происходит
там, внутри.
     Вокруг  стола,  под  лампой  с  тремя рожками, свисавшей с
потолка на медной цепи, пировала компания молодцов зверского  и
наглого  вида,  в  которых  Изабелла  сразу  же  признала своих
похитителей, хоть и видела их прежде только в масках. Это  были
Винодуй,  Ершо,  Свернишей  и  Верзилон, наружность коих вполне
соответствовала благозвучным прозвищам. Верхний свет,  погружая
во  мрак  глаза  и  выделяя  лоснящиеся  лбы  и  носы, особенно
задерживался на  огромных  усищах,  отчего  рожи  собутыльников
казались  еще  свирепее,  хотя  они  и без того были достаточно
страшны.
     Агостен, снявший  парик  и  накладную  бороду,  в  которых
изображал   слепца,  сидел  с  краю,  на  отшибе,  -  ему,  как
захолустному разбойнику, не полагалось быть на равной  ноге  со
столичными  бретерами.  На  почетном  месте  восседал Малартик,
единодушно избранный королем пиршества. Лицо его было  бледнее,
а  нос  краснее  обычного;  этот феномен объяснялся количеством
порожних бутылок, лежавших на буфете, подобно трупам, унесенным
с поля боя, а  также  количеством  непочатых  бутылок,  которые
дворецкий неутомимо подставлял ему.
     Из  разговоров  пирующей  братии  Изабелла улавливала лишь
отдельные выражения, да и то смысл их по большей части  был  ей
непонятен;  и  немудрено,  поскольку  это  был жаргон притонов,
кабаков и фехтовальных залов, пересыпанный мерзкими  воровскими
словечками  из  лексикона  Двора Чудес, помеси разных цыганских
наречий; ничего касательно своей дальнейшей судьбы  она  оттуда
не  почерпнула  и, слегка продрогнув, собралась уже уйти, когда
Малартик, требуя внимания, с такой  силой  грохнул  кулаком  об
стол,  что бутылки закачались, как пьяные, а хрустальные бокалы
ударились друг о друга, вызванивая созвучие до-ми-соль-си.  Как
ни были пьяны его собутыльники, тут они подскочили на местах не
меньше чем на полфута и повернули свои образины к Малартику.
     Воспользовавшись  минутным  затишьем,  Малартик  встал  и,
подняв бокал так, что вино засверкало на свету, как драгоценный
камень в перстне, сказал:
     - Друзья, послушайте песенку моего сочинения, ибо я владею
лирой не хуже, чем  мечом,  и,  как  истовый  пьяница,  песенку
сочинил вакхическую. Рыбы немы потому, что пьют воду, а если бы
рыбы   пили  вино,  они  бы  запели.  Так  докажем  же  певучим
пьянством, что мы человеки!
     - Песню! Песню! - заорали  Ершо  и  Винодуй,  Свернишей  и
Верзилон,   неспособные  уследить  за  столь  извилистым  ходом
рассуждений.
     Малартик прочистил горло, энергично  прокашлявшись,  и  со
всеми ухватками певца, приглашенного в королевские покои, запел
хоть и хрипловато, но без фальши следующие куплеты:
     В честь Вакха, знатного пьянчуги,
     Напьемся, други, допьяна!
     Ему мы спутники и слуги,
     Звени, наш гимн, по всей округе
     Во славу доброго вина!

     Мы все - жрецы прекрасной влаги,
     Счастливей нас на свете нет,
     Сердца у нас полны отваги,
     И рдеют щеки, точно флаги,
     И нос горит, как маков цвет.

     Позор тому, кто с рожей чинной
     Простую воду в глотку льет!
     Вовек не быть ему мужчиной,
     А с беспричинною кручиной
     Лягушкой квакать средь болот!1

     Песня   была   встречена   восторженными   возгласами,   и
Свернишей, считавший  себя  знатоком  поэзии,  не  посовестился
объявить  Малартика  соперником  Сент-Амана,  из  чего следует,
насколько вино извратило вкус пьянчуги. Решено  было  выпить  в
честь  певца  по  стакану  красненького, и каждый добросовестно
осушил стакан до дна.  Эта  порция  доконала  менее  выносливых
пропойц:  Ершо  сполз  под  стол,  где  послужил подстилкой для
Верзилона; более стойкие Свернишей  и  Винодуй  только  клюнули
носом  и  заснули,  положив  голову  на скрещенные руки, как на
подушку. Что до Малартика, так он по-прежнему сидел  на  стуле,
выпрямившись,  зажав  в кулаке чарку и тараща глаза, а нос его,
раскаленный докрасна, казалось,  сыпал  искрами,  как  железный
гвоздь  прямо из кузни; с тупым упорством не совсем охмелевшего
забулдыги он машинально твердил, хотя никто и не подпевал ему:

     В честь Вакха, знатного пьянчуги,
     Напьемся, други, допьяна!..

     Изабелле опротивело это зрелище, она отстранилась от  щели
и  продолжала  свой  обход, который вскоре привел ее под своды,
где были укреплены цепи с противовесами для  подъемного  моста,
отведенного  сейчас к замку. Не было никакой надежды сдвинуть с
места эту тяжеловесную махину, а так  как  выбраться  из  замка
иначе  чем  опустив  мост  было  невозможно,  пленнице пришлось
отбросить всякую мысль о бегстве. Взяв свою лампу там,  где  ее
оставила,  она  на  сей  раз пошла по галерее предков с меньшим
трепетом, потому что знала теперь то, чего сперва испугалась, а
страх  рождается  из  неизвестности.   Быстро   пересекла   она
библиотеку,   парадную   залу   и   прочие   комнаты,   которые
первоначально  обследовала  с  такой  боязливой  осторожностью.
Насмерть  испугавшие  ее  доспехи показались ей смешными, и она
непринужденным шагом поднялась  по  той  лестнице,  по  которой
недавно  спускалась  на  цыпочках,  затаив  дыхание  из  страха
разбудить эхо, дремавшее в гулком пространстве.
     Но каков же был ее испуг, когда,  переступив  порог  своей
комнаты,  она  увидела странную фигуру, сидевшую в кресле перед
камином! Огни свеч и отблеск очага слишком  ярко  освещали  ее,
чтобы  она  могла  сойти  за призрак; правда, фигура была очень
тоненькой и хрупкой, но полной жизни, о  чем  свидетельствовали
огромные черные глаза, отнюдь не бесстрастные, как у призраков,
а  сверкающие  диким  блеском  и с гипнотической пристальностью
устремленные на Изабеллу, которая  застыла  в  дверях.  Длинные
пряди  темных  волос были откинуты назад, что позволяло во всех
подробностях   разглядеть   изжелта-смуглое   личико,    изящно
очерченное  в своей юной и выразительной худобе, и полуоткрытый
рот  с  ослепительно-белыми  зубами.  Обветренные   на   свежем
воздухе,  точеные  руки с ноготками белее пальцев были скрещены
на груди. Голые ножки не достигали пола, они, очевидно, еще  не
доросли,  чтобы  дотянуться  от  кресла  до  паркета. В разрезе
рубашки из грубого  холста  смутно  мерцали  бусины  жемчужного
ожерелья.
     По  этому ожерелью всякий, конечно, узнал бы Чикиту. Это и
в самом деле была Чикита,  не  успевшая  еще  сменить  на  свое
обычное  платье  одежду, в которой изображала мальчика-поводыря
при лжеслепце. Этот костюм, состоявший  из  рубашки  и  широких
штанов,  даже  шел  ей,  потому  что  она была в том переходном
возрасте, когда внешне еще нет четкой границы между девочкой  и
мальчиком.
     Как  только Изабелла узнала загадочную юную дикарку, испуг
от неожиданного явления мгновенно прошел. Сама по  себе  Чикита
не  могла  быть опасна, вдобавок она как будто питала к молодой
актрисе нескладную признательность, которую на свой лад  успела
доказать в первую их встречу.
     Продолжая   пристально   глядеть   на   Изабеллу,   Чикита
вполголоса напевала свою  странную  песенку  в  прозе,  которую
однажды  уже  бормотала,  как  полубезумное  заклинание,  когда
протискивалась  через  слуховое  окошко  при   первой   попытке
похищения  молодой  актрисы  в  "Гербе Франции": "Чикита сквозь
щель прошмыгнет, пропляшет на зубьях решетки..."
     - Ты не потеряла ножа? - спросила она у Изабеллы, едва  та
приблизилась к камину. - Ножа с красными полосами?
     - Нет,  Чикита,  не потеряла, я всегда ношу его вот здесь,
между шемизеткой и корсажем, - ответила молодая женщина.  -  Но
почему   ты  задаешь  мне  такой  вопрос?  Разве  моя  жизнь  в
опасности?
     - Нож - верный друг, -  произнесла  девочка,  и  глаза  ее
сверкнули  жестоким  блеском.  -  Он  не  предаст хозяина, если
хозяин умеет его поить, потому что нож томится жаждой.
     - Ты пугаешь меня, недоброе дитя! - воскликнула  Изабелла,
встревоженная такими безумными и зловещими речами, за которыми,
однако,  могла  скрываться  попытка  предостеречь  ее, попытка,
полезная в ее положении.
     - Заостри кончик о каменную доску, - продолжала Чикита,  -
наточи лезвие о подошву башмаков.
     - Для  чего  ты  говоришь мне все это? - бледнея, спросила
актриса.
     - Ни для чего. Кто хочет защищаться, тот  готовит  оружие.
Вот и все.
     Туманные  и зловещие речи Чикиты взволновали Изабеллу, но,
с  другой  стороны,  присутствие  девочки  здесь,  в   комнате,
успокаивало  ее,  Чикита  явно  питала к ней добрые чувства, не
менее прочные оттого, что вызваны они были  пустячным  поводом.
"Я  никогда  не  перережу  тебе  горло", - в свое время сказала
Чикита, и, по ее дикарскому разумению,  это  был  торжественный
обет  содружества,  который  она ни за что не нарушит. Изабелла
была  единственным  человеческим  созданием   после   Агостена,
проявившим  к  ней  немного  сочувствия. Она подарила ей первое
украшение, чтобы ублажить ее ребяческое кокетство,  и  девочка,
по   юности   своей  еще  незнакомая  с  завистью,  простодушно
восторгалась красотой молодой актрисы. Кроткое личико  Изабеллы
очаровывало  ее,  потому  что  до сих пор ей приходилось видеть
одни только свирепые и кровожадные физиономии,  сосредоточенные
па разбое, бунте и убийстве.
     - Как  ты попала сюда? - спросила Изабелла после минутного
молчания. - Тебе поручили стеречь меня?
     - Нет, я сама пришла на свет и  огонь  очага.  Мне  скучно
стало  сидеть  одной  в  углу,  пока  мужчины  пили  бутылку за
бутылкой.  На  такую  маленькую,  тощенькую  девочку  никто  не
обращает  внимания,  я  все  равно  что кошка, которая спит под
столом. Вот я и улизнула в  самый  разгар  пира.  Мне  противен
запах  вина  и  мяса,  я  привыкла  вдыхать  аромат  вереска  и
смолистый дух сосны.
     - И тебе не страшно было блуждать  без  свечи  по  длинным
темным коридорам, по огромным мрачным комнатам?
     - Чикита  не  знает  страха, глаза ее видят во мраке, ноги
ступают,  не  спотыкаясь.  Когда  она  встречает   сову,   сова
закрывает  глаза;  летучая  мышь  складывает  крылья,  стоит ей
приблизиться. Призрак сторонится  или  отступает  назад,  чтобы
пропустить  ее.  Ночь  -  ей товарка и не скрывает от нее своих
тайн. Чикита знает гнездо филина, приют вора,  могилу  убитого,
место,  где  водятся привидения: но она никогда не расскажет об
этом дню.
     Во  время  этой  горячечной  речи  глаза  Чикиты  сверкали
сверхъестественным   огнем.   Чувствовалось,  что,  взвинченная
своими одинокими мечтами,  она  стала  приписывать  себе  некую
магическую  силу.  Сцены  разбоя и убийства, к которым она была
причастна  с  малых  лет,  потрясли  ее  пылкое  невежественное
воспаленное  воображение. Убежденностью своей она действовала и
на Изабеллу, смотревшую на нее с суеверным страхом.
     - Мне больше нравится сидеть здесь у огня, рядом с  тобой,
- продолжала  девочка.  -  Ты  красивая,  и мне приятно на тебя
смотреть; ты похожа на пресвятую деву,  которую  я  видела  над
алтарем,  правда, издалека, - меня прогоняли из церкви вместе с
собаками, потому что я растрепана и  на  мою  канареечную  юбку
верующим  смешно  глядеть. Какая у тебя белая рука! Рядом с ней
моя  похожа  на  обезьянью  лапку.  Волосы   у   тебя   тонкие,
шелковистые,  а  мои  торчат,  как  щетина.  Ох, верно, я очень
некрасивая! Да?
     - Нет, деточка, - возразила  Изабелла,  невольно  тронутая
таким  наивным восхищением, - ты по-своему даже мила. Если тебя
хорошо одеть, ты поспоришь с любой красавицей.
     - Правда? Чтобы принарядиться, я украду богатые платья,  и
тогда Агостен полюбит меня.
     При  этой  мысли  смуглое  личико Чикиты озарилось розовым
светом, и на несколько  минут  она  замерла,  опустив  глаза  в
блаженном раздумье.
     - Ты  знаешь, где мы находимся? - спросила Изабелла, когда
девочка  вновь  подняла  веки,  окаймленные  длинными   черными
ресницами.
     - В  замке  того  вельможи,  у  которого  столько  денег и
который уже раз хотел похитить тебя в Пуатье. Отодвинь я  тогда
засов,  все  было  бы  сделано.  Но  ты  подарила мне жемчужное
ожерелье, и я не захотела тебе вредить.
     - Однако на этот раз ты помогла  меня  увезти,  -  сказала
Изабелла, - значит, ты меня разлюбила и предала моим врагам?
     - Так  велел Агостен, мне пришлось повиноваться; к тому же
поводырем взяли бы тогда кого-нибудь другого, и я не попала  бы
в  замок вместе с тобой. А здесь я могу тебе помочь. Не смотри,
что я маленькая - я храбрая, ловкая,  сильная,  и  я  не  хочу,
чтобы тебя обижали.
     - А   далеко   от  Парижа  этот  замок,  где  меня  держат
пленницей? - спросила молодая женщина, привлекая Чикиту к себе.
- Не слышала ты, чтобы кто-нибудь из мужчин называл его?
     - Да, Свернишей говорил, что замок  называется...  ну  как
его? - протянула девочка, растерянно почесывая в затылке.
     - Постарайся   вспомнить,  -  настаивала  Изабелла,  гладя
смуглые щечки Чикиты, которая покраснела от радости: никто  еще
никогда не ласкал ее.
     - Как  будто  он  называется  Валломбрез, - с расстановкой
произнесла Чикита, словно прислушиваясь к внутреннему голосу. -
Да, Валломбрез, теперь я в этом уверена; так же  зовут  и  того
вельможу,  которого твой друг, капитан Фракасс, ранил на дуэли.
Лучше бы он убил его. Этот герцог очень злой человек, хоть он и
разбрасывает золото пригоршнями, как сеятель - зерно.  Ты  ведь
ненавидишь его, правда? И ты была бы рада от него ускользнуть?
     - О  да! Но это невозможно: замок окружен глубоким рвом, а
мост поднят. Бежать никак нельзя.
     - Чиките нипочем решетки, затворы,  стены  и  рвы;  Чикита
пожелает  -  и  выпорхнет  на  волю из крепко-накрепко запертой
темницы, а тюремщик только глаза вытаращит. Стоит ей захотеть -
и капитан еще до рассвета будет знать, где находится  та,  кого
он ищет.
     Слушая эти бессвязные слова, Изабелла испугалась было, что
слабый   рассудок   Чикиты  совсем  помутился;  но  невозмутимо
спокойное лицо девочки, ясный взгляд ее глаз  и  уверенный  тон
голоса  опровергали  такое  предположение;  странное  создание,
бесспорно, обладало частицей той магической  силы,  какую  себе
приписывало.
     Как  бы  желая  убедить  Изабеллу,  что  она  не хвастает,
девочка сказала:
     - Я уж найду  способ  выбраться  отсюда,  только  дай  мне
немного  поразмыслить.  Не  говори  ни  слова,  затаи дыхание -
малейший шум меня отвлекает: я должна услышать голос духа.
     Чикита  наклонила  голову,  прикрыла  глаза  рукой,  чтобы
сосредоточиться,   и   на  несколько  минут  застыла  в  полной
неподвижности,  потом   встрепенулась,   распахнула   окно   и,
взобравшись  на  подоконник, пристально вгляделась во мрак. Под
свежим ночным ветерком темные воды рва  плескались  о  подножье
стены.
     "Неужто  она  и в самом деле полетит, как летучая мышь?" -
думала молодая актриса, внимательно следя за  каждым  движением
Чикиты.
     Напротив   окна,   по   ту   сторону  рва,  росло  большое
многовековое дерево, нижние ветви которого частью  простирались
по земле, частью нависали над водой; но все же самые длинные из
них  футов  на  восемь  -  десять не достигали стены. С этим-то
деревом  Чикита  и  связывала  план  побега.  Она  спрыгнула  в
комнату,  вытащила  из  кармана  тонкую,  крепко свитую бечевку
длиною в семь-восемь маховых сажен и аккуратно разложила ее  на
полу;  из  другого  кармана  она  достала  железный  рыболовный
крючок, который привязала к веревке; потом  подошла  к  окну  и
забросила  крючок  в гущу ветвей. В первый раз железный коготок
ни за что не зацепился и упал вместе  с  веревкой,  звякнув  об
стену.  При  второй  попытке острый кончик крючка впился в кору
дерева, и Чикита принялась тянуть веревку к  себе,  а  Изабеллу
попросила  повиснуть  на  ней  всей своей тяжестью. Зацепленная
ветвь  поддалась,  насколько  позволяла  гибкость   ствола,   и
приблизилась к окну футов на шесть. Тогда Чикита надежным узлом
привязала  веревку  к  оконной  решетке, перекинула свое щуплое
тельце,  с  необычайной  ловкостью   ухватилась   за   веревку,
перебирая  руками,  очень скоро добралась до ветви и уселась на
ней верхом, как только ощутила ее прочность.
     - А теперь отвяжи веревку, чтобы  я  могла  забрать  ее  с
собой,  -  приказала  она пленнице тихим, но внятным голосом, -
если не думаешь последовать за мной. Боюсь  только,  что  страх
перехватит тебе горло, от головокружения тебя потянет вниз и ты
упадешь   в  воду.  Прощай!  Я  отправляюсь  в  Париж  и  скоро
возвращусь. При лунном свете быстро ходится.
     Изабелла повиновалась,  и  отпущенная  ветка  вернулась  в
прежнее  положение,  перенеся Чикиту на ту сторону рва. Работая
руками и коленями, она мигом соскользнула по стволу  на  землю,
припустила  быстрым шагом и вскоре исчезла в голубоватой ночной
мгле.
     Все происшедшее показалось Изабелле сном. Долго стояла она
в оцепенении, забыв затворить окно, и  смотрела  на  недвижимое
дерево;   черный   остов   его   вырисовывался   перед  ней  на
молочно-сером фоне облака, пронизанного рассеянным светом луны,
диск которой наполовину скрывался  за  этим  облаком.  Изабелла
содрогалась,  видя,  как непрочна на конце та ветка, которой не
побоялась вверить свою жизнь отважная и почти невесомая Чикита.
Молодую женщину умиляла преданность бедненькой жалкой дикарки с
такими прекрасными, сияющими, полными страсти глазами,  глазами
женщины  на детском личике, умевшей свято хранить благодарность
за ничтожный подарок. Но от  ночной  свежести  жемчужные  зубки
молодой  актрисы  начали выбивать лихорадочную дробь; тогда она
закрыла окно, задернула занавеси и опустилась в кресло у  огня,
положив ноги на медные шары каминной решетки.
     Не  успела  она усесться, как появился дворецкий, а за ним
те же двое слуг внесли столик,  накрытый  богатой  скатертью  с
ажурной  каймой,  на  котором  был  сервирован  ужин,  не менее
изысканный и тонкий, чем обед. Войди они  несколькими  минутами
раньше,   побег   Чикиты   был  бы  сорван.  Изабелла,  еще  не
опомнившаяся от пережитого волнения, не притронулась к поданным
кушаньям  и  знаком  приказала  их  унести.   Тогда   дворецкий
распорядился  поставить  возле  постели  поднос  с биск