несколько  приемов у стены и убедился, что не забыл тех уроков,
которыми Пьер, в прошлом помощник учителя фехтования,  заполнял
его долгие досуги в обители горести.
     Упражнения,  которые  он проделывал не в школе фехтования,
как  то  приличествовало   бы   молодому   дворянину,   а   под
руководством своего старого слуги, развили в нем силу, укрепили
мускулы  и удвоили его природную ловкость. За неимением другого
дела, он пристрастился к фехтованию и  досконально  изучил  эту
благородную  науку;  все еще считая себя школяром, он уже давно
вышел в мастера и нередко во  время  учебных  схваток  оставлял
след  острия  на  кожаном нагруднике, которым прикрывался Пьер.
Правда, по скромности своей, он объяснял  это  добротой  Пьера,
который   поддавался   нарочно,   чтобы  не  обескуражить  его,
постоянно парируя удары. Но он ошибался: старый фехтовальщик не
утаил  от  любимого  ученика  ни  одного  из  секретов   своего
искусства.  Долгие  годы Пьер муштровал барона, хотя порой тому
надоедали бесконечные упражнения; он  сравнялся  с  учителем  в
сноровке, а благодаря молодости, даже превзошел его ловкостью и
быстротой;  зрением  тоже  он  был крепче, так что Пьер, хоть и
умел уклоняться от любого выпада, уже не всегда успевал отвести
шпагу барона. Эти неудачи  раздосадовали  бы  обычного  учителя
фехтования,  ибо  присяжные  мастера  шпаги не согласны терпеть
поражение  даже  от  своих  любимцев,  а  верный  слуга  только
радовался  и  гордился,  но скрывал свою радость, боясь, как бы
барон, решив, что достиг совершенства, не забросил занятий и не
почил на лаврах.
     Таким  образом,  в  этот  век  повес,   драчунов,   задир,
дуалистов и бретеров, перенимавших у испанских и неаполитанских
учителей   фехтования   секретные   приемы   их   мастерства  и
предательские удары, застающие  врасплох,  наш  молодой  барон,
покидавший  свою  башню  только  затем,  чтобы  по  следу  Миро
поохотиться в вереске на тощего зайца, сам того не  подозревая,
стал  одним  из  искуснейших фехтовальщиков и мог бы помериться
силами с самыми прославленными мастерами шлаги. Может быть,  он
не обладал наглым щегольством и развязностью жестов, вызывающим
фанфаронством того или иного знатного повесы, известного своими
подвигами  в поединках, но вряд ли нашелся бы такой ловкач, чья
шпага проникла бы за тот тесный круг, в котором  он  замыкался,
обороняясь.
     Довольный  собой  и  своей  шпагой,  Сигоньяк положил ее у
изголовья и не замедлил уснуть таким безмятежным сном, будто  и
не    поручал   маркизу   де   Брюйеру   передать   его   вызов
могущественному герцогу де Валломбрезу.
     А Изабелла всю ночь не сомкнула глаз:  она  понимала,  что
Сигоньяк  не  помирится на происшедшем, и страшилась для своего
друга последствий ссоры, однако и не помышляла вмешаться в нее.
Дела чести были в то время священны, и женщины  не  посмели  бы
своим нытьем прервать или затруднить их разрешение.
     Около  девяти  часов  маркиз, уже вполне готовый, явился к
Сигоньяку, чтобы обсудить с ним условия дуэли, и барон попросил
его,  на  случай  недоверия  или  отказа  со  стороны  герцога,
захватить  с собой старые хартии, древние пергаменты, с которых
на шелковых шнурах свисали большие восковые печати,  дворянские
грамоты,   потертые   на   сгибах,   скрепленные   королевскими
подписями, где чернила успели пожелтеть,  широко  разветвленное
генеалогическое  древо с множеством картелей, словом, целый ряд
бумаг, удостоверяющих знатность рода Сигоньяков. Эти  бесценные
документы   с   готически   неразборчивыми  начертаниями  букв,
невразумительными без  очков  и  учености  монаха-бенедиктинца,
были  бережно  обернуты куском малинового шелка, побуревшего от
времени. То мог быть кусок знамени,  под  которым  сотня  копий
барона Паламеда де Сигоньяка шла некогда на войско сарацинов.
     - Не   думаю,  чтобы  по  такому  случаю  была  надобность
выкладывать свидетельства  вашего  происхождения,  точно  перед
герольдмейстером:  достаточно  будет моего слова, в котором еще
никто не  усомнился.  Однако  герцог  де  Валломбрез,  не  зная
предела  высокомерию  и  сумасбродному чванству, может статься,
пожелает считать вас только капитаном Фракассом, комедиантом на
службе у господина Ирода, - поэтому пусть лучше мой лакей несет
их за мной, чтобы, если потребуется, я мог их предъявить.
     - Вы  поступите  так,  как  сочтете  нужным;   я   всецело
полагаюсь  на  вашу рассудительность и вверяю вам свою честь, -
отвечал Сигоньяк.
     - Не сомневайтесь, она будет  сохранна  в  моих  руках,  -
подтвердил маркиз, - и мы возьмем верх над заносчивым герцогом,
чьи дерзкие повадки и мне невмоготу терпеть. Жемчужная осыпь на
баронской  короне  вместе с листьями сельдерея и жемчужинами на
короне маркиза, при  древности  рода  и  чистоте  крови,  ст(ят
зубцов  герцогской  короны. Но довольно слов, пора приступать к
делу. Речь - женского рода, подвиг - мужского, а пятна с чести,
по словам испанцев, смываются только кровью.
     Сказав  так,  маркиз  позвал  лакея,  вручил  ему   связку
документов  и  отправился  из  гостиницы  в особняк Валломбреза
выполнять возложенное на него поручение.
     У  герцога  день  еще  и  не  начинался.  Рассерженный   и
возбужденный  событиями  прошедшего дня, он уснул очень поздно.
Поэтому,  когда   маркиз   де   Брюйер   приказал   камердинеру
Валломбреза  доложить  о себе, у того от ужаса глаза полезли на
лоб. Разбудить герцога! Войти к нему  прежде,  чем  он  изволит
позвонить!  Это  все  равно что проникнуть в клетку барканского
льва или индийского тигра. Даже если  герцог  ложился  спать  в
добром расположения духа, просыпался он обычно гневливым.
     - Лучше  вам,  сударь,  обождать  или  прийти  попозже,  -
посоветовал лакей, содрогаясь при мысли о такой дерзости. - Его
светлость еще не изволили позвонить, и я не смею...
     - Доложи о маркизе де Брюйере,  иначе  я  вышибу  дверь  и
войду сам! - крикнул поклонник Зербины с дрожью гнева в голосе.
- Мне  нужно,  не  мешкая  ни минуты, увидеть твоего хозяина по
весьма важному вопросу, по делу чести.
     - Ах, вот что! Речь идет о дуэли?  -  сразу  же  смягчился
слуга.  -  Почему вы так прямо не сказали? Я сейчас же доложу о
вас его светлости. Господин герцог лег вчера таким разъяренным,
что будет доволен, если его разбудят ради ссоры,  дающей  повод
подраться.
     И камердинер с решительным видом направился в опочивальню,
попросив маркиза подождать несколько минут.
     При   звуке   открывшейся   и   вновь  прикрывшейся  двери
Валломбрез окончательно стряхнул с себя  дремоту  и  привскочил
так  резко,  что  затрещала  кровать.  Он искал глазами, чем бы
запустить в голову камердинера.
     - Чтобы черт пропорол брюхо тому болвану,  который  посмел
прервать мой сон! - сердито закричал он. - Я же тебе приказывал
не входить без зова! За ослушание велю дворецкому дать тебе сто
плетей!  Теперь  уж  мне  не  уснуть! Я было испугался, что это
любвеобильная Коризанда нарушает мой покой!
     - Ваша светлость, если пожелаете, можете запороть меня  до
смерти,  -  смиренно  ответил  камердинер, - но я позволил себе
нарушить запрет по весьма уважительной причине. Господин маркиз
де Брюйер желает видеть вашу светлость, и, насколько  я  понял,
речь  идет о дуэли. А не в обычае вашей светлости уклоняться от
такого рода посещений.
     - Маркиз де Брюйер! -  протянул  герцог.  -  Не  припомню,
чтобы  у  нас с ним была какая-то стычка: да и не беседовали мы
между собой уже давно. Может быть, он думает, что я хочу отбить
у него Зербину?  Влюбленные  всегда  воображают,  будто  другие
зарятся на предмет их страсти. Итак, Пикар, подай мне шлафрок и
задерни   полог,   чтобы  не  видно  было  неубранной  постели.
Нехорошо, чтобы этот славный маркиз дожидался слишком долго.
     Пикар достал из гардероба и подал герцогу роскошный халат,
подобие венецианской мантии, где по золотому полю был  раскинут
узор из черных бархатных цветов; Валломбрез стянул его шнуром у
бедер,  подчеркнув  тонкость  своего стана, с беззаботным видом
расположился в кресле и приказал слуге:
     - Проси.
     - Господин маркиз де Брюйер, - объявил  Пикар,  распахивая
дверь на обе створки.
     - Добрый   день,   маркиз!   -  начал  молодой  герцог  де
Валломбрез, поднявшись с  кресла.  -  Рад  вас  приветствовать,
какова бы ни была причина вашего прихода. Пикар, подвинь кресло
господину  маркизу.  Извините  меня  за  то, что я принимаю вас
посреди такого беспорядка и в утреннем наряде;  истолкуйте  это
не  как  недостаток  учтивости,  а как желание поскорее принять
вас.
     - Простите и вы непозволительную настойчивость, с какой  я
потревожил  ваш сон, быть может, исполненный пленительных грез,
- ответил маркиз, - но на  меня  возложено  поручение,  которое
между людьми благородной крови не терпит отлагательств.
     - Вы  крайне  заинтересовали меня, - заметил Валломбрез, -
ума не приложу, что это за неотложное дело.
     - Без  сомнения,  вы,   герцог,   запамятовали   некоторые
обстоятельства вчерашнего вечера, - пояснил маркиз де Брюйер. -
Такие  ничтожные  подробности не достойны запечатлеться у вас в
памяти. Поэтому, если позволите, я вам напомню  их.  В  уборной
для актрис вы почтили лестным вниманием молодую особу, играющую
простушек:  Изабеллу,  так,  кажется,  ее  зовут.  Из  шалости,
которую я, со своей стороны,  не  считаю  предосудительной,  вы
пожелали  приклеить  ей  на  грудь  "злодейку".  Это намерение,
которое я не собираюсь судить, сильно задело одного из актеров,
капитана Фракасса, и он имел смелость удержать вашу руку.
     - Вы  самый  точный  и  добросовестный  из  историографов,
маркиз,  -  перебил Валломбрез. - Все так от слова до слова, но
позвольте  закончить  рассказ:  я  посулил  этому  негодяю,  по
наглости  равному  дворянину,  задать  ему хорошую порку, самое
подходящее наказание для проходимцев его звания.
     - Нет большой беды в том, чтобы проучить  на  такой  манер
провинившегося  фигляра  или  писаку,  - невозмутимо подтвердил
маркиз, - эти канальи не стоят  палок,  которые  ломают  об  их
спины, но тут дело иное. Под именем капитана Фракасса, который,
кстати,  порядком  потрепал ваших молодцов, скрывается барон де
Сигоньяк  -  дворянин  старинного  рода  и  одной   из   лучших
гасконских фамилий. Никто не скажет ничего дурного на его счет.
     - Какого  же  черта  он  затесался в труппу комедиантов? -
спросил молодой  герцог  де  Валломбрез,  теребя  кисти  своего
халата.  - Мог ли я заподозрить, что потомок Сигоньяков укрылся
под шутовской одеждой и  под  накладным  носом,  выкрашенным  в
красный цвет?
     - На  первый ваш вопрос я отвечу без промедления, - сказал
маркиз. - Между нами говоря, мне кажется, барон сильно  увлекся
Изабеллой;  не имея возможности оставить ее у себя в замке, он,
чтобы не разлучаться с предметом своей страсти, сам  вступил  в
труппу  актером.  Кому,  как не вам, одобрить эту романтическую
затею, раз дама его сердца завяла ваше воображение?
     - Да, конечно, все это я допускаю,  но,  согласитесь,  мне
трудно  было  догадаться  об  этой любовной интриге, а поступок
капитана Фракасса был дерзок...
     - Дерзок со стороны комедианта, -  подхватил  господин  де
Брюйер,   -   но   вполне   естествен   со  стороны  дворянина,
приревновавшего свою возлюбленную.  А  посему  капитан  Фракасс
сбрасывает  маску  и  в  качестве барона де Сигоньяка через мое
посредство передает вам вызов, требуя у вас  удовлетворения  за
учиненную ему обиду.
     - Но  кто  докажет  мне,  -  возразил  Валломбрез,  -  что
комедийный бахвал из бродячей труппы не низкопробный  интриган,
присвоивший себе благородное имя Сигоньяков, чтобы я оказал ему
честь своею шпагой выбить у него из рук бутафорскую колотушку?
     - Знайте,  герцог,  я  не  взялся  бы служить свидетелем и
секундантом человеку худородному, - с достоинством ответствовал
маркиз де Брюйер. - Я лично знаю барона  де  Сигоньяка,  -  его
замок  находится  всего в нескольких лье от моих поместий. Я за
него ручаюсь. Впрочем,  если  вы  все  же  сомневаетесь  в  его
происхождении,    у   меня   под   рукой   документы,   могущие
безоговорочно  убедить  вас.  Разрешите  позвать  моего  лакея,
который дожидается в прихожей и вручит вам эти грамоты.
     - В том нет ни малейшей надобности, - возразил Валломбрез,
- мне  достаточно  вашего  слова.  Я принимаю вызов. Кавалер де
Видаленк, мой друг,  будет  при  мне  секундантом.  Благоволите
сговориться  с  ним.  Я  согласен  на  любое  оружие и на любые
условия. Я не прочь узнать, так ли  хорошо  барон  де  Сигоньяк
отражает  удары  шпаги,  как  капитан  Фракасс  -  удары палок.
Прелестная Изабелла увенчает победителя, как  в  доброе  старое
время  на  рыцарских  турнирах.  Но  дозвольте  мне  удалиться.
Господин де Видаленк, которому отведены покои у меня в доме, не
замедлит сойти вниз, и вы с ним договоритесь о  месте,  часе  и
оружии. Засим beso a vuestra merced la mano, caballero1.
     С  этими  словами  герцог де Валломбрез отвесил маркизу де
Брюйеру изысканно учтивый поклон и, приподняв  тяжелую  штофную
портьеру,  исчез  за ней. Несколько минут спустя явился кавалер
де Видаленк, чтобы вместе с маркизом  выработать  условия.  Они
выбрали  шпагу,  как  естественное оружие дворянина, встречу же
назначили на завтра, потому что Сигоньяк  не  желал,  в  случае
ранения  или  смерти,  сорвать  спектакль, объявленный по всему
городу. А местом действия избрали лужок за городскими  стенами,
облюбованный   дуэлистами   Пуатье   по  причине  уединенности,
утоптанной почвы и удобного местоположения.
     Маркиз де Брюйер вернулся в  гостиницу  "Герб  Франции"  и
отдал  Сигоньяку отчет о выполненном поручении, а барон с жаром
поблагодарил за столь успешно улаженное дело, ибо ему  бередило
душу  воспоминание  о  наглых  и непристойных взглядах герцога,
обращенных на Изабеллу.
     Представление должно было начаться в три часа, и городской
глашатай с утра уже обходил улицы, под барабанный бой  возвещая
о  предстоящем  спектакле,  как  только  вокруг него скоплялись
любопытные. У этого  молодца  была  могучая  глотка,  а  зычный
голос,  привыкший  к  обнародованию  указов, возглашал название
пьес и прозвища актеров с высокопарнейшей торжественностью.  От
его  раскатов дребезжали стекла в окнах и звенели в тон стаканы
на  столах.  При  каждом  слове   он   автоматически   выдвигал
подбородок,   что   придавало   ему   сходство  с  нюрнбергским
щелкунчиком, к несказанной радости  уличных  мальчишек.  Глазам
обывателей  тоже  была дана пища, и те, кто не слышал глашатая,
могли прочитать вывешенные на людных  перекрестках,  на  стенах
залы  для  игры  в  мяч  и  на воротах "Герба Франции" огромные
афиши,  на  которых  рукой  Скапена  -  каллиграфа   труппы   -
попеременно  черными  и  красными буквами были обозначены пьесы
предстоящего  спектакля:  "Лигдамон  н  Лидий"  и  "Бахвальство
капитана  Фракасса".  Составленные лаконически, в римском духе,
афиши не могли бы покоробить самый изысканный  вкус.  У  дверей
залы   был   поставлен   гостиничный   слуга,   наряженный  под
театрального  капельдинера  в  замызганную  зеленую  с   желтым
ливрею.  В надвинутой до бровей широкополой шляпе с пером такой
длины, что  им  можно  было  сметать  с  потолка  паутину,  при
картонной  шпаге  на толстой перевязи, он с помощью бутафорской
алебарды сдерживал толпу зрителей, не  пропуская  тех,  кто  не
пожелал  раскошелиться  и  бросить  монетку в серебряное блюдо,
стоявшее на столе, иначе  говоря,  уплатить  за  место  или  же
предъявить  пригласительный  билет. Тщетно мелкие канцеляристы,
школяры, пажи  и  лакеи  пытались  пробраться  неправым  путем,
прошмыгнув  под  грозной  алебардой,  - бдительный страж пинком
отшвыривал их на середину улицы, причем  иные  из  них,  дрыгая
ногами,  падали в канаву к величайшей потехе остальных, которые
держались за  бока,  глядя,  как  неудачники  уныло  стряхивают
налипшую на них грязь.
     Дамы прибывали в портшезах, и верзилы-лакеи бежали рысью с
этой легкой  ношей.  Некоторые  из  мужчин  явились  верхом  и,
спрыгивая с лошадей или мулов, бросали поводья слугам,  нанятым
для  этой  цели.  Две-три  колымаги  с  порыжевшей  позолотой и
слинявшей живописью, извлеченные из каретного сарая ради такого
редкого   случая   и   влекомые    неповоротливыми    конягами,
останавливались  у  дверей,  и  оттуда,  как  из Ноева ковчега,
выползали ископаемые провинциально-допотопного вида, обряженные
в платья, бывшие в моде при покойном короле. Однако эти  кареты
при   всей   своей   ветхости  вызывали  почтение  у  зрителей,
сбежавшихся поглазеть на театральную публику,  а,  поставленные
на  площади  в ряд, эти рыдваны и правда имели весьма достойный
вид.
     Вскоре зала наполнилась так, что зубочистку  не  воткнешь.
По    обе    стороны   сцены   были   поставлены   кресла   для
высокопоставленных особ, что, конечно,  вредило  впечатлению  и
мешало  актерам,  но  так  вошло  в  привычку,  что не казалось
нелепым. Молодой герцог де  Валломбрез  в  унизанном  блестками
черном  бархате и в волнах кружев красовался там рядом со своим
другом,  кавалером  де  Видаленком,  одетым  в  изящный  костюм
фиолетового  шелка,  обшитый  золотым  аграмантом. Что касается
маркиза де Брюйера, он занял место в оркестре  позади  скрипок,
чтобы без стеснения хлопать Зербине.
     По  бокам  залы  из еловых досок, задрапированных шелком и
старыми фландрскими шпалерами, были сколочены  подобия  лож,  а
середину  занимал  партер  со  стоячими  местами  для небогатых
горожан, лавочников, судейских писцов, подмастерьев,  школяров,
лакеев и прочего сброда.
     В  ложах,  расправляя юбки и обводя пальцем вырез корсажа,
чтобы   выставить   напоказ    красоты    белоснежной    груди,
располагались  дамы,  разряженные  со  всем великолепием, какое
позволял их гардероб, несколько отставший от  придворной  моды.
Но   смею  уверить,  у  многих  изящество  успешно  подменялось
роскошью, по крайней мере, в глазах малосведущей провинциальной
публики.  Были  там  и   фамильные   булыжники-бриллианты,   не
утратившие  своего  блеска,  несмотря  на почерневшую оправу; и
старинные кружева, правда, пожелтевшие,  но  весьма  ценные;  и
длинные  золотые  цепочки,  по  двадцать  четыре  карата звено,
увесистые и дорогие, хоть и старомодной работы; и оставшиеся от
прабабок шелковые и парчовые ткани, каких уже не изготовляют ни
в Венеции, ни в Лионе. Были  даже  и  прелестные  юные  личики,
розовые  и свежие, которые имели бы большой успех в Сен-Жермене
и в Париже, при всем своем не  в  меру  простоватом  и  наивном
выражении.
     Некоторые  из  дам, не желая, по-видимому, быть узнанными,
не сняли  полумасок,  что  не  мешало  весельчакам  из  партера
называть  их  и рассказывать об их пикантных похождениях. И все
же  одна  дама,   по-видимому,   в   сопровождении   горничной,
замаскированная тщательнее других и державшаяся в глубине ложи,
чтобы  на  нее  не  падал  свет,  сбивала  с  толку любопытство
сплетников. Наброшенная на голову  и  завязанная  у  подбородка
косынка  из  черных  кружев скрывала цвет ее волос, а платье из
дорогой, но темной ткани сливалось  с  мраком  ложи,  где  дама
старалась  стушеваться, в отличие от других зрительниц, которые
только и думали, как бы покрасоваться в огне свечей. Временами,
словно желая защитить глаза от яркого света, дама  поднимала  к
лицу  веер  из  черных  перьев,  где  посередке  было вставлено
зеркальце, в которое она забывала смотреться.
     Скрипки, заигравшие ритурнель, привлекли всеобщее внимание
к сцене, и никто больше не занимался  таинственной  красавицей,
похожей на dama tapada Кальдерона.
     Представление  началось  с "Лигдамона и Лидия". Декорации,
изображавшие сельский ландшафт с зеленью деревьев, с ковром  из
мха,  с  прозрачными  струйками родников и дал