сь полосы  традиционного
костюма,   который   он   не   успел  сменить  после  недавнего
представления; а может, за  скудостью  гардероба,  он  носил  в
жизни то же платье, что и на сцене.
     Что  до  Тирана,  то  это  был  большой  добряк,  которого
природа,  надо  полагать,  в  шутку,  наделила  всеми  внешними
признаками  свирепости.  Никогда еще столь кроткая душа не была
заключена  в  столь  богопротивную  оболочку.  Сходящиеся   над
переносицей   черные  косматые  брови  в  два  пальца  шириной,
курчавые волосы, густая борода до самых  глаз,  которую  он  не
брил,   чтобы   не   нуждаться  в  накладной,  играя  Иродов  и
Полифонтов, темная, будто дубленая кожа - все,  вместе  взятое,
делало его наружность такой грозной и страшной, какой художники
любят  наделять  палачей  и  их  подручных  в мучениях апостола
Варфоломея или усекновениях  главы  Иоанна  Крестителя.  Зычный
голос,  от  которого  дребезжали  оконные стекла и подпрыгивали
стаканы на столе,  усугублял  впечатление  ужаса,  производимое
этим  страшилищем,  облаченным  в  допотопный  черный бархатный
кафтан; недаром публика обмирала, когда  он,  рыча  и  завывая,
читал  стихи  Гарнье и Скюдери. Кстати, корпуленция у него была
внушительная, способная заполнить любой трон.
     Актер на ролях забияки и хвастуна был худ, костляв,  черен
и  сух,  как висельник летом; кожа у него казалась пергаментом,
наклеенным на костяк; огромный  нос,  похожий  на  клюв  хищной
птицы,   с  горбинкой,  блестевшей,  точно  рог,  перегораживал
пополам   вытянутую   физиономию,    которую    еще    удлиняла
остроконечная  бородка. Из этих двух профилей, склеенных друг с
другом, еле-еле получалось лицо, а глаза, чтобы поместиться  на
нем,  были по-китайски скошены к вискам. Подбритые черные брови
загибались запятой над бегающими глазами, а  непомерно  длинные
усы,  напомаженные  на  концах, были закручены кверху и грозили
небу своими  остриями;  оттопыренные  уши  смахивали  на  ручки
горшка  и  служили  мишенью  для  щелчков  и  оплеух. Весь этот
нелепый облик, скорее похожий  на  карикатуру,  чем  на  живого
человека,  казалось,  был  вырезан  каким-то  шутником на грифе
трехструнной скрипки или  срисован  с  тех  диковинных  птиц  и
зверей,  которые,  на  радость  обжорам,  светятся по вечерам в
фонарях перед  лавкой  пирожника.  Ужимки  хвастуна  и  забияки
Матамора  стали его второй натурой, и, даже сойдя с подмостков,
он  выступал,  расставляя   ноги   циркулем,   задрав   голову,
подбоченясь  одной рукой, а другую положив на эфес шпаги. Наряд
его  составлял  желтый  камзол,  выгнутый   в   форме   кирасы,
отороченный  зеленым, с поперечными прорезями на испанский лад;
крахмальный, торчащий при помощи проволоки и  картона  воротник
величиной  с  круглый  стол,  за  которым могли бы пировать все
двенадцать  паладинов;  панталоны,  собранные  в  буфы,   белые
козловые  ботфорты, в которых его петушиные ноги болтались, как
флейты в футлярах, когда их уносит странствующий  музыкант,  и,
наконец,  гигантская  рапира,  с которой Матамор не расставался
никогда,  хотя  ее  кованый  ажурный  эфес  весил   не   меньше
пятидесяти  фунтов;  поверх  всего этого облачения он для пущей
важности драпировался в плащ, край которого задирался от шпаги.
Не желая ничего упустить,  добавим,  что  два  петушиных  пера,
разветвленных,  как  убор  рогоносца, презабавно торчали на его
серой фетровой шляпе с тульей, вытянутой в виде реторты.
     Ремесло писателя уступает ремеслу живописца в том, что  он
может показывать предметы лишь последовательно. Достаточно было
бы  беглого взгляда, чтобы охватить картину, в которой художник
сгруппировал бы за столом всех  обрисованных  нами  персонажей;
там запечатлелись бы все блики света и тени, разнообразные позы
с  присущим  каждой  фигуре колоритом, и мельчайшие подробности
костюма, недостающие нашему описанию, и без того длинному,  как
и  старались  мы  сделать  его покороче; но нам ведь нужно было
познакомить  вас  с   труппой   комедиантов,   так   неожиданно
вторгнувшихся в уединенный замок Сигоньяка.
     Начало  ужина  прошло  в  молчании; большой аппетит, как и
большое чувство, всегда безмолвен. Но когда первый, самый лютый
голод был утолен,  языки  развязались.  Молодой  барон,  должно
быть, не наедавшийся досыта с тех пор, как его отняли от груди,
хоть  и желал казаться перед Серафиной и Изабеллой мечтательным
и влюбленным, однако поедал, или, вернее, пожирал, все  кушанья
с  величайшей  алчностью,  -  трудно  было поверить, что он уже
поужинал. Педанта забавляла такая юношеская ненасытность, и  он
все  подкладывал  на тарелку хозяина замка крылышки куропаток и
ломти ветчины, и они тотчас же исчезали, как  хлопья  снега  на
раскаленном  железе.  Вельзевул, у которого жадность взяла верх
над страхом, решился покинуть свой неприступный пост на карнизе
поставца, резонно рассудив, что за уши оттрепать его трудно  по
причине  отсутствия ушей, так же как вряд ли возможно проделать
с ним шутку дурного тона, привязав ему к хвосту  кастрюлю,  ибо
без  наличия  такового  немыслимо  и столь вульгарное озорство,
недостойное  людей  благовоспитанных,  какими  казались  гости,
сидевшие    вокруг    стола,    заставленного    сочнейшими   и
благоуханнейшими яствами. Он прокрался к столу, прячась в  тени
и  распластавшись так, что сгибы его лап торчали, как локти над
туловищем,  -  точь-в-точь  пантера,   подстерегающая   газель.
Добравшись  до стула, на котором сидел Сигоньяк, он поднялся и,
чтобы привлечь внимание хозяина, всеми десятью когтями принялся
скрести  его  колено,  будто   играл   на   гитаре.   Сигоньяк,
снисходительный  к  смиренному  другу,  который столько времени
терпел голод,  служа  своему  господину  верой  и  правдой,  не
замедлил  разделить  с  ним  удачу, бросая ему под стол кости и
объедки, которые кот принимал с  бурной  признательностью.  Пес
Миро проник в пиршественную залу вслед за Пьером и тоже получил
немало лакомых кусков.
     Жизнь  словно  возвратилась в мертвое жилище, наполнив его
светом, теплом  и  шумом.  Актрисы,  хлебнув  по  глотку  вина,
стрекотали,  как  сороки  на  ветках,  превознося  таланты друг
друга. Педант и  Тиран  спорили  о  сравнительных  достоинствах
пьесы  комической  и  пьесы  трагической, - один утверждал, что
куда труднее вызвать у почтенных зрителей смех, нежели напугать
их нянюшкиными сказками, у которых нет иных преимуществ,  кроме
старины, другой же доказывал, что шутки и прибаутки, сочиняемые
комедиографами, принижают самого автора.
     Леандр  достал  из  кармана зеркальце и смотрелся в него с
таким же самодовольством, как блаженной памяти Нарцисс  в  воды
ручья.  Наперекор своим ролям, Леандр не был влюблен в Изабеллу
- он  метил  выше.  Авантажной   наружностью,   великосветскими
манерами    он    надеялся   прельстить   какую-нибудь   пылкую
аристократическую вдовушку, чья карета, запряженная  четверней,
подхватит  его  у  выхода  из  театра  и  умчит  в  замок,  где
чувствительная красавица будет его дожидаться в соблазнительном
неглиже,  перед  столом   с   самыми   изысканными   кушаниями.
Осуществилась  ли  его  мечта  хоть  раз? Леандр утверждал, что
да... Скапен отрицал, и это возбуждало между ними  нескончаемые
споры.  Несносный слуга, проказливый, как мартышка, уверял, что
сколько  бы  бедняга  ни  стрелял  глазами,   бросая   в   ложи
убийственные  взгляды, ни смеялся, скаля все тридцать два зуба,
сколько бы ни играл мускулами ног, ни изгибал стан, приглаживал
гребешочком   волосы   парика   и   менял   белье   к   каждому
представлению,  лишая  себя завтрака, чтобы заплатить прачке, -
все же до сих пор он не вызвал вожделения ни  у  одной  знатной
дамы,  даже  сорокапятилетней,  с красными пятнами и волосатыми
бородавками на лице.
     Поймав Леандра на созерцании своей персоны,  Скапен  ловко
возобновил  привычный  спор,  и разъяренный фат предложил пойти
отыскать среди багажа баульчик с раздушенными мускусом и росным
ладаном любовными записочками, полученными им  от  целой  толпы
высокородных  особ  - графинь, маркиз и баронесс, воспылавших к
нему страстью; и это не было пустой  похвальбой,  ибо  порочная
склонность  к гаерам и комедиантам была довольно распространена
в тот век распущенных нравов. Серафина заявила,  что  на  месте
этих  знатных дам она велела бы отстегать Леандра за дерзость и
болтливость, а Изабелла в шутку пригрозила, что  не  пойдет  за
него замуж в конце пьесы, если он не будет поскромнее.
     Сигоньяк  же,  хотя  ужасное  смущение тисками сдавило ему
горло и мешало говорить связно, не мог скрыть, как он  восхищен
Изабеллой,   и  глаза  его  были  красноречивее  уст.  Девушка,
заметив, какое впечатление она производит на  барона,  отвечала
ему  томными  взглядами,  к  великому  неудовольствию Матамора,
втайне влюбленного  в  нее,  впрочем,  без  всякой  надежды  на
взаимность,  ввиду его комического амплуа. Всякий другой, более
ловкий и дерзкий, чем Сигоньяк, повел бы себя  решительнее;  но
наш  бедный  барон  не  обучился  придворным  манерам  в  своем
обветшалом  замке  и,  хотя  не  страдал  недостатком   ума   и
образования, сейчас имел довольно глупый вид.
     Все десять бутылок были добросовестно опорожнены, и Педант
перевернул  последнюю,  осушив  ее  до дна; Матамор верно понял
этот жест и отправился за  новой  партией  бутылок,  оставшихся
внизу  в  повозке.  Барон  уже  слегка  охмелел,  однако не мог
удержаться, чтобы не поднять  за  здоровье  дам  полный  бокал,
доконавший его.
     Педант и Тиран пили, как истые пьяницы, которые никогда не
бывают   ни   совсем  трезвы,  ни  совсем  пьяны;  Матамор  был
по-испански воздержан и мог бы существовать,  как  те  идальго,
что  обедают  тремя оливками и ужинают серенадой под мандолину.
Такая умеренность имела веские основания: он боялся есть и пить
всласть, чтобы не утратить свою феноменальную худобу  -  лучшее
из   его  комических  средств.  Полнота  нанесла  бы  урон  его
дарованию, а потому он, чтобы существовать, постоянно умирал  с
голоду  и в страхе то и дело проверял, сходится ли на нем пояс,
не пополнел ли он, чего доброго, со вчерашнего дня.  Тантал  по
своей  воле,  актер  трезвенник, мученик во имя худобы, ходячий
анатомический препарат, он жил  впроголодь,  и,  постись  он  с
благочестивой  целью,  ему  был  бы  уготован  рай,  как святым
отшельникам Антонию и Макарию. Дуэнья поглощала пищу и питье  в
неимоверных  количествах,  ее дряблые щеки и тройной подбородок
ходили ходуном от работы челюстей, пока еще оснащенных  зубами.
Что касается Серафины и Изабеллы, то они зевали наперебой и, за
неимением  веера, прикрывали рот своими прозрачными пальчиками.
Сигоньяк, заметив это, несмотря на  винные  пары,  обратился  к
ним:
     - Сударыни,  я  вижу,  вам  до  смерти хочется спать, хотя
вежливость вынуждает вас бороться со сном. Я охотно предоставил
бы каждой из  вас  по  обитой  штофом  комнате  с  туалетной  и
альковом,  но мое злосчастное жилище пришло в упадок, как и мой
род, от которого остался я один. Я уступаю  вам  свою  спальню,
чуть  ли  не  единственную  комнату, где не течет с потолка; вы
разместитесь там втроем с госпожой Леонардой,  у  меня  кровать
широкая,  и вы кое-как скоротаете ночь. Мужчины останутся здесь
и устроятся на скамьях и креслах. Только не бойтесь  ни  шороха
обоев,  ни  воя  ветра  в  трубе,  ни  беготни  мышей; могу вас
заверить, что, при всей мрачности моего дома, привидений в  нем
не водится.
     - Я  играю  воинственных  героинь  и  ничего  не  боюсь. Я
подбодрю трусишку Изабеллу, - смеясь, ответила  Серафина.  -  А
Дуэнья  и  сама  у  нас  немножко колдунья, и если к вам явится
черт, она даст ему достойный отпор.
     Сигоньяк взял светильник и  проводил  дам  в  спальню,  на
самом деле вселявшую жуть, - ветер колебал неверное пламя, и по
балкам  потолка  пробегали  причудливые  тени, а в неосвещенных
углах, казалось, ютятся фантастические чудовища.
     - Превосходная  декорация  для  пятого  акта  трагедии,  -
заметила   Серафина,  оглядываясь  по  сторонам,  меж  тем  как
Изабелла,  очутившись  в   этой   промозглой   тьме,   невольно
вздрогнула не то от холода, не то от страха.
     Все  три  женщины,  не  раздеваясь,  нырнули  под  одеяло.
Изабелла улеглась посередине на тот случай, если из-под кровати
высунется мохнатая лапа какого-нибудь  призрака  или  оборотня;
так  пусть  ему  попадется  сперва  Дуэнья или Серафина. Обе ее
храбрые  товарки  вскоре  заснули,  а  пугливая  девушка  долго
лежала,  устремив  открытые глаза на заколоченную дверь, словно
подозревая, что за ней таятся целые сонмы привидений  и  ночных
ужасов. Однако дверь не отворилась, никакой призрак в саване не
появился  оттуда,  потрясая  цепями,  хотя  непонятные  звуки и
доносились порой из пустынных покоев; но под конец сон  посыпал
золотым  песком  веки  боязливой  Изабеллы, и ее ровное дыхание
вторило теперь похрапыванию ее товарок.
     Педант спал крепчайшим  сном,  уткнувшись  носом  в  стол,
напротив  Тирана,  который  оглушительно храпел и во сне бубнил
обрывки александрийских стихов. Матамор оперся головой о спинку
кресла, положил вытянутые ноги на каминную решетку,  завернулся
в  свой  серый  плащ  и  стал  похож на селедку в бумаге. Боясь
помять свою куафюру, Леандр держал голову  прямо,  однако  спал
очень сладко. Сигоньяк прикорнул в оставшемся свободным кресле,
но события этой ночи взволновали его, и ему не спалось.
     Две молодые женщины не могут вторгнуться в жизнь юноши, не
возмутив  ее,  особенно  если  этот  юноша  до той поры жил без
радостей, лишенный всех утех юных лет по милости  злой  мачехи,
которую зовут нищетой.
     Пожалуй,  покажется  неправдоподобным, что молодой человек
дожил до двадцати  с  лишним  годов  без  единой  интрижки;  но
Сигоньяк  был  горд,  и, не имея возможности появляться в свете
так, как приличествовало его имени и положению, он  предпочитал
сидеть  дома.  Родители  его умерли, а кроме них, ему не у кого
было просить помощи, и он с каждым днем все более погружался  в
уединение  и  тоску.  Правда,  не  раз  во время своих одиноких
прогулок  он  встречал  Иоланту  де  Фуа,  скакавшую  на  белом
иноходце  в  погоне  за  оленем, в сопровождении отца и молодых
вельмож. Это лучезарное видение часто мелькало в его  снах;  но
что  общего  могло быть между богатой знатной красавицей и им -
захудалым, обнищавшим, убогим на вид дворянчиком? Он, отнюдь не
желая быть  замеченным  ею,  наоборот,  при  встречах  старался
стушеваться,  из  боязни  вызвать  смех  своей  помятой линялой
шляпой  с  изъеденным  крысами  пером,  поношенной   мешковатой
одеждой и старой смирной клячей, более подходящей для сельского
священника,  нежели  для  дворянина, ибо нет ничего обиднее для
благородного сердца,  чем  показаться  смешным  предмету  своей
любви;   стремясь  заглушить  зарождающееся  чувство,  Сигоньяк
приводил себе все трезвые и суровые доводы, какие может внушить
бедность. Успел ли он в этом? Нам судить трудно. Сам он считал,
что ему удалось отогнать от себя  эту  мысль,  как  несбыточную
мечту, полагая, что ему и без того довольно несчастий и незачем
к ним добавлять муки неразделенной любви.
     Ночь  прошла  без  особых  приключений,  если  не  считать
испуга, причиненного Изабелле Вельзевулом, который  пристроился
на ее груди и не желал уходить с такой мягкой подушки.
     Сигоньяк  же  всю  ночь  не сомкнул глаз оттого ли, что не
привык  спать  иначе  как  в  постели,  оттого  ли,   что   его
взбудоражило  соседство  хорошеньких  женщин. Мы скорее склонны
думать, что у него в голове зародились смутные  планы,  тревожа
его  и  гоня  сон.  Появление  комедиантов  представлялось  ему
счастливым  случаем,  зовом  самой  судьбы,   побуждающей   его
покинуть родовую лачугу, где его молодые годы увядали бесславно
и бесцельно.
     Занимался день, и голубоватый свет, проникая сквозь окна в
частых свинцовых переплетах, придавал болезненно-желтый оттенок
огню угасающих  ламп.  Освещенные  с  двух  сторон  лица спящих
оказались  двухцветными,  наподобие   средневековых   костюмов.
Леандр  пожелтел,  как  лежалая  свеча,  и  стал  смахивать  на
воскового Иоанна Крестителя в парике из шелковой  бахромы  и  с
облупившейся,  несмотря  на  стеклянный колпак, краской. Крепко
сомкнутые   веки,   стиснутые   челюсти,   торчащие   скулы   и
заострившийся   нос,  словно  защемленный  костлявыми  пальцами
смерти, делали Матамора похожим на собственный труп.
     Багровые  пятна  и  апоплексические.  прожилки   испещряли
пьяную   образину   Педанта;   нос   его   из  рубинового  стал
аметистовым, а  толстые  губы  были  покрыты  синеватым  винным
налетом.  Капельки пота, стекая по рытвинам и бороздам его лба,
задержались, в зарослях седоватых бровей; дряблые щеки обвисли.
В отупении тяжелого сна лицо актера  было  отвратительным,  меж
тем  как  в  бодрствующем  состоянии  оно привлекало выражением
остроты и живости ума; он  сидел,  привалясь  к  краю  стола  и
напоминая  старого гуляку, козлоногого Сатира, после вакханалии
упавшего замертво на краю оврага.
     Тиран держался вполне прилично,  на  его  мучнистом  лице,
обросшем  черной  щетиной,  на  лице  незлобивого и по-отечески
добродушного палача, вообще не  могло  быть  заметных  перемен.
Субретка  тоже  довольно  сносно выдержала нескромное вторжение
дневного света; вид у нее был не очень  измученный,  разве  что
более   густая   синева   вокруг   глаз  да  фиолетовые  жилки,
проступившие на  щеках,  говорили  о  дурно  проведенной  ночи.
Сладострастный   солнечный   луч,  проскользнув  между  пустыми
бутылками, недопитыми  бокалами  и  остатками  кушаний,  ласкал
подбородок  и  губы  девушки,  точно фавн, который заигрывает с
сонной  нимфой.  Целомудренные  вдовицы  на   стенах   пытались
покраснеть  под  желтым  слоем  лака,  глядя,  как их уединение
оскверняется этим табором бездомных бродяг; и в самом деле, вся
пиршественная  зала  представляла  собой  омерзительную   своей
несуразностью картину.
     Субретка  первая  проснулась  от поцелуя утреннего солнца;
она вскочила, выпрямилась на своих стройных  ножках,  отряхнула
юбки,  как  птица  -  перья,  пригладила  волосы ладонью, чтобы
вернуть им глянец, и, увидев, что барон Сигоньяк сидит в кресле
и смотрит перед собой недремлющим взором, направилась к нему  и
сделала реверанс по всем правилам театрального искусства.
     - Мне очень жаль, - сказал Сигоньяк, отдавая поклон, - что
мое разрушенное  жилище, более пригодное для призраков, чем для
живых людей, не позволило  мне  оказать  вам  лучший  прием;  я
предпочел бы, чтобы вы почивали здесь на простынях голландского
полотна,  под  узорчатым атласным балдахином, а не маялись бы в
этом обветшалом кресле.
     - Полноте, сударь! - возразила Субретка. - Не будь вас, мы
провели бы  ночь,  дрожа  от  холода  под  проливным  дождем  в
повозке,   завязшей  в  грязи,  и  утром  чувствовали  бы  себя
прескверно. Вы с пренебрежением говорите об этом обиталище,  на
самом  же  деле  оно  великолепно  по сравнению с теми сараями,
которые продувает  насквозь  и  где  нам,  тиранам  и  жертвам,
принцам  и принцессам, Леандрам и Субреткам, нам - комедиантам,
кочующим из города в город, - частенько приходится ночевать  на
охапке соломы.
     Пока  барон  и Субретка обменивались учтивыми заверениями.
Педант с громким треском рухнул на  пол.  Кресло  не  выдержало
наконец   такой   ноши,   подломилось   под   ним,  и  толстяк,
растянувшись во весь  рост,  барахтался,  как  перевернутая  на
спину   черепаха,   издавая   невнятные   возгласы.  Падая,  он
машинально ухватился  за  край  скатерти  и  потащил  за  собой
посуду,  которая  каскадом посыпалась на него. От грохота разом
проснулись все остальные актеры. Тиран потянулся, протер глаза,
а затем подал руку помощи старику и поставил его на ноги.