нческие годы...
     - Вряд  ли меня тронула бы эта пьеса. Слишком далеко от нас то время...
Полковник   Вершинин,   Тузенбах...   Чехов  все-таки  идеализировал  господ
офицеров, - сказал Пилляр.
     - А  ты не ошибаешься? Я сегодня слушал, что говорил со сцены полковник
Вершинин, и думал, кого он мне напоминает...
     - Кого же?
     - Когда  я  в  первый  раз,  в  восемнадцатом  году,  встретил  Николая
Михайловича  Потапова,  он  говорил  как мечтатель, благородный мечтатель. Я
подумал,  вот  с  такими  людьми советская власть будет работать, это чистые
люди.  У  Вершинина,  у  чеховского  Вершинина, есть много общего с Николаем
Михайловичем.
     - Верно, - подтвердил Старов.
     - Оба  они  -  патриоты  в  самом  высоком смысле слова. А вот, скажем,
Соленый  -  другое  дело.  Он  сегодня  оказался бы по ту сторону баррикады.
Именно  такие  люди  стали  белогвардейцами.  Соленый  чем-то  напомнил  мне
Глебова-Рогдаева.
     - Кстати,  ты на него потратил много времени. Стоило ли? Ведь это явный
враг.
     - Дорогой  товарищ  Пилляр!  В нашем деле легко ожесточиться... Враг-то
он  враг,  и все-таки надо поискать в нем искорку совести. Феликс Эдмундович
говорил  нам:  лишение  свободы  виновных  людей  есть  зло,  к  которому мы
вынуждены  иногда  прибегать,  чтобы  в  будущем  восторжествовали  добро  и
правда.
     - Дзержинский  не только так говорил, он эти слова написал в приказе, -
заметил  Пилляр.  -  Все  это  верно,  и  наступит  такое  время,  когда  не
потребуется  лишать  людей  свободы, а тем более жизни... Но иной раз трудно
сохранить  хладнокровие.  Вот случай: месяца два назад я выезжал в Одессу по
делу бывшего ротмистра фон Рогге...
     - ...которого сигуранца перебросила из Бессарабии?
     - Да.  Это  садист,  изверг,  колчаковец.  При  допросе  он  мне эдак с
улыбочкой  говорит:  "Много  я  вашей братии перевешал". И тут же рассказал,
как  по  его приказу запороли насмерть двадцать семь крестьян в Оренбургской
губернии.  Откровенно говоря, хотелось сразу же его пристрелить, как бешеную
собаку...
     Пилляр  даже  побледнел, вспоминая этот допрос. Вообще он был молчалив,
но на этот раз разговорился:
     - Конечно,  я  сдержался,  и,  оказалось,  не  напрасно. Под конец этот
изверг "сломался": плакал, молил пощадить, выдал своего сообщника.
     Артузов  слушал,  по привычке ходил по комнате и остановился у карты на
стене.
     - Какая  огромная  наша  страна!  Какая  протяженность границ! Тысячи и
тысячи   километров...  Турецкая  граница  -  горы,  ущелья...  Надо  крепко
запереть  все  щели,  особенно  в  районе  Батум - Артвин. Может быть, в эту
минуту  какой-нибудь  новый фон Рогге пробирается через границу, пока мы тут
философствуем...
     - Можно пофилософствовать. Сегодня у нас затишье.
     - "Трест"   себя  оправдывает,  -  продолжал  Артузов,  -  хотя  с  его
"гостями",  которые  идут  через "окна", у нас много хлопот. А затем, каждый
раз,  когда  Якушев или Потапов переходят границу и отправляются в Париж или
в Варшаву, я в большой тревоге. Ведь они ходят по острию ножа.
     - Но делают это искусно.
     - Да,  но не надо забывать, что для них это смертельный риск. У Якушева
семья,  дети.  Потапову  за пятьдесят" он болеет, ему трудно делать переходы
через  границу.  Конечно,  мы  стараемся  все  предусмотреть,  но  всего  не
предусмотришь.  Малейший  просчет - и человек может погибнуть... Думал ли я,
когда  получал диплом инженера, что буду ловить шпионов и диверсантов? И кто
из нас думал об этом? Но пока существует капитализм - наше место здесь.
     Прозвенел телефонный звонок Артузов взял трубку:
     - Расшифровали?  Читайте...  -  Он повторял вслух то, что ему читали: -
"В  Армавире  арестован  курьер  генерала Улагая. Казачий офицер. При аресте
оказал сопротивление".
     Еще телефонный звонок по другому аппарату.
     - Иду,  Феликс  Эдмундович.  -  Обращаясь  к  Пилляру  и  Старову: - На
Северном  Кавказе,  видимо, действуют не связанные с "Трестом" монархические
группы. Вот вам и затишье! Сегодня нам вряд ли придется отдыхать.
     И Артузов вышел из кабинета.


50

     "Племянники"  больше  не стремились в Ленинград. Там, по их словам, "не
было  никакой  общественности".  Стауниц  сообщил,  что в Ленинграде большие
аресты  и,  по  его  мнению,  под  Москвой,  на  даче,  "племянникам"  будет
безопаснее,  чем в городе. Марии Владиславовне поручили "химию" - проявление
написанной  особыми  химическими  чернилами  корреспонденции  из-за границы.
Якушев, навещая Захарченко, удивлялся ее энергии и выносливости.
     - Старею,  -  говорила  она, - чувствую, что это мои последние силы. Вы
видите, я все отдаю "Тресту".
     Как-то  раз  он  прочел  ей  письмо  от  Высшего монархического совета,
подписанное Марковым:
     "С   помощью   румын   мы   собираемся  составить  русский  корпус  для
своевременного   вступления   в   Малороссию.   Румыны  уверены  в  войне  и
готовятся...  Наша работа все более стягивается к Румынии, где зреют большие
возможности  для  сосредоточения  наших сил. Как отнеслись бы у вас к отказу
от Бессарабии и военному участию румын..."
     Мария Захарченко слушала, не выражая особого интереса.
     - Возмутительно!  -  сказал  Якушев.  - Как мы, МОЦР, можем смотреть на
отказ   от  Бессарабии?  Отдать  Бессарабию  за  разрешение  формировать  на
территории Румынии русский корпус?
     - Что же вы ответили?
     - Ответили,  что в румынском вопросе только прямо выраженное приказание
великого князя Николая Николаевича может заставить нас изменить взгляд.
     - А  по  мне,  все равно. Лишь бы началось. В общем, все это старческая
болтовня.  Я  вижу  только  одного  способного человека - Кутепова. Когда вы
встретитесь с ним?
     - Я   предлагал  устроить  встречу  в  Данциге,  Ревеле,  Риге,  а  мне
навязывают Париж. Нам диктуют, но мы не принимаем диктата.
     - Играем в амбицию?
     Глаза ее горели, лицо исказилось. "Вот ведьма", - подумал Якушев.
     - Вам предлагают Париж, вас приглашают, а вы возитесь с поляками!
     - Благодаря  полякам  у  нас  есть  два  "окна" на границе, есть визы в
любую  страну,  будет  плацдарм - лесные дачи. Но мы не хотим платить за это
шпионскими  сведениями.  Дело  не  в  амбиции, а в том, чтобы чистыми руками
взять власть. Поймите!
     Она немного успокоилась:
     - Я  никогда  ни  черта  не  понимала  и  не  понимаю  в  вашей высокой
политике.  Я хочу одного - чтобы законный государь въехал в Кремль и рядом с
ним Александр Павлович!
     - Разве  мы  этого не хотим? Мы хотим видеть Россию во всем могуществе,
а  не разорванную по клочкам соседями. А знаете ли вы, что этот самый Марков
пытался   от  имени  Монархического  совета  заключить  договор  с  польским
генштабом, а его отшили и предложили сноситься через нас, через "Трест"?
     - Может  быть,  то, о чем вы говорите, важно, но я хочу дела, понимаете
ли, дела!
     - Что  вы называете делом? "Возню с револьверчиками, булавочные уколы",
как говорит Врангель?
     - Врангель?  Он  работает  на  себя!  Я  хочу,  чтобы  вы встретились с
Кутеповым! Где угодно, хоть на луне, но встретились.
     В это время послышался условный стук в дверь.
     - Радкевич?
     - Нет. Вероятно, Стауниц.
     Действительно,  это  был Стауниц. Остановился на пороге и сказал не без
яду, обращаясь к Якушеву:
     - Флиртуете?
     - Еще  бы!..  - вздохнул Якушев и, как всегда, легко и не без изящества
перешел  на  светскую  болтовню:  -  Был  бы  я  лет на десять моложе... "Ты
помнишь ли, Мария, один старинный дом и липы вековые над дремлющим прудом?"
     - Это чьи стихи? - заинтересовалась Захарченко.
     - Угадайте:  "Безмолвные аллеи, заглохший старый сад, в высокой галерее
портретов  длинный ряд..." Алексея Константиновича Толстого. "Ты помнишь ли,
Мария, утраченные дни?"
     - Я-то помню утраченные дни. А помните ли вы, Александр Александрович?
     - Помню, еще как помню.
     - Вы,  я  вижу, любитель стихов. Мой покойный шеф тоже любил при случае
прочитать вслух стишки, - сказал Стауниц.
     - Савинков?
     - Именно  он.  Одно стихотворение часто читал в хорошие минуты. Оно мне
нравилось, я даже запомнил.
     - Какое же? - равнодушно спросила Захарченко.
     - А вот. - Стауниц откашлялся, скрестил на груди руки и начал:

                Когда я в бурном море плавал
                И мой корабль пошел ко дну,
                Я так воззвал: "Отец мой Дьявол!
                Спаси, помилуй, я тону.
                Не дай погибнуть раньше срока
                Душе озлобленной моей -
                Я власти темного порока
                Отдам остаток черных дней".

     Стауниц увлекся и не читал, а декламировал, слегка завывая:

                И Дьявол взял меня и бросил
                В полуистлевшую ладью,
                Я там нашел и пару весел,
                И серый парус, и скамью.
                И вынес я опять на сушу,
                В большое злое житие,
                Мою отверженную душу
                И тело грешное мое.

     - Декадентство какое-то... - сказала Захарченко.
     - Это стишки Сологуба. Ну и тип ваш Савинков!
     - А   вы   знаете,  -  продолжал  Стауниц,  -  это  ведь  из  биографии
Савинкова...   Он   мне   сам   рассказывал:   был   смертником,   сидел   в
Севастопольской  военной  тюрьме,  ждал  повешения, а его в тысяча девятьсот
шестом   году  некто  Никитенко,  отставной  флотский  лейтенант,  вывез  из
Севастополя  на  одномачтовом  боте  и  через  три дня доставил в Румынию, в
Сулину...  Года  не  прошло - Никитенко повесили, готовил якобы покушение на
царя,  великого  князя  Николая  Николаевича  и  Столыпина.  Выдал Никитенко
провокатор,  казак из конвоя царя, охранник. И Савинков хоть бы доброе слово
сказал  о  Никитенко,  который  его  избавил  от  петли.  Человек для него -
спичка: понадобился - взял, потом сломал и бросил...
     - А с вами вот не мог он этого сделать, - сказал Якушев.
     - Не на дурака напал.
     - Я  иногда  о  нем  думала...  Мы  могли  бы использовать Савинкова, а
потом, конечно, повесить. Что это у вас, Стауниц?
     - Коньячок. "Мартель". Заграничный подарочек.
     - И  вы  молчали?  -  встрепенулся  Якушев.  -  Такая прелесть! - Потом
осекся,   вспомнив,  что  Старов  предупреждал:  "Не  пейте  с  ними.  Вдруг
потеряете  над  собой  контроль".  -  Пожалуй,  не стану пить сегодня. Вчера
ночью сердце пошаливало.
     - А мы с вами выпьем, Мария Владиславовна. У вас сердце не шалит?
     - Ой,  не зарекайтесь, - и Якушев погрозил им, усмехаясь. - Ну, пожелаю
вам  счастья...  Но  помните:  "Сколько  счастья,  сколько  муки ты, любовь,
несешь с собой". Так поется в цыганском романсе.
     - А вы не тревожьтесь, - сухо сказала Захарченко, - мне не до любви.
     Якушев  ушел.  По  дороге  на  станцию он размышлял о том, как поедет в
Париж  с  Марией  Захарченко  для  свидания  с  Кутеповым. Разумеется, Мария
ничего не знала о решении, состоявшемся в доме на Лубянской площади.
     Для  поездки  в  Париж  предполагалось  подготовить  "окно"  на границе
Финляндии.   Организация  "окна"  требовала  серьезных  хлопот.  Вообще  эта
поездка,  целью  которой было прощупать почву в эмигрантских кругах в Париже
и в Общевоинском союзе Кутепова, была очень сложной.
     Якушева  немного  беспокоила  возникающая  близость  Стауница  и  Марии
Захарченко.  Это  была  не  просто  болтовня  за  коньячком.  Не  такая дама
Захарченко, чтобы болтать о пустяках.
     Он сказал при встрече Стауницу:
     - Эдуард  Оттович!  Вы,  надеюсь,  понимаете, что с "племянниками" надо
держать  ухо  востро.  У  нас,  у "внутренних", свои интересы, мы не для них
таскаем каштаны из огня. Вы меня понимаете?
     - Александр  Александрович!  Я не мальчик. Можете рассчитывать на меня.
А  заколотить с ней дружбу полезно для нас обоих. Все, что я выведаю, будете
знать и вы.
     - Союз до гроба? - Якушев протянул руку Стауницу.
     И все-таки на душе было тревожно.


51

     Беспокоил  "охотнорядец"  - Дядя Вася. Для этого человека убийство было
сущим  пустяком.  О нем знали, что он уцелел после разгрома банд Антонова на
Тамбовщине.  В  Москве связан с людьми, которых разыскивал уголовный розыск.
Дядю  Васю  приметила  Мария  Захарченко  и  вела с ним таинственные беседы.
Якушев говорил ей: "Осторожнее с этим субъектом".
     - Еще чего... Не таких видела.
     - Он по уши в крови.
     - Таких и надо. У него рука не дрогнет.
     Нужно  было избавиться от Дяди Васи. Он имел свои связи, и надо было их
нащупать. Дядю Васю поддерживали кавалергард Струйский и барон Нольде.
     Зубов рассказал, что однажды, подвыпив, Дядя Вася предлагал:
     - Каво хошь из банковских уберу. И деньги возьму.
     - Это же налет?
     - Ну налет. Все денег ищете, а они под носом.
     - Без штаба решать нельзя.
     - Возьмем деньги - штаб спасибо скажет. Да и нам перепадет.
     - А Федоров против...
     - Барин. Чистоплюй.
     Старов  тоже подумывал, как избавиться от антоновца, не всполошив МОЦР.
Этот  субъект  был  опасен  не  менее,  чем  Захарченко  и ее супруг. Но они
находились   под   наблюдением   Стауница,   а  Дядя  Вася  мог  действовать
самостоятельно.
     Как-то  Якушеву  по  делам  службы пришлось несколько часов провести на
совещании  в  НКПС.  Дома,  когда  пришел,  сказали,  что  его разыскивал по
телефону  Козлов  (то  есть  Старов).  Этот  человек  не  стал бы звонить по
незначительному делу. Якушев позвонил Старову.
     - Прочти  "Вечернюю  Москву",  сообщение  на четвертой полосе, - сказал
Старов.
     В  заметке  "Дерзкое  ограбление  отделения  Госбанка" рассказывалось о
раненом милиционере, убийстве одного грабителя и бегстве другого.
     В ту же минуту позвонил Стауниц:
     - Читали?
     - Вы этого ожидали?
     - Нет. Предполагал, что готовится другое.
     - Ждите меня в складе. Еду.
     В складе на Болоте его ожидали Ртищев, Зубов и Стауниц.
     - Эту  скотину  готовили  на  другое  дело...  -  бормотал  растерянный
Ртищев. - Мы согласились на теракт.
     - Кто  это  "мы"?  Штаб  МОЦР  ничего  не  знал. Впрочем, я чувствовал,
догадывался.  Это  все  стерва  Захарченко. Знаете ли вы, что поставлена под
удар  вся организация? Милиция, угрозыск, ГПУ - все на ногах. Где этот сукин
сын?
     - Здесь, - уныло сказал Ртищев, - в подвале.
     - Не нашел другого места спрятаться! Позвать.
     Дядя Вася вылез из подвала. Он был смущен, но держался нагло:
     - Это что, суд?
     - Да.   Суд...  Это  ты  в  антоновских  бандах  мог  своевольничать!..
Молчать!  Мы  строим  новое  царство  чистыми руками, а ты что делаешь? Тебе
категорически  запретили  "экс"! Мало того, что нарушил приказ, так ты еще и
прячешься здесь! Понимаешь, что ты делаешь?
     - Как же все это получилось? - хмуро спросил Стауниц.
     Дядя Вася развел руками:
     - Как?  Все  было  как  надо.  Я  все высмотрел, две недели ходил, весь
район  у  меня тут, - он постучал грязным пальцем по ладони. - Все разведал:
когда  деньги  с  Неглинной  привозят,  один  мильтон сопровождает. Дружка я
нашел для подмоги. Родьку. Обучил его, как и что...
     Он  постепенно увлекся рассказом и, схватив карандаш, чертил на бумаге,
покрывавшей стол, что-то вроде плана:
     - Кассирша,  значит, деньги приняла, мне из окна все видно, милиционер,
усатый  такой, из солдат должно быть, ушел. Родьку, значит, я поставил около
дверей,  вхожу  в  банк,  людей  -  никого.  Через  загородку  - к кассирше,
наставляю  шпалер, хватаю три пачки и к дверям. Слышу - выстрел, другой. Что
такое?  Я  ведь  приказал Родьке: "Не стреляй". А что получилось? Милиционер
не  ушел,  он  за  углом  был,  выбегает  баба  и  как заорет: "Караул! Банк
грабят!"  Милиционер  -  назад,  к  банку.  Родька  в него стрельнул, а он в
Родьку.  Вижу  Родьку,  он неживой лежит, я стрельнул в милиционера, и через
улицу,  в  проходной  двор,  проходным  -  на другую улицу и за угол; на мое
счастье  -  трамвай  на  полном  ходу.  Я  - на подножку, проехал улицу и до
остановки спрыгнул, потом стал петлять...
     - Но почему же сюда? - брезгливо спросил Ртищев.
     - А  сюда  вот  почему:  живу  я  у  Родькиной бабы, он ей проболтался.
Подайся я туда, пойдут расспросы: "Где Родька?" А что я ей скажу!
     - И надумал идти сюда, идиот!
     Дядя Вася искоса посмотрел на Якушева.
     - Тебе запретили "экс"? Запретили. Да и денег взято немного. Сколько?
     - Все  мои...  А Родька - дурак. Хвастал: "Что мне "экс", я в Саратове,
в  Харькове..."  Как  мильтон  его  ловко срезал... Теперь небось потрошат в
мертвецкой.
     - Дурак ты, - сказал Зубов, - не убит твой Родька, легко ранен.
     - Врешь. В газете сказано: "убит".
     - Я  справлялся,  ошибка  в  газете.  Легко  ранен  грабитель.  Сидит в
Гнездиковском.  Сам  Вуль  ведет  следствие.  Все  разболтает твой Родька. И
гулять тебе на свободе осталось два дня, а то и меньше.
     Дядя Вася пошатнулся:
     - Правда? Родные... Ведь это - стенка.
     Все молчали. Слышно было хриплое дыхание Дяди Васи.
     "Затравленный зверь", - думал Якушев.
     - Он, этот Родька, что-нибудь про МОЦР знает?
     - Ни-ни...
     - Врешь небось? Надо тебя куда-нибудь спровадить... Но куда?
     - Пусть пока сидит здесь. Утром что-нибудь придумаем.
     На экстренном совещании в штабе МОЦР Якушев кричал на Ртищева:
     - С  кем  вы  связываетесь?  С  бандитом.  Это - зверь, притом опасный.
Захарченко  его  готовила на теракт, вы об этом знали? Знали! А что из этого
вышло? И все это делалось у меня за спиной!
     Ртищев  и  Струйский только вздыхали. Тут же было решено, что отныне ни
одна акция МОЦР не будет проведена без ведома штаба и лично Потапова.
     Стауниц  доложил,  что  ночью  вывез  Дядю Васю на вокзал и отправил на
Кавказ, к одному контрабандисту, чтобы тот переправил его в Турцию.
     Больше  о Дяде Васе не было слуха. Впрочем, как-то раз говорили, что он
убит при попытке перейти границу.
     В  действительности конец его был несколько иным. До Батума он добрался
благополучно.  Еще  в  Москве  сбрил  бороду  (усы  оставил) и стал похож на
переодетого  городового.  В вагоне полеживал на верхней полке, завязав щеку,
вздыхал,  жалуясь  на  зубную  боль. На станциях не выходил и ел всухомятку,
питаясь тем, что успел купить в Москве, на вокзале.
     В  Батуме  было  тепло, сеял мелкий дождик. Еще на Болоте Стауниц сунул
Дяде  Васе  чье-то  краденое  удостоверение,  и  теперь  он стал Станиславом
Адольфовичем  Стебницким.  Имя было мудреное, притом владельцу удостоверения
было  двадцать  шесть  лет, а Дяде Васе - сорок. В батумскую гостиницу он не
пошел,  а  разыскал  некоего Юсуфа - владельца фруктовой лавки, невдалеке от
набережной.  Дядя  Вася  так  и  не понял, кто такой Юсуф: не то перс, не то
турок.  По словам Стауница, Юсуф был главой контрабандистов, их шефом. Кроме
шелковых  чулок  ценой  в  одну турецкую лиру, бритвенных лезвий и фальшивых
духов  Коти  Юсуф  переправлял  через границу и некоторых господ, не имевших
паспорта и визы.
     Дядя  Вася  спросил Юсуфа, не найдется ли у него светло-зеленый костюм,
Юсуф,  не  поднимая  глаз,  щелкая костяшками счетов, сказал: "Можно". Потом
встал,  подтянул  брюки, оправил на себе розовую жилетку и мигнул Дяде Васе.
Они  ушли  за перегородку. От сладкого запаха мандаринов, груш и винограда у
Дяди Васи слегка кружилась голова.
     Начался  торг.  Речь  шла  о  плате  за  переход  границы  и  об обмене
червонцев.
     - Почем будешь менять?
     - По курсу, - твердо сказал Дядя Вася.
     - На что будешь менять?
     - На золото.
     Юсуф  достал из кармана жилетки золотой империал, подкинул и, оттопырив
кармашек жилетки, ловко поймал.
     Дяде  Васе  хотелось  спать.  Кроме  того, его мучил голод. Решено было
перенести  деловой  разговор в шашлычную, на набережную. В ша