разговора  посла  с  военным атташе. Лауриц убеждал посла: "На этот
раз  перед нами нечто серьезное и солидное". Посол ответил: "Боюсь, что наша
маленькая  страна  будет  проглочена  восстановленной монархией..." Тут Бирк
кашлянул, чтобы дать знать о своем присутствии, разговор оборвался.
     "Значит,  -  думал  Бирк,  -  они  имели  сведения об этой организации,
очевидно, от белых эмигрантов, которые живут в Ревеле".
     Он шел по переулку, шлепая по лужам.
     - По-берегись!
     Его  обгонял  лихач.  Это  было так удивительно в Москве 1922 года, что
Бирк не догадался остановить лихача, но тут же услышал:
     - Прокачу на резвой?
     Бирк сел в пролетку и поинтересовался:
     - Откуда ты взялся, любезный?
     - Дорогомиловские мы. А что?
     - Удивительно.
     - Так ведь нэп, ваша милость...
     Этот  возникший  из  весенней мглы лихач, видение прошлой жизни, хотя и
вез  Бирка,  но  расстроил  его.  Что же, очевидно, Кушакову, Стауницу нужны
лихачи.  Пятнадцать минут, пока лихач мчался по спящему городу, Бирк все еще
думал о разговоре со Стауницем.
     Если  бы Стауниц знал всю правду о Романе Бирке, он не был бы с ним так
откровенен.  Дело в том, что четыре года назад Бирк был красным командиром в
эстонском  коммунистическом  полку.  Это тайна, которую приходилось скрывать
от  всех,  даже  от  дяди.  Роман  Бирк  спасся чудом, когда белогвардейцы и
интервенты   покончили   с   Эстонской  трудовой  коммуной  и  провозгласили
буржуазную  республику. Скрыв свое прошлое, Роман Бирк устроился на службу в
министерство   иностранных   дел.   Он   понимал,  что  его  ждет  в  случае
разоблачения.  С  такими  не  церемонятся  в  буржуазной  Эстонии, их удел -
тюрьма и полевой суд.
     Но  Роман  Бирк  не  изменил  революции  и в глубине души остался верен
идеям, во имя которых сражался в рядах эстонской Красной Армии.


9

     Якушев  потерял  счет дням. Он то впадал в оцепенение и бездумно сидел,
уставившись  в  стену  камеры,  то  приходил  в  ярость,  когда вспоминал об
Артамонове:  "Щенок! И этот князек Ширинский-Шихматов тоже. Я знал его отца,
несчастный рамолик*... Но почему тянут следствие? Кажется, все ясно".
     ______________
     *   Старчески  расслабленный,  близкий  к  слабоумию  человек.  (Это  и
последующие примечания автора.)

     Когда   за  ним  пришли,  Якушев  почувствовал  облегчение.  Скоро  все
кончится.  Сюда,  в эти четыре стены, он не вернется. Он думал, что конвоиры
ждут  за  дверью  камеры. Но его вел тот же надзиратель, и это было странно.
Когда  же  он  очутился  в  комнате,  где происходил первый допрос, и увидел
знакомого  следователя-инженера,  то  не мог поверить глазам. И разговор был
неожиданным.
     - Вы говорили Артамонову и Щелгачеву: "Я против интервенции"?
     - Говорил. Мне отвратительна сама мысль об этом.
     - А  им - нет. Они согласны отдать Россию Антанте, кому угодно, лишь бы
им  возвратили  их  чины, имения. Как вы думаете, для чего вы им были нужны?
Почему  они  и сейчас ждут вас? Кстати, это нам известно. Вы им нужны. Через
вас  они  хотят  руководить контрреволюционной организацией внутри Советской
страны, террористами, диверсантами, шпионами - вот для чего вы им нужны.
     - Но я сказал им, что против террора!
     - Да,  вы  так  говорили.  Вы  говорили  и  о  правительстве из спецов.
Смешно!  Они  только и ждут, чтобы опять сесть на шею народу, а вы им: "Нет,
это  мы,  спецы,  войдем  в  правительство,  а  не вы, эмигранты". А их цель
другая:  "Помогите  вернуться,  а  там  мы  вам  покажем,  кто будет править
Россией".
     "К чему он это говорит, - подумал Якушев. - Скорее бы кончилось".
     - Что бы вы стали делать, если бы очутились на свободе?
     Это было неожиданно. Якушев ответил не сразу.
     - Думаю...  Думаю,  что  был  бы  лоялен  в отношении советской власти,
честно работал бы по специальности.
     - И  только?  А  если к вам явится кто-нибудь оттуда, из эмиграции? Или
из подпольной организации?
     - Пошлю его к черту. Ведь они подвели меня под расстрел.
     - Только поэтому?
     - Не только. У меня было время подумать.
     - И  что  же  вы надумали? "Послать к черту?" В этом выразилась бы ваша
лояльность?  А  этот  тип  пошел  бы  к  другому,  на  другую явку и занялся
подготовкой террористического акта.
     - Я против террористических актов. Я же им говорил.
     - И вы думаете, что вы их убедили?
     - Не думаю, но что они могут сделать? Народ все-таки против них.
     - Однако  у  них  достаточно  сил  для  того,  чтобы лихорадить страну,
натравливать  на  нас  Пилсудского,  Маннергейма,  провоцировать пограничные
конфликты.  У  них  есть  одержимые, которые будут бросать бомбы, стрелять в
наших товарищей.
     - На это вы отвечаете расстрелами.
     - Отвечаем,  конечно. Это государственная необходимость. Мы отвечаем на
белый   террор   -   красным.  Но  начали  они:  они  ранили  Ленина,  убили
Володарского,  Урицкого.  Мы  ведь  отпустили  под  честное слово Краснова и
этого  шута  Пуришкевича. Вы говорили Артамонову о монархических настроениях
в  народе? Говорили? А сейчас вы стали думать иначе? Тогда вам казалось, что
вы знаете народ. А теперь?
     - Теперь...  Я  о многом думал. Перед смертью не лгут... Победы Красной
Армии, как это ни прискорбно для нас, - победы народа.
     - А  если  это  так,  то зачем народу деятельность МОЦР? Вы подумали об
этом?
     - Мало  ли  о  чем  я  думал  в  эти  дни и... ночи. В общем, я написал
последние показания. Мне абсолютно ясна бессмысленность наших действий.
     - Бессмысленность? Преступность.
     - Да.  Преступность.  Я  видел,  что  мы идем против народа, и все-таки
упорно   гнул  свою  линию,  искал  единомышленников,  людей,  способных  на
диверсии,  убийства.  Теперь  я  вижу, как это было мерзко и глупо. Впрочем,
зачем  я  вам  это говорю? Все равно вы мне не поверите, хотя я писал вполне
откровенно.
     - Почему  не  поверим?  Мы  считаем  вас принципиальным человеком, даже
патриотом.  Иначе этого разговора не было бы. У нас с вами идейный поединок.
Ваши  монархические  чувства  - это классовая ограниченность. Нельзя же быть
слепым!  Чтобы  служить родине, надо быть не просто лояльным, а подлинным ее
гражданином,  работать для нее не за страх, а за совесть. Вы подписали отказ
от политической деятельности. Что ж, поверим...
     Он обошел вокруг стола и открыл ящик.
     - Вы  свободны,  Александр  Александрович.  Вот  ваши документы. Можете
продолжать  работать.  С нашей стороны нет никаких препятствий. Предупреждаю
вас  только об одном: ваш арест и все, что связано с ним, необходимо держать
от  всех  в  абсолютной  тайне.  Об  этом  также  предупреждена  и гражданка
Страшкевич.  Для  всех,  в  том  числе и для семьи, вы были в командировке в
Сибири  и  там  болели  тифом.  Мы позаботились о том, чтобы эта версия была
вполне правдоподобна.
     Якушев  не  верил  тому,  что услышал. Но Артузов положил перед ним его
служебное  удостоверение  и другие документы, отобранные при аресте, пропуск
на выход.
     - Я вас провожу.
     Они  шли  рядом по лестнице. С каждой ступенькой Якушев чувствовал, как
он  возвращается к жизни... Часовой взял пропуск и удостоверение, сверил их.
Пропуск оставил у себя, удостоверение возвратил.
     - До свидания, - сказал Артузов.
     Дверь  за  Якушевым  закрылась. Была ночь. Запоздалый трамвай промчался
со  стороны  Мясницкой.  Какая-то  девушка  со  смехом  бежала  по тротуару.
Молодой человек догонял ее. Якушев был на свободе.
     Полчаса  спустя  он подходил к дому, где жил. Два окна его комнаты были
освещены.  Значит,  жена  и  дочь  не  спали.  Он  задержался у самых дверей
квартиры,  взялся  за  подбородок.  "Борода  отросла...  пожалуй,  сразу  не
узнают",  -  подумал  и  позвонил.  Открыла  дверь  дочь  и действительно не
узнала. Высунулся из кухни сосед и сказал: "С выздоровлением!"
     Якушев прошел в свою комнату. Вбежала жена, в халатике.
     - Наконец! Мы так ждали!..
     - Поезд опоздал, - сказал Якушев и подумал: "Месяца на три опоздал".
     - Боже... Mais cette barbe!* Притом седая!
     ______________
     * Но эта борода! (франц.)

     "Милая  институтка,  -  подумал Якушев, - кабы ты знала все... Но ты не
узнаешь..."
     - Утешься. Завтра бороды не будет.
     - Когда  пришла  телеграмма,  я  решила  ехать  к  тебе.  Но  меня  так
напугали...
     - Какая телеграмма? - вырвалось у Якушева.
     - Твоя... Ты что, не помнишь? - сказала дочь.
     - Ах, да. Температура высокая, тиф... Разве упомнишь.
     Он  сидел  в  своем  любимом кресле. Все было на месте: письменный стол
"жакоб",  виды  курорта Экс-Лебэн на стенах, и бронзовая настольная лампа, и
текинский  ковер.  Как  все  знакомо,  как  уютно! В хрустальной вазе увидел
вскрытую телеграмму, взял ее и прочитал:
     "Серьезно болен тчк уход хороший не волнуйся обнимаю Александр".
     - Ты очень устал с дороги?
     - Конечно. Вот если бы ванну...
     Когда  он  шел в ванную в халате из верблюжьей шерсти, купленном где-то
за границей, в коридоре встретился с болтливой соседкой:
     - А  мы  вас заждались... У нас по-прежнему собираются каждый четверг -
преферанс...
     Ванну Якушев придумал, чтобы остаться наедине, собраться с мыслями.
     Сидя  в теплой воде, размышлял: "Завтра пойдет обычная жизнь, служба. К
черту  всякую  политику!  Жить  тихо,  без  всяких  тревог. Иногда театр или
концерт.  Но,  конечно, с Варварой Страшкевич я не буду музицировать. Вообще
эта  связь  с  соседкой,  как  бы Варвара ни была мила и деликатна, не очень
украшает  меня...  И  к  чему  это?  Седина  в  бороду,  а  бес в ребро, как
говорится".
     Он  тщательно  вытерся  мохнатой  простыней, накинул старенький халат и
прислушался.  Кто-то  царапался  в  дверь,  повизгивая.  Бум  - милый песик.
Якушев  открыл  дверь,  и к нему ворвался белый с рыжими пятнами фокстерьер.
Подскочив,  лизнул  хозяина  чуть  не  в  губы.  Это  растрогало Якушева, он
погладил  собачку  и прошел в комнату детей. Сын Саша проснулся и сквозь сон
пробормотал:
     - Папа, ты обещал... в музей...
     - Тебе тут звонил какой-то Любский, - сказала жена.
     "Вот оно... начинается", - подумал Якушев.
     В  воскресенье  утром  он  услышал  в коридоре голос Варвары Николаевны
Страшкевич:
     - Папа дома? А мама? Нет? Жаль...
     Якушев   поморщился,   но,   как  человек  хорошего  воспитания,  пошел
навстречу  даме и пригласил к себе. Она вошла, оглянувшись, подставила щеку.
Он сделал вид, что не заметил, и подвинул ей стул.
     - Ты, надеюсь, на меня не сердишься? - спросила она.
     - Ты сказала правду.
     - Я  бы  не пришла, если бы у нас была простая связь. Я очень увлеклась
тобой,  Александр.  Мы  оба  виноваты  перед  твоей  женой.  Но что было, то
прошло...  Дело  в  том,  -  она понизила голос, - когда я вернулась оттуда,
застала открытку из Ревеля... От Юрия. Он спрашивает о тебе. Что ответить?
     - Ответь,  что  я  был  в  командировке.  Болел. Теперь здоров... Кроме
того,  я  хочу тебе посоветовать молчать обо всем, что произошло со мной и с
тобой.  Молчи,  если  ты не хочешь, чтобы все повторилось и кончилось иначе,
чем в первый раз. Ты понимаешь, о чем я говорю?
     - Ты  мог  бы  не  предупреждать  меня.  Я  не ребенок, я дала подписку
молчать и понимаю, что там шутить не будут... Прощай. Или до свидания?
     - Скорее - прощай.
     Он стоял отвернувшись. Она подождала мгновение и ушла.


10

     Якушев  был  по  натуре  оптимист,  жизнелюб  и не любил себя утруждать
горестным  раздумьем,  но,  оказавшись  на  свободе,  несколько  растерялся.
Правда,  его  долгое отсутствие не отразилось на работе. Начальство выразило
сочувствие  и  осведомилось,  как  он  себя чувствует теперь, после "тяжелой
болезни".  Видимо,  кто-то  сказал:  пусть  работает как ни в чем не бывало.
Якушев  вернулся  к  составлению  плана строительства канала Волго-Дон - как
ему  казалось,  самого несбыточного еще со времен Петра Первого. А душа была
неспокойна.
     Он  никому  не  мог  рассказать  о своих чувствах и о том, что пережил.
Все,  что  произошло,  надо  было продумать в одиночестве. У него никогда не
было  закадычных  друзей,  да если бы они и были, то все равно с ними нельзя
было  говорить.  Тайна  его ареста должна умереть вместе с ним. Среди писем,
которые   пришли,  пока  его  не  было,  он  нашел  одно,  которое  особенно
взволновало. Писал Николай Михайлович Потапов:
     "Милейший  Александр  Александрович,  вот  уже  три  недели я томлюсь в
госпитале,  шалит  сердце.  От  скуки  сатанеешь.  Если у вас найдется часок
свободного времени, навестите старого приятеля".
     Потапов...  Кажется,  он мимоходом назвал его имя в показаниях, а связи
с  поступлением  на  службу. Вряд ли этот случайный разговор может повредить
генералу.  Письмо  написано  три  недели  назад.  Якушев  позвонил Потапову,
генерал был еще в госпитале, в Лефортове.
     И  вот  они  в  саду,  на  скамье  под столетними деревьями. Снег почти
сошел,  земля подсыхает, день теплый, солнечный. Потапов накануне выписки из
госпиталя, ему разрешены длительные прогулки.
     - Привел  бог  опять  в "петровскую военную гофшпиталь", как говорили в
старину.  Прочно  строили  прадеды наши. Правда, каменное здание построили в
начале  прошлого  века,  но  сад  развели  еще  при  Петре...  Мы  сидим под
петровским дубом.
     Потапов поглядел на Якушева: тот был озабочен.
     - Что-то вы в грустях, друг мой?
     - Есть причины.
     - Неприятности  по  службе? Я ведь в некотором роде ваш крестный отец -
дал добрый совет пойти работать...
     Якушев молчал, да и что он мог сказать.
     - Мы  с  вами поступили правильно, как и следовало сынам России. О нас,
может,   и   доброе   слово  скажут  потомки.  Уверен,  что  о  таких  наших
современниках,  как Алексей Алексеевич Брусилов, напишут не одну книгу. И не
потому,  что  будут  изучать  его  полководческое  искусство. Главное - он с
народом.  И  этим  с первых дней революции показывает нам пример, как должен
поступать истинный патриот!..
     - Я слышал об этом.
     - А я разговаривал с ним не так давно.
     - Кстати, как он?
     - Работает,  хоть  и  болеет.  Какая  ясность ума, нравственная сила! С
первых   дней   он  отверг  все  авансы  господ  контрреволюционеров.  Некто
Нестерович-Берг,  был  такой, явился к нему, еще при Временном правительстве
это  было,  предложил  Брусилову  возглавить  военный  переворот,  захватить
власть  и  объявить  Корнилова  диктатором.  Алексей Алексеевич ответил: "Не
обращайтесь  ко  мне с такими предложениями. Должен сказать вам и всем вашим
единомышленникам,  что  почитаю всю эту затею авантюрой, во главе которой я,
генерал  Брусилов,  стоять  не  намерен".  А  тут Октябрь, советская власть.
Является  к  Брусилову  связной, вернее, связная от имени Дутова, Каледина и
Алексеева:  "У  нас,  мол,  все подготовлено, самое время вам бежать на Дон,
ваше  имя,  ваш  авторитет нужны белому движению". Брусилов отвечает твердо,
как  он  умеет:  "Никуда  не  поеду.  Пора  забыть  о  трехцветном знамени и
соединиться  под  красным".  Эта  дама,  связная, потом на допросе показала:
"Меня  как  громом  поразило.  Я  спросила  Брусилова:  "Что передать от вас
Дону?"  Он  ответил:  "То,  что  я  вам  сказал,  то  и  передайте". Я потом
спрашивал  Алексея  Алексеевича:  так  ли все было? "Так". Ну и естественно,
что  произошло  вслед за этим - его воззвание ко всем бывшим офицерам, затем
обращение  к  солдатам-врангелевцам.  Имя  Брусилова стояло в этом обращении
рядом с именами Ленина и Калинина.
     - Говорили,  что  он  пошел на это после казни белыми его единственного
сына - красного командира.
     - Вы  думаете,  им двигало чувство возмездия? Нет. Не легко было узнать
о  казни  сына,  но  категорические  ответы  Брусилова  белым были до гибели
сына...  А  Поливанов,  бывший военный министр! Генералы Клембовский, Гутор,
Зайончковский,  Снесарев,  Свечин!..  А  моряки  Альтфатер, Беренс, Зеленый,
Кукель-Краевский!..  А  десятки тысяч офицеров, честно выполняющих свой долг
перед  родиной  в  Красной  Армии?  Многое простится нашему поколению потому
именно, что были среди нас и подлинно честные люди...
     Что  мог  сказать  Якушев?  Он  угрюмо  молчал,  и чуть не каждое слово
больно уязвляло его. Вдруг, заторопившись, взглянул на часы...
     Потапов заметил это:
     - Не стану вас задерживать, Александр Александрович... A bientot!*
     ______________
     * До скорого свидания! (франц.)

     Якушев  чувствовал,  что  в разговоре с Потаповым он не только не обрел
покой, но душевное смятение его увеличилось.
     И все-таки он не уходил.
     По аллее бежала девушка, медицинская сестра, если судить по косынке.
     - К  вам  тут  еще  посетитель...  Тверской  по  фамилии! - кричала еще
издали.
     - Пусть идет сюда. А вы не спешите, Александр Александрович.
     К  ним  довольно  бодрой походкой шел старичок в валенках, в охотничьей
куртке,  в  башлыке,  завязанном  узлом  на шее. Седая борода разметалась по
башлыку.
     - Князь?..   -   Лицо   Потапова   выразило  одновременно  удивление  и
удовольствие.
     Старичок  размотал  башлык, вытер платком рот, разгладил бороду и тогда
только поздоровался, как бы уколов Якушева взглядом из-под косматых бровей.
     - Рад вас видеть... на свободе, - сказал Потапов.
     - Вторую  неделю. Во-первых, мерси... Вы знаете, за что. Во-вторых, я к
вам за советом. Но это во-вторых.
     - Не  стоит  благодарности. Как это вас угораздило? Хотя... титул и все
прочее. Вы долго просидели?
     - Два года без одного месяца.
     Якушев с симпатией поглядел на старика: "Вроде однокашники".
     - Как же все-таки это вышло?
     - Очень глупо. Но это длинный рассказ.
     - Нет, уж вы расскажите.
     - Значит,  осенью  девятнадцатого года я, как вы знаете, cher ami*, жил
у  своего  садовника,  Ветошкина,  в  Зарайске. И вдруг пожаловал ко мне фон
Рейнкуль,  желтый  кирасир,  я  его  у Бобринских встречал. И начинает очень
пышно,  в  духе  Карамзина и Мещерского: "Мы переживаем исключительные дни -
генерал  Деникин  в  Орле...  Вы,  подобно вашим предкам, должны быть готовы
встретить  хлебом-солью его превосходительство, а засим и будущего царя всея
Руси..." Слушаю я этого господина и спрашиваю: "Это кого же именно?"
     ______________
     * Дорогой друг (франц.).

     - В самом деле, кого?
     - "А  это  решит  Земский  собор... - отвечает мне фон Рейнкуль. - Ваши
предки  возводили  на  трон  царя  Михаила Федоровича". Я ему говорю: "Выбор
нельзя  сказать чтоб удачный. И вообще, говорю, мы этих Голштин-Готторпских,
Романовых  не  чтили,  мы  Рюриковичи,  бывшие  удельные князья. Так что ваш
генерал Деникин и "царь всея Руси" от меня хлеба-соли не дождутся".
     - Ну,  князь,  вы  всегда  были  либерал,  - едва удерживаясь от смеха,
сказал Потапов.
     - Как  же  не  либерал,  во  втором  классе  по  железной дороге ездил,
экстренных  поездов,  как  мой  кузен  светлейший князь Петр Григорьевич, не
заказывал.
     - А все-таки как же вас в тюрьму?.. Хотя время-то какое было.
     - Вот  именно.  Ну  этот  фон  Рейнкуль,  когда  я  ему  все  высказал,
заскрипел  зубами  и  буркнул:  "Мы  это вам припомним", - и с тем ушел. А я
думаю,  кого они еще найдут из этих Голштин-Готторпских, Николая Николаевича
с  его  супругой-черногоркой,  так это не лучше Николая Александровича с его
гессенской  немкой.  Я  близко  знал сестру ее, Елизавету Федоровну, бывал у
нее  в  Mapфомарьинской  обители.  Она  и Джунковский все меня в православии
наставляли.  Нет!  -  И  старик  взмахнул руками. - Скажите мне, с чего этих
немочек  на  православие  потянуло?  А  вот с чего: у лютеран - кирка, стены
голые,   пастор   что-то   бубнит,   а  у  нас  -  синодальный  хор,  музыка
Бортнянского,  золотые  ризы