е "заела",  и  -  можете ли  вообразить ужас
моряков "Резвого"?  -  марсель остановился посредине, повиснув на снастях, и
дальше не шел.
     Позор, да еще на глазах у "Голубчика", был полнейший.
     Марсовой  старшина  неистово  дергал  с   марса   "заевшую"  снасть  и,
разумеется,  костил ее так,  как только может костить сквернословие лихого и
долго служившего во флоте унтер-офицера.  Сконфуженный и освирепевший боцман
не очень громко,  чтобы не было слышно на юте, но очень энергично выбрасывал
из своего горла, словно бы из фонтана, отчаянную ругань на марс и снизу тряс
и раздергивал веревку, которая почему-то не шла.
     "Неужто  он  в  горячке  недосмотрел,  что  неправильно привязали внизу
парус,  и  его придется снова спустить и  перевязать?"  -  в ужасе думал он,
выпаливая,  как  бы  в  отместку за  такие  мысли,  какое-то  невероятное по
смелости фантазии и вдохновения ругательство.
     Владимир Андреевич Снежков, заведовавший фок-мачтой, стоял около нее ни
жив ни мертв. С ошалелым лицом, глупо вытаращенными глазами и раскрытым ртом
растерянно смотрел  он  на  застрявший фор-марсель  с  выражением отчаяния и
страха,  то  и  дело оглядываясь назад,  на  ют,  где бешено носилась взад и
вперед коренастая фигура адмирала,  и чувствовал,  как у него засасывает под
ложечкой и схватывает поясницу.
     - Боцман...  Злодей ты  эдакий!  -  говорил он,  не  понимая,  где  это
"заело".
     - В  блоке,  должно,  не пущает!  -  сердито отвечал боцман,  продолжая
потряхивать снасть.
     Прошло еще несколько томительных секунд.
     Фор-марсель не шел.
     - Михаил Петрович!  Что ж это такое?  - произнес капитан страдальческим
тоном, обращаясь к старшему офицеру.
     Бедный старший офицер,  страдавший, казалось, более всех, только сделал
гримасу, точно от сильной зубной боли, и резко и раздраженно ответил:
     - Сами видите, что такое!.. Позор!
     И крикнул отчаянным тенором di forza:*
     ______________
     * Сильным (итал.).

     - На баке! Отчего фор-марсель не идет?
     - Гордень заел! - ответил тоненькой фистулой Снежков.
     - Очистить живей!
     И  старший офицер,  не очень-то доверявший распорядительности Владимира
Андреевича,  хотел было бежать на бак,  посмотреть,  в  чем дело,  как вдруг
сзади,  с полуюта,  -  раздался такой пронзительный крик, который заставил и
старшего офицера, и всех бывших вблизи невольно вздрогнуть.
     - Э-э-э... о-о-о-о! - кричал адмирал, словно бы исступленный.
     В  этом  бешеном  крике,  полном  стихийного необузданного гнева,  было
что-то, напоминавшее грозный рев разъяренного зверя.
     Когда крик прекратился,  все  бывшие на  палубе "Резвого" в  этот ясный
сентябрьский  день   186*  года  увидали  зрелище,   довольно  странное  для
неморяков.
     Почтенный  сорокашестилетний адмирал,  начальник  эскадры,  с  налитыми
кровью  глазами  и  сжатыми  кулаками топтал  бешено  ногами  свою  фуражку,
выделывая при этом самые невероятные танцевальные па.
     Пляска эта,  похожая на  воинственную пляску краснокожих индейцев,  как
изображают ее в иллюстрациях, продолжалась несколько секунд.
     Вслед  за  пляской  адмирал поднял  истоптанную фуражку,  надел  ее  и,
подбежав к капитану, возопил:
     - Под суд!..  Ка-бак...  Фор-марсель!..  Фор-марсель поднимайте!..  Под
суд!.. И вас, и старшего офицера, и всех... Всех...
     Но   эти   сравнительно  мягкие  слова   разве   могли   облегчить  его
переполненное гневом сердце?..
     И,   точно  негодуя,   что   нельзя  облегчить  душевную  ярость  более
энергическими словами и  сию  же  минуту  отдать  под  суд  и  приговорить к
расстрелянию капитана,  на судне которого такой разврат, адмирал отскочил от
Николая Афанасьевича и,  перескакивая по  несколько ступенек трапа,  понесся
сам на бак, разражаясь ругательствами...
     Все сторонились,  давая дорогу адмиралу,  который с  легкостью молодого
мичмана бежал по палубе,  прыгая через снасти.  Офицеры скрывались за мачты.
Гардемарины притаились на  своих  местах.  Царила мертвая тишина на  палубе,
оглашаемая адмиральским криком.
     Только  среди  матросов  по  временам слышался сдержанный шепот.  Чуть,
слышно кто-нибудь говорил соседу:
     - Осерчал ведмедь... Ровно под микитки его хватили...
     - И то: осрамился конверт.
     - Накладет же он в кису тетке Авдотье!
     Когда адмирал долетел до  бака,  позорно застрявшего фор-марселя уже не
было.  Он был поднят и,  подхваченный с марса, растянут вдоль реи, к которой
торопливо привязывали его лихие марсовые "Резвого", рассыпавшиеся по рее, по
обе стороны марса, точно белые муравьи в своих белых штанах и рубахах.
     Словно разъяренный бык,  внезапно потерявший из  глаз  раздражавший его
предмет и с разбега остановившийся, бешено и изумленно поводя глазами и ища,
кого бы боднуть,  адмирал гневно вращал белками, озираясь по сторонам. Около
был только боцман,  не  спускавший с  адмирала глаз.  Но гнев адмирала искал
офицера, и он крикнул:
     - Где мачтовый офицер?
     - Я  здесь,  ваше  пре-вос-хо-ди-тель-ство!  -  скорее пролепетал,  чем
проговорил Владимир Андреевич упавшим голосом, прикладывая дрожащие пальцы к
козырьку фуражки и показываясь из-за мачты, за которой прятался.
     Что-то  бесконечно жалкое,  растерянное и  испуганное было во  всей его
рыхлой,  подавшейся вперед фигуре,  в этом побледневшем полном лице,  в этом
дрожавшем, визгливом тенорке.
     Адмирал уставился на Владимира Андреевича и,  казалось, придумывал, что
сделать с офицером, у которого не могли сразу поднять фор-марселя.
     Прошло несколько мгновений.  У  тетки Авдотьи душа ушла в пятки,  и он,
как  очарованная овца  перед  страшным  удавом,  впился  ошалелым  взором  в
выкаченные, метавшие молнии глаза адмирала.
     Но,   по-видимому,   этот  перепуганный  и  побледневший  лейтенант  не
возбуждал в адмирале ярости и желания растерзать его. Не такой человек нужен
был в эту минуту его освирепевшему превосходительству!
     И,  словно бы  считая Снежкова недостойным быть предметом своего гнева,
адмирал только смерил его с  ног до  головы уничтожающим взглядом и  крикнул
ему в упор не столько гневно, сколько презрительно:
     - Баба! Баба!.. Баба-с!
     И,   круто  повернувшись,  пошел  назад,  чувствуя  неодолимое  желание
что-нибудь сокрушить, кого-нибудь разнести вдребезги, так как грозовая туча,
сидевшая в нем, была еще не разряжена.
     Подходя к  шканцам,  он увидал Леонтьева,  того самого невоздержного на
язык  мичмана,  который  еще  сегодня  утром  в  кают-компании  проповедовал
возмутительные вещи.  Он стоял у  грот-мачты с  пенсне на носу и -  казалось
адмиралу  -  имел  возмутительно спокойный и  даже  нахальный вид  человека,
воображающего о себе черт знает что.
     "Ах он... скотина! Как он смеет?!"
     И  адмирал в  ту  же  секунду возненавидел мичмана и  за  его противные
дисциплине мнения,  и  за  его  нахальный вид,  олицетворявший распущенность
офицеров,  и за его равнодушие к общему позору на корвете.  Но,  главное, он
нашел жертву, которая была достойна его гнева.
     Отдаваясь,   как  всегда,   мгновенно  своим  впечатлениям  и  чувствуя
неодолимое желание оборвать этого "щенка",  он  внезапно подскочил к  нему с
сжатыми кулаками и крикнул своим пронзительным голосом:
     - Вы что-с?
     - Ничего-с,  ваше превосходительство! - отвечал официально-почтительным
тоном мичман,  несколько изумленный этим неожиданным и, казалось, совершенно
бессмысленным вопросом,  и,  вытягиваясь перед  адмиралом,  приложил руку  к
козырьку фуражки и принял самый серьезный вид.
     - Ничего-с?..  На корвете позор,  а  вы ничего-с?..  Пассажиром стоит с
лорнеткой, а? Да как вы смеете? Кто вы такой?
     - Мичман  Леонтьев,   -  отвечал  молодой  офицер,  чуть-чуть  улыбаясь
глазами.
     Эта улыбка, смеющаяся, казалось, над бешенством адмирала, привела его в
исступление, и он, словно оглашенный, заорал:
     - Вы не мичман, а щенок... Щенок-с! Ще-нок! - повторял он, потряхивая в
бешенстве головой и  тыкая кулаком себя в  грудь...  -  Я  собью с  вас  эту
фанаберию... Научу, как служить! Я... я... э... э... э...
     Адмирал не находил слов.
     А "щенок" внезапно стал белей рубашки и сверкнул глазами, точно молодой
волчонок.  Что-то  прилило к  его  сердцу и  охватило все  его существо.  И,
забывая,  что  перед ним  адмирал,  пользующийся,  по  уставу,  в  отдельном
плавании почти неограниченной властью,  да еще на шканцах*,  -  он вызывающе
бросил в ответ:
     ______________
     *  Дерзость начальнику на шканцах усугубляет наказание,  так как шканцы
на военном судне считаются как бы священным местом. (Прим. автора.)

     - Прошу не кричать и не ругаться!
     - Молчать перед  адмиралом,  щенок!  -  возопил адмирал,  наскакивая на
мичмана.
     Тот не двинулся с места. Злой огонек блеснул в его расширенных зрачках,
и  губы вздрагивали.  И,  помимо его  воли,  из  груди его  вырвались слова,
произнесенные дрожащим от негодования, неестественно визгливым голосом:
     - А вы... вы... бешеная собака!
     На мостике все только ахнули.  Ахнул в душе и сам мичман,  но почему-то
улыбался.
     На мгновение адмирал ошалел и невольно отступил назад.
     И затем, задыхаясь от ярости, взвизгнул:
     - В кандалы его!  В кан-да-лы! Матросскую куртку надену! Уберите его!..
Заприте в каюту! Под суд!
     Мичман Леонтьев не  дожидался,  пока его  "уберут",  и  спустился вниз,
сопровождаемый  сочувственными взглядами  гардемарина  Ивкова  и  кондуктора
Подоконникова.
     А бешеный адмирал взбежал на мостик и кричал, обращаясь к капитану:
     - Полюбуйтесь,  какие у  вас  офицеры...  Позор...  Вас под суд...  Под
суд... Тьфу! Кабак... Тьфу!
     И,  точно не находя слов и желая выразить полное презрение к судну,  он
яростно плюнул (за борт, однако) и бросился с трапа.
     Громко стукнувшая дверь доложила, что адмирал ушел в каюту.
     Там он рванул с себя сюртук так,  что отскочили пуговицы, и, бросив его
на пол, забегал, точно раненый вверь в своем логове.


        "XIII"

     Минут  через  двадцать "Резвый" уж  не  имел  вида  ощипанной птицы  и,
поставив все паруса, понесся, разрезывая волны, и нагонял "Голубчика".
     Аврал был кончен. Подвахтенных просвистали вниз.
     Мичман  Щеглов,  прозевавший шквал,  совсем убитый,  снова  поднялся на
мостик,  вступая на вахту,  и  сконфуженно и виновато взглянул на капитана и
старшего офицера, которые оба были мрачны и угрюмы после того, что произошло
на корвете.
     Особенно ему было стыдно перед Михаилом Петровичем,  и Щеглов не мог не
сказать ему:
     - Я, право, не могу понять, как это случилось, Михаил Петрович!..
     - Вперед не зевайте на вахте, батенька!.. Ну, нечего так отчаиваться!..
- прибавил он, заметив отчаяние Щеглова... - Со всяким может случиться грех.
     - А адмирал не запретит мне стоять на вахте,  Михаил Петрович? Ведь это
было бы ужасно...
     - Не думаю...  А впрочем, кто его знает... Сегодня он совсем бешеный! -
заметил он, спускаясь вслед за капитаном вниз.
     Все господа офицеры сидели в кают-компании,  подавленные,  удрученные и
взволнованные и "позором" корвета,  и адмиральским "ураганом",  и,  главное,
судьбой этого отчаянного "Сереженьки",  который решился назвать адмирала, да
еще на шканцах, "бешеной собакой".
     Что-то будет с бедным Леонтьевым?
     - Непременно он его отдаст под суд, и Сереженьку разжалуют в матросы! -
говорил Снежков,  все еще не  пришедший в  себя несмотря на  то,  что сам он
сегодня довольно-таки дешево отделался, скушавши только "бабу".
     - Как  вы  думаете,  Михаил  Петрович,  отдадут  Леонтьева под  суд?  -
обратился  Снежков  к  старшему  офицеру,   который  молча  и  угрюмо  дымил
папироской, сидя на своем почетном месте, на диване.
     - А никак не думаю!  - сердито отвечал старший офицер, желая избавиться
от расспросов и втайне, кажется, одобрявший поступок своего любимца.
     - Если и не под суд,  то, во всяком случае, выгонят со службы... Бедный
Сергей  Александрович!   Ни  за  что  пропала  карьера  человека!..   Вот  и
допрыгался! Я всегда говорил, что надо быть философом и не лезть на рожон...
Ну, поорал бы и перестал... А теперь?.. Эй, вестовые! Подай-ка мне портерку!
- приказал доктор.
     Старший офицер искоса поглядел на доктора недовольным взглядом.
     "Стыдно, дескать, упрекать товарища, да еще в беде!"
     - А  что  адмирал с  эскадры ушлет Сергея Александровича,  это  как бог
свят! - вставил пожилой артиллерист...
     - И то счастливо отделается...
     - Дай-то бог,  чтобы этим отделался...  Только вряд ли... Подумайте: на
шканцах!..  Недаром адмирал грозил матросской курткой...  Ах,  Сереженька! -
участливо вздохнул Снежков. - Пойти его проведать...
     - Нельзя-с!  -  резко промолвил старший офицер.  -  Он  под арестом,  и
часовой у его каюты.
     - А я вам скажу,  господа, что ничего Сергею Александровичу не будет! -
совершенно неожиданно проговорил старший штурман, доселе хранивший молчание.
     Все,  исключая старшего офицера, удивленно взглянули на штурмана, точно
он сказал нечто несообразное.
     - Что вы удивились?..  Я не наобум говорю...  Я знаю адмирала...  Слава
богу,  плавал с  ним...  И был случай,  да и не такой,  а поядовитее,  можно
сказать...  Помните,  Михаил Петрович,  на  "Поспешном" историю с  Ивановым,
штурманским офицером?
     Михаил Петрович молча кивнул головой.
     - Какая  история?  Расскажите,  Иван  Иваныч!  -  обратилось  несколько
голосов к седенькому старичку.
     - А история простая-с.  Тоже взъерепенился адмирал однажды так же,  как
сегодня,  только по другому поводу...  Карту,  видите ли, штурманский офицер
ему не скоро подал...  Ну,  адмирал и осатанел,  да и ругнул, знаете ли, его
по-русски...  А Иванов,  хоть и штурман-с,  маленький человечек,  а все-таки
имел  свою амбицию и  не  стерпел,  да  и  ответил ему  на  том  же  русском
диалекте-с...
     И старый штурман одобрительно хихикнул.
     - Ну и что же?
     - А  ничего...  Адмирал спохватился и говорит:  "Я не вас,  а в третьем
лице!"   -   "И   я,   -   отвечал  штурман,   -   в   третьем  лице,   ваше
превосходительство!"  Тем все и  кончилось...  Никакого зуба не  имел против
него и,  как следует,  по окончании плавания к награде его представил...  Он
хоть и бешеный,  но справедливый и добрый человек...  Мстить из-за личностей
не будет!.. Видно, не знаете вы, господа, адмирала! - заключил штурман.
     Не знал его, конечно, и Леонтьев и, сидя под арестом в каюте, находился
в  подавленно-тревожном состоянии духа,  вполне убежденный,  что  ему грозит
разжалование.  Как-никак, а ведь он совершил тягчайшее преступление, с точки
зрения морской дисциплины.  Положим,  он  был  вызван на  дерзость дерзостью
"глазастого черта",  но ведь суд не примет этого во внимание.  Морской устав
точен и ясен - разжалование в матросы.
     И   Леонтьев   проклинал   этого   "башибузука",   неизвестно  за   что
набросившегося  на  него,   проклинал  и  ненавидел,  как  виновника  своего
несчастья.  И все-таки не раскаивался в том,  что сделал.  Пусть видит,  что
нельзя безнаказанно оскорблять людей, хотя бы он и был превосходный моряк...
Пусть...  его разжалуют...  Он и матросом запалит ему в морду,  если адмирал
станет позорить его человеческое достоинство...
     И,  вспомнив,  как  его,  мичмана,  назвали  "щенком",  молодой человек
стиснул зубы и инстинктивно сжал кулаки, охваченный негодованием...
     О господи!  Как еще утром он был весел и счастлив, и вдруг теперь из-за
этого  "бешеного животного",  из-за  этого "самодура" вся  будущая жизнь его
представляется каким-то мраком...
     Молодой человек бросился на койку и  пробовал заснуть,  чтоб избавиться
от грустных мыслей.  Но,  слишком взволнованный,  он заснуть не мог и  снова
стал думать о своей будущей судьбе, о матросской куртке, об адмирале...
     Прошел так  час,  как  дверь его  каюты отворилась,  и  вошел вахтенный
унтер-офицер.
     - Ваше благородие, вас требует адмирал.
     "Чего еще ему надо от меня?" - подумал со злостью мичман и спросил:
     - Где он? Наверху?
     - Никак нет, в каюте!
     Леонтьев вскочил с  койки и,  поднявшись наверх,  вошел в  адмиральскую
каюту  с  мрачным  и  решительным видом  на  все  готового человека,  полный
ненависти к адмиралу.


        "XIV"

     Взволнованный, но уже не гневным чувством, а совсем другим, беспокойный
адмирал  быстро  подошел  к  остановившемуся у  порога  молодому мичману  и,
протягивая ему  обе  руки,  проговорил дрогнувшим,  мягким  голосом,  полным
подкупающей искренности человека, сознающего себя виноватым:
     - Прошу вас,  Сергей Александрович,  простить меня...  Не  сердитесь на
своего адмирала...
     Леонтьев  остолбенел  от  изумления  -   до  того  это  было  для  него
неожиданно.
     Он уже ждал в  будущем обещанной ему матросской куртки.  Он уже слышал,
казалось,  приговор суда  -  строгого морского суда -  и  видел свою молодую
жизнь загубленною,  и вдруг вместо этого тот самый адмирал,  которого он при
всех назвал "бешеной собакой", первый же извиняется перед ним, мичманом.
     И,  не  находя слов,  Леонтьев растерянно и  сконфуженно смотрел в  это
растроганное,  доброе лицо, в эти необыкновенно кроткие теперь глаза, слегка
увлажненные слезами.
     Таким он  никогда не  видал адмирала.  Он даже не мог представить себе,
чтобы это энергическое и властное лицо могло дышать такой кроткой нежностью.
     И  только в эту минуту он понял этого "башибузука".  Он понял доброту и
честность  его  души,  имевшей  редкое  мужество  сознать  свою  вину  перед
подчиненным,  и стремительно протянул ему руки, сам взволнованный, умиленный
и смущенный, вновь полный счастья жизни.
     Лицо  адмирала  осветилось радостью.  Он  горячо  пожал  руки  молодого
человека и сказал:
     - И не подумайте,  что давеча я хотел лично оскорбить вас. У меня этого
и в мыслях не было...  Я люблю молодежь,  -  в ней ведь надежда и будущность
нашего флота.  Я просто вышел из себя, как моряк, понимаете? Когда вы будете
сами капитаном или адмиралом и  у вас прозевают шквал и не переменят вовремя
марселя,  вы это поймете.  Ведь и в вас морской дух... Вы - бравый офицер, я
знаю...  Ну,  а мне показалось,  что вы стояли, как будто вам все равно, что
корвет  осрамился,   и...  будто  смеетесь  глазами  над  адмиралом...  Я  и
вспылил...  Вы ведь знаете,  у  меня характер скверный...  И не могу я с ним
справиться!..  -  словно бы извиняясь,  прибавил адмирал.  - Жизнь смолоду в
суровой школе прошла... Прежние времена - не нынешние!
     - Я больше виноват, ваше превосходительство, я...
     - Ни в чем вы не виноваты-с!  -  перебил адмирал. - Вам показалось, что
вас оскорбили,  и вы не снесли этого,  рискуя будущностью... Я вас понимаю и
уважаю-с... А теперь забудем о нашей стычке и не сердитесь на... на "бешеную
собаку),  -  улыбнулся адмирал.  -  Право,  она не злая. Так не сердитесь? -
допрашивал адмирал, тревожно заглядывая в лицо мичмана.
     - Нисколько, ваше превосходительство.
     Адмирал, видимо, успокоился и повеселел.
     - Если вы  не  удовлетворены моим извинением здесь,  я  охотно извинюсь
перед вами наверху, перед всеми офицерами... Хотите?..
     - Я вполне удовлетворен и очень благодарен вам...
     Адмирал обнял  Леонтьева за  талию и  прошел с  ним  несколько шагов по
каюте.
     - Присядьте-ка...
     И,  когда мичман присел, адмирал опустился на диван и, после нескольких
секунд молчания, произнес:
     - И знаете ли, что я вам скажу, Сергей Александрович, не как адмирал, а
как старший товарищ,  поживший и повидавший более вашего.  Не будьте слишком
строги и  торопливы в  приговорах о  людях.  Я слышал,  что вы сегодня утром
говорили в  кают-компании...  Слышал,  каким  вы  хотели быть  адмиралом!  -
усмехнулся  Корнев.  -  Но  только  вы  все  вздор  говорили...  Положи