смотрят, что делается теперь в Англии.
     Все это были максимы, не подлежащие сомнению.
     И Варенцовы,  еще недавно часто водившие другие разговоры,  должны были
отмалчиваться или даже и поддакивать.
     Посещали  Варенцовых  и   прежние  знакомые,   поздравляли  их  не  без
завистливого чувства к счастливцам и,  конечно, надеялись, что такой умный и
либеральный человек,  как  Виктор Николаевич,  сделает на  новом месте много
хорошего.
     Однако два-три прежних знакомых перестали заглядывать к  Варенцовым,  и
Лину это злило, хотя она и успокаивала себя тем, что эти господа не ходят из
зависти.
     "Ну,  положим,  Наумов и Иванов не могут простить Вике,  что он получил
блестящее назначение... А Биркин?.."
     Ей нравился этот живой и интересный брюнет лет сорока,  служивший после
многих житейских невзгод в каком-то правлении,  который,  казалось ей, любил
заходить к  ним  и  особенно горячо говорил с  нею о  литературе,  о  жгучих
злобах,  об  этике  и  часто  приносил ей  подписные листы  на  какие-нибудь
благотворительные дела...  Он,  по-видимому,  неравнодушен к  ней,  и не был
узким прямолинейным ригористом, был умен, казалось, терпим к чужим мнениям и
не стеснялся в знакомствах хотя бы и с людьми, как он говорил, иной веры.
     И этот Биркин вдруг исчез...
     Это особенно злило Лину.  Ей  хотелось,  чтобы он  мог ее  видеть в  ее
простеньком домашнем платье или  в  ослепительном капоте.  Биркин был  таким
близким знакомым,  что его можно было бы принять и  в капоте,  сославшись на
нездоровье.
     И однажды вечером Лина сказала Вики:
     - Биркин, верно, неожиданно уехал из Петербурга куда-нибудь...
     Варенцов вдруг вспыхнул.
     - Не уезжал, Лина... Я его вчера еще встретил на улице.
     - И вы разговаривали?
     - Он сделал вид, что не узнал меня...
     - Конечно, в самом деле не узнал?
     - Конечно,  в самом деле отвернулся,  Лина...  Я думал, что он умней! -
прибавил со злобным чувством Варенцов.  -  Надеюсь, ты не очень жалеешь, что
он больше не благоволит к нам?
     - Какая скотина! - вспылила Лина.
     И тотчас прибавила:
     - Точно он не знает тебя, милый!
     Варенцов пожал плечами и презрительно промолвил:
     - Верно,  считает себя солью земли, потому что что-то болтает и чему-то
сочувствует.
     И снова вспыхнул,  вспомнив оскорбительную для него встречу с Биркиным,
о  которой он не сказал вчера жене и  которая напомнила Варенцову,  что и он
"чему-то" сочувствовал и даже об этом читал реферат.
     "А теперь какой реферат!?" - подумал он.
     - Я не думала,  что Биркин так груб...  Разумеется... мы незнакомы... И
кузиночка Вава хороша! Вот дура!..
     - А что?
     - Пришла...  Все  осматривала.  Злилась оттого,  что  она не  может так
жить...  Ее-то друг,  - я знаю, какой друг этот приват-доцент, с которым она
всюду!  - проповедует акриды и мед, и она, как попугай, за ним... "Ах, Лина,
какая ты стала буржуазка... Ты совсем изменилась... Вместе со своим Вики вы,
говорит,  изменили своим честным взглядам"...  Ну, я без церемоний и назвала
ее дурой... Надеюсь, она больше ни ногой.
     - Потеря невелика! - усмехнулся Варенцов.
     - Еще бы! Я прежде думала, что она хоть и дура, но все-таки добрая... А
выходит - и злая и... развратная... Удивляюсь, какой осел ее муж... Кажется,
доволен своим менажем a trois... Воображаю, что станет она врать на нас...
     Варенцов задумался и через минуту проговорил:
     - Знаешь ли что я тебе скажу, Лина?
     - Что, милый?
     - Надо нам вообще быть осторожнее в знакомствах...  Все-таки положение!
Не следует компрометировать себя человеку,  который... - ты понимаешь, Лина?
- который  может  быть  со  временем  государственным  человеком  и  сделать
что-нибудь хорошее для России!.. - не без апломба проговорил Варенцов.
     - Умница! - восторженно проговорила Лина.
     В эту минуту горничная подала Варенцову письмо.
     Он взглянул на почерк и сказал:
     - От отца.
     - Откуда?
     - Городское...
     - Отчего же он не пришел к сыну?.. Хорош отец!
     Варенцов прочел письмо и, передавая его жене, смущенно промолвил:
     - Читай, Лина.
     Лина  прочла необыкновенно грустное письмо ех-профессора...  Он  писал,
между прочим,  что не может пока повидаться с  ним...  а  почему?..  Виктор,
верно, догадается.
     "Я  все-таки  думаю,  -  прибавлял отец,  -  что  твоя  жена -  главная
виновница в  том,  что  ты  служишь  делу,  которому  не  веришь,  и  будешь
равнодушен к правым и виновным".
     - Хорош отец!.. - озлобленно проговорила Лина.
     - Удивляюсь,  что еще не  ругается...  Он-то что делал и  какому именно
делу служил?.. - сказал Варенцов.
     - Только разорил семью и... давно отшатнулся от тебя, вики...
     - Да...  Неосновательный и беспутный человек,  не понимающий, что у нас
иные задачи и мы живем в другие времена! - высокомерно промолвил Варенцов.
     - Эгоист твой отец,  вот что!..  И  смеет думать,  что я могу влиять на
тебя... Да разве это не вздор, милый?..
     И Лина обняла Вики и напомнила, что они сегодня вечером едут на журфикс
к директору департамента.


ПРИМЕЧАНИЯ

СОБЫТИЕ

     Впервые - в газете "Русские ведомости", 1902, ЭЭ 75, 79.

     Стр. 239. Кретон - плотная хлопчато-бумажная ткань из окрашенной пряжи,
часто с набивным рисунком.
     Стр. 252. Сьюг - костюм (англ.).
                                                                    П.Еремин



    М.П.Еремин.
    К.М.Станюкович


                      Очерк литературной деятельности


     ---------------------------------------------------------------------
     Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 10. - М.: Правда, 1977.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 7 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Мы  начинаем читать какую-нибудь книгу чаще всего вовсе не потому,  что
она,  по  нашим  предположениям,  обязательно должна  быть  лучше  всех  уже
знакомых нам книг;  но  от  любой из  них мы  всегда ожидаем чего-то нового,
чего-то  такого,  чего мы  сами выведать у  жизни не  сумели и  чего еще  не
встречали в  других книгах.  "В  сущности,  когда мы  читаем,  или созерцаем
художественное произведение нового  автора,  основной вопрос,  возникающий в
нашей душе,  всегда такой:  "Ну-ка,  что ты за человек? И чем отличаешься от
всех людей,  которых я знаю, и что можешь мне сказать нового о том, как надо
смотреть на  нашу жизнь?.."  Если же это старый,  уже знакомый писатель,  то
вопрос уже не в том,  кто ты такой,  а "ну-ка, что можешь ты сказать мне еще
нового? с какой новой стороны теперь ты осветишь мне жизнь?"*.
     ______________
     * Л.Н.Толстой. Полн. собр. соч. (Юбилейное), т. 30, М., 1951, стр. 19.

     Тут необходимо одно попутное замечание:  только что приведенные вопросы
сформулированы  Львом  Толстым;  этим  и  предопределена  их  особая,  можно
сказать, безусловная категоричность: писателю естественно думать, что участь
его произведений,  а  стало быть,  и  его идей в конечном счете определяется
читательским судом.  Но только в конечном счете!  Глубоко заблуждался бы тот
читатель,  который в простоте душевной возомнил бы,  что он способен сразу и
безошибочно  определить   все   достоинства  и   недостатки  прочитанных  им
произведений,  и который,  рассуждая о писателях, встал бы в позу строгого и
всеведущего экзаменатора. К счастью, такие читатели встречаются сравнительно
редко; все остальные, то есть подавляющее большинство, читают и перечитывают
художественные произведения не ради того,  чтобы вершить суд над их автором,
а чтобы приобщиться к запечатленному в них новому.
     Но художественное произведение потому и  называется произведением,  что
содержащееся в нем новое не просто сообщено, а создано, сотворено - почему и
работу писателя-художника принято называть творчеством.  Вероятно,  по  этой
причине наш интерес к  художественному произведению весьма сложен по  своему
составу:  новое,  конечно,  занимает нас само по себе - именно как новое; но
вместе с тем мы хотим знать,  как оно добыто, как извлечено из глубин жизни;
и,  пожалуй,  больше всего нас  интересует факт  сотворенности этого нового,
секрет, или, лучше сказать, тайна его сотворения. Естественно, что в поисках
ответов  на   все  эти  вопросы  мы  обращаемся  к   личности  писателя,   к
обстоятельствам его жизни и  его литературной деятельности,  то  есть задаем
как раз этот вопрос: "Что ты за человек?"


1

     Судьба  как  будто  бы  особо  позаботилась,  чтобы  крупнейший русский
писатель "по морской части" с  самого раннего детства видел и  слышал море и
близко познакомился с теми, чья жизнь так или иначе связана с морем.
     Константин Михайлович Станюкович родился 18 марта (ст. стиля) 1843 года
в г.Севастополе; его отец - адмирал Михаил Николаевич Станюкович - был в это
время   командиром   севастопольского  порта   и   севастопольским   военным
губернатором;  а  его  мать  Любовь Федотовна была дочерью военного моряка -
капитан-лейтенанта Митькова.  К.М.Станюковичу довелось быть очевидцем начала
героической севастопольской обороны и даже принять в ней участие - вместе со
взрослыми он приготавливал корпию и носил ее на перевязочные пункты.
     Впечатления детства сыграли в  писательской жизни  Станюковича огромную
роль;  позднее он и сам признавал это.  Но тогда,  по-видимому, никто из его
близких не  заметил его особой одаренности.  Отец избрал для своего младшего
сына  военную карьеру.  В  1856  году  Станюкович был  зачислен кандидатом в
Пажеский корпус,  а  в  ноябре 1857  года его  перевели в  морской кадетский
корпус.  О  причинах этого  перевода в  донесении великому князю Константину
Николаевичу сказано  так:  "Адмирал Станюкович,  имевший  несчастье потерять
служившего во флоте капитан-лейтенанта сына своего, желая сохранить во флоте
свое имя,  испросил соизволения вашего императорского высочества о  переводе
другого сына его, Константина, из кандидатов Пажеского корпуса в Морской"*.
     ______________
     *   В.П.Вильчинский.   Константин   Михайлович  Станюкович.   Жизнь   и
творчество. М.-Л., 1963, стр. 12.

     По господствовавшим в  той среде обычаям так бы оно и  могло пойти:  из
морского корпуса -  на  корабль,  с  годами  повышались бы  чины,  звания  и
должности,  и к концу жизни дослужился бы К.М.Станюкович, как и его отец, до
полного адмирала. Но так не случилось. Что отклонило К.М.Станюковича от этой
проторенной не  одним  поколением русских моряков дороги?  Причин,  конечно,
было много;  некоторые из них, очевидно, и нельзя определить, как, например,
нельзя  определить  происхождение  одаренности;   а   другие  -   и   весьма
существенные - можно характеризовать, хотя бы в самых общих чертах. И прежде
всего следует принять во внимание личные склонности,  которые обнаруживаются
очень рано и которые предопределяются именно врожденным даром.
     Как  сказано,  в  детские годы  Станюковичу довелось видеть  весь  цвет
российского военного флота,  но ни парадный блеск,  ни то,  что в наше время
принято   называть  романтикой  дальних   морских   странствий,   все   это,
по-видимому, не привлекало тогда его воображения и не оказало сколько-нибудь
заметного влияния на его умственное и  душевное развитие.  Из всех известных
ему в  те годы взрослых людей он всю жизнь с благодарностью вспоминал одного
учителя -  Ипполита Матвеевича Дебу.  "Он как-то умел заставлять учиться,  -
писал К.М.Станюкович в  автобиографической повести "Маленькие моряки",  -  и
уроки его  были для  меня положительно удовольствием.  Довольно было сказать
И.М.Дебу одно лишь слово:  "стыдно", чтобы заставить меня горько сокрушаться
о неприготовленном уроке и просить его не сердиться.  Я не только любил,  но
был, так сказать, влюблен в своего учителя".
     Разумеется,  такое  чувство  мог  вызвать  только  человек необычайного
обаяния,  которое на  десятилетнего мальчика производило особое впечатление,
может быть,  еще  и  потому,  что  этот учитель был солдат.  Что И.М.Дебу за
участие  в   кружке  М.В.Петрашевского  был  приговорен  к  смертной  казни,
замененной - после совершения изуверской процедуры подготовки к расстрелянию
- четырьмя годами военно-арестантских рот, об этом в те годы К.М.Станюкович,
конечно,  не  мог знать,  но  о  том,  что этот образованный человек попал в
солдаты не  по  рекрутскому набору и  уж,  конечно,  не  по  доброй воле,  а
отбывает наказание,  он  мог догадываться уже и  тогда.  Чем мог провиниться
такой   прекрасный  человек?   И   перед   кем?   Детская  любовь  цельна  и
последовательна, и, разумеется, в сознании влюбленного ученика были виноваты
те,  кто наказал его учителя, а вместе с ними и те, кого он, учитель, хоть и
не  открыто,  осуждает.  Социалист,  почитатель  Фурье  и  последователь его
учения,  И.М.Дебу считал дворянское общество,  к  которому до  своего ареста
принадлежал и  сам,  неприличным обществом и подтверждал это свое мнение или
реминисценциями  или  прямыми  ссылками  на  произведения  Пушкина,  Гоголя,
Лермонтова.  На своих уроках Дебу речи о  Фурье,  наверно,  не заводил,  а о
Пушкине,  о Гоголе,  о Лермонтове и,  может быть, даже о Достоевском - своем
товарище по делу петрашевцев - он, по-видимому, просто не мог не говорить.
     Мы не знаем, насколько подробны были эти разговоры, но в памяти ученика
они оставили неизгладимый след.  Когда через несколько лет юному Станюковичу
приходилось слушать, как невежественный корпусной словесник доказывал, будто
чтение "Мертвых душ" "только развращает молодого читателя и  не дает пищи ни
для ума,  ни для сердца",  он уже был в какой-то степени подготовлен,  чтобы
оценить эти жалкие потуги по  достоинству.  Правда,  к  тому времени он  уже
успел убедиться,  что этот преподаватель занимал место в корпусе вовсе не по
недосмотру начальства.
     По давней традиции, еще больше укрепившейся в годы царствования Николая
I,  в военно-учебных заведениях гуманитарные дисциплины принято было считать
не то что второстепенными, но даже почти посторонними, без чего вполне можно
обойтись:  хоть и не официально,  но настойчиво кадетам внушалась мысль, что
быть хорошим моряком можно и  без  Ломоносова.  В  годы учения Станюковича в
корпусе  появлялись словесники,  знающие и  любящие свое  дело,  но  от  них
старались поскорее "освободиться": один из них - Ф.А.Дозе - скоро был уволен
и  куда-то сослан по доносам коллеги -  того самого,  который ратовал против
чтения "Мертвых душ"; а другой - профессор, будущий академик М.И.Сухомлинов,
по-видимому,   вынужден  был  отказаться  от  преподавания  в  корпусе,  как
говорится, по собственному желанию.
     Корпусное начальство больше всего заботилось о внешнем благополучии,  о
строевой  выправке  и  поэтому  особенно  старательно занималось шагистикой.
Однако в  эти  годы  казарменный формализм уже  не  давал того  эффекта,  на
который рассчитывали его защитники и насадители: времена менялись.


2

     Россия уже несколько десятилетий жила в  напряженном ожидании перемен к
лучшему.  Когда-то  необходимость таких перемен во всем ходе русской жизни -
общественной и политической -  осознавали лишь немногие русские люди,  среди
которых наиболее выдающимся был А.Н.Радищев.  Позднее,  в  особенности после
Отечественной войны 1812 года, таких людей стало больше; самые решительные и
самоотверженные из  них  сумели объединиться и  попытались взять  инициативу
преобразования  общественно-политического  строя  в   России  в  свои  руки.
Восстание декабристов было подавлено, но мысль о преобразовании и улучшениях
жизни   постепенно,   но   неуклонно   становилась   достоянием   передового
общественного сознания.
     Правящие верхи понимали это и всеми средствами стремились подавить даже
малейшие  признаки  недовольства существующим положением  вещей.  Николай  I
строжайше запретил своим подданным какое бы  то ни было публичное обсуждение
экономических,  правовых или  политических вопросов и  оставил им  лишь одно
право  -  беспрекословно исполнять  предписания и  распоряжения вышестоящего
начальства,  не забывая при этом восхищаться -  вслух и печатно -  мудростью
правительства и  прежде всего,  конечно,  самого царя.  А главным и наиболее
внушительным плодом этой мудрости предписано было считать военное могущество
России;  о чем бы доброхотные и платные хвалители ни рассуждали, они никогда
не забывали поговорить о  дипломатическом и стратегическом гении Николая и о
непобедимости его доблестной армии,  его флота.  В подтверждение такого рода
славословий обыкновенно рассказывалось о  бесчисленных парадах и смотрах как
в столицах, так и в крупных провинциальных гарнизонах.
     Больше двадцати пяти лет эта успокаивающая и располагающая к зазнайству
убежденность не подвергалась сколько-нибудь серьезному испытанию, но в конце
концов  оно  все-таки  пришло.   Таким  испытанием  явилась  Крымская  война
1853-1856 годов. В начале войны операции русских войск шли успешно, особенно
выдающейся была  победа черноморской эскадры под  командованием П.С.Нахимова
над турецким флотом в Синопской бухте.  Но вскоре после того,  как в войну -
на  стороне  Турции  -  вступили  Франция  и  Англия,  стала  обнаруживаться
неподготовленность русской армии -  и в технической оснащенности (стрелковое
оружие было еще гладкоствольным,  флот - в основном парусным), и в стратегии
(достаточно сказать,  что командование действующей в  Крыму армией Николай I
поручил своему  любимцу,  самодовольному и  бездарному А.С.Меншикову),  и  в
особенности в  организации тыла,  где  царили полная неразбериха и  открытое
воровство.
     В  дни  героической севастопольской обороны  русские солдаты,  матросы,
офицеры,  руководимые и вдохновляемые такими талантливыми и самоотверженными
командующими,  как В.А.Корнилов,  П.С.Нахимов, Э.И.Тотлебен, проявили чудеса
храбрости  и  стойкости,  навеки  запечатленные потом  одним  из  участников
обороны  -  Львом  Николаевичем Толстым;  но  предотвратить общее  поражение
русской армии было уже невозможно. Севастополь был оставлен.
     Исход   войны   показал   воочию   внутреннюю  несостоятельность  всего
самодержавно-крепостнического строя.  Банкротство системы  совпало с  концом
царствования: 18 февраля 1855 года Николай I умер.
     Эта  смерть была  воспринята передовыми людьми того  времени как  конец
кошмара.  Разумеется,  и  тогда многие понимали,  что причины военных неудач
коренились не только в дипломатических и стратегических ошибках царя;  но он
сам  был  убежден  и  других  старался убедить,  что  в  русской  армии  все
совершалось  по  его  предначертаниям;   и   его  сочли  главным,   если  не
единственным,  виновником поражения.  Наиболее проницательные люди  тех  лет
догадывались,  что режим жандармских провокаций и военно-полицейских расправ
утвердился в  стране не  только по  злой  воле  Николая;  но  ради торжества
исповедуемых им  принципов абсолютного самодержавия он  считал  необходимым,
чтобы все перед ним трепетали.  И  в  нем видели олицетворение этого режима,
его боялись.
     Когда  Николая не  стало,  всем  показалось,  что  теперь леденящее "не
рассуждать!" рявкнуть уже некому. "Это было удивительное время, - вспоминает
один из  замечательных деятелей той  эпохи,  Н.В.Шелгунов,  -  время,  когда
всякий хотел думать, читать и учиться и когда каждый, у кого было что-нибудь
за душой, хотел высказать это громко"*.
     ______________
     * Н.В.Шелгунов. Воспоминания, М.-Л., 1923, стр. 82.

     Наступила эпоха  гласности.  Правительство Александра II  не  могло  не
понять,  что  после  крымской катастрофы управлять страной  по  николаевским
шаблонам уже  нельзя и  некоторые уступки общественному мнению неизбежны.  А
так как общественное мнение выражалось прежде всего в печати, то власти сами
пытались  руководить им,  позволяя,  а  то  и  пр