с  парусами
как-то  быстро исчез,  и  на  смену его  явились эти  многомильонные гиганты
броненосцы,  оскорбляющие глаз  моряков  старого  поколения своим  неуклюжим
видом, похожие на утюги, с маленькими голыми мачтами, а то и вовсе без мачт,
вместо  прежнего красивого рангоута,  но  зато  носящие  грозную артиллерию,
имеющие тараны и  ходящие благодаря своим сильным машинам с такою быстротой,
о которой прежде и не помышляли.
     С обычной своей энергией отдался беспокойный адмирал делу реорганизации
флота и  несколько лет сряду пользовался большою властью и  видным влиянием.
Не  бывши министром,  он  благодаря своей кипучей деятельности и  авторитету
значил не  менее министра,  и  без его участия или совета не строилось в  те
времена ни одного судна.  В своем кабинете, окруженный чертежами, беседующий
с  инженерами,  увлекающийся приходившими в  его голову новыми типами судов,
разносящий какого-нибудь опоздавшего мичмана или приходящий в  бешенство при
посещении строящегося судна,  где копались и  делали не так,  как,  казалось
ему,  было нужно,  -  он был все тот же беспокойный адмирал, что и на палубе
"Резвого",  так же умел вносить "дух жизни" в  дело и заставлять проникаться
этим живым духом других.
     В  его  кабинете  толпилась масса  народа.  Зная  его  влияние,  в  нем
заискивали,  ему  льстили,  перед  ним  казались  увлеченными делом  так  же
страстно,  как и он сам.  В нем видели будущего морского министра,  и каждый
ловкий человек старался эксплуатировать его доверчивость к людям. И он часто
верил показной любви к  делу и  выводил в люди каждого,  в котором видел эту
любовь и признавал способности...
     Нечего  и  прибавлять,  что  многие  завидовали беспокойному адмиралу и
ругали его.  Особенно бранили его бездарные моряки и  те  ленивые поклонники
канцелярщины и  мертвечины,  которых словно  бы  оскорблял своей  энергией и
преданностью делу этот беспокойный, во все вмешивающийся адмирал.
     Они просто служили,  исполняя с  рутинным равнодушием свое "от сих и до
сих",  а этот вечно волновался,  вечно кипятился, вечно представлял какие-то
новые проекты, какие-то записки...
     Но вот настали новые времена... Запелись иные песни. Во флоте появились
новые люди, и деятельность адмирала сразу была прекращена.
     Его, еще полного сил и энергии, сдали в архив.
     И  -  как  обыкновенно случается -  все  те,  которые больше всего были
обязаны беспокойному адмиралу, все те, которые чаще других обивали порог его
кабинета,  отвернулись от него,  словно бы боясь потерять в  чьих-то глазах,
продолжая бывать у адмирала.
     И  первый,  разумеется,  Вербицкий,  только что произведенный благодаря
Корневу в контр-адмиралы.
     Еще бы!  Беспокойный адмирал был почти что в опале,  совсем бессильный,
нелюбимый и  даже оклеветанный.  А главное,  в то время было выгодно бранить
все прежнее во флоте:  и дух, и систему, и корабли, и беспокойного адмирала,
как  одного  из   выдающихся  представителей  и   пользовавшегося  особенным
расположением прежнего главного руководителя флота.
     Новым людям необходимо было показать,  что все прежнее негодно и  что у
них есть своя программа возрождения.
     Явился  пресловутый  ценз...  Явился  какой-то  бухгалтерский  и  чисто
коммерческий  взгляд  на  службу;  всякая  посредственность,  бездарность  и
наглость высоко  подняла  голову,  и  затем  мало-помалу  молодым поколением
овладел  тот  торгашеский дух,  который стал  руководящим принципом.  Моряки
почти  разучились плавать  и  почти  не  плавали.  Всякий  старался зашибить
копейку и  поскорей "выплавать ценз",  а  где и  на  чем -  на  пароходе ли,
делающем  рейсы  между  Петербургом  и  Кронштадтом,   или  на  броненосцах,
отстаивающихся на трандзундском рейде, - не все ли равно?
     На  пароходе даже  спокойнее.  Так  или  иначе,  а  всякий  умеющий  не
беспокоить начальство будет  в  свое  время  командиром и  имеет  все  шансы
посадить на  мель судно на  кронштадтском рейде.  Этот торгашеский взгляд на
службу  и  эта  полная  индифферентность к  другим,  высшим идеалам морского
служения сделали  свое  дело.  По  мере  того  как  увеличивалось количество
гигантов-броненосцев и  торжествовал "культ  гроша",  обезличивались люди  и
исчезал тот истинно морской дух,  та любовь к  делу и  то обычное у  прежних
моряков рыцарство,  которые являлись как бы традиционными и  без которых все
эти чудеса техники являются лишь бесполезными и дорогостоящими игрушками.

     Подобные мысли  часто приходили в  голову беспокойного адмирала,  и  он
горько  задумывался,  расхаживая по  своему  кабинету в  долгие  дни  своего
служебного бездействия и  заброшенности,  но  уже  не  прежней  порывистой и
энергичной походкой,  какой,  бывало,  ходил по палубе "Резвого", а тихими и
медленными шагами престарелого человека.
     В  этих  грустных  думах,  в  разговорах с  немногими близкими  людьми,
которые навещали его,  не было ничего личного.  Он знал, что его песня давно
спета,  и  не о себе думал он,  не о тех обидах и ослиных ляганиях,  которые
пришлось ему испытать,  особенно вслед за опалой, а о судьбе горячо любимого
им флота.
     Несмотря на свои семьдесят с хвостиком лет,  он глядел еще бодро. Седой
как лунь,  со своей коротко остриженной головой и большими круглыми глазами,
он  все  еще  сохранил остатки прежней неукротимой энергии,  а  по  временам
напоминал прежнего беспокойного адмирала в  его  "штормовые" минуты.  Сильно
уходился он, но стихийная натура все-таки прорывалась.
     Потребность деятельности еще сильно жила в нем,  и он старался выдумать
ее...  Дома читал,  читал много и  следил за  морским делом.  Посещал разные
общества,  в  которых был членом,  и  всегда за кого-нибудь да хлопотал,  за
кого-нибудь  да  просил,  являясь к  разным  влиятельным лицам  в  мундире и
орденах,   и  настойчиво  рекомендовал  того  "хорошего  человека",  который
обращался к нему за помощью,  и радовался,  как ребенок, когда ему удавалось
что-нибудь сделать, особенно для прежних своих сослуживцев.
     А   Леонтьев,   когда-то   назвавший  адмирала   "бешеной   собакой"  и
принужденный  оставить  морскую  службу  вследствие  того,  что  неосторожно
отозвался в  клубе  об  одном  молодом  адмирале  как  о  человеке,  слишком
фамильярно обращавшемся с  казенными деньгами (хотя эта фамильярность ни для
кого  не  была секретом),  и,  кроме того,  -  что  было еще  преступнее!  -
напечатал без разрешения начальства какую-то статейку,  в которой критически
относился к цензу и находил,  что "купеческий дух" развращает флот.  -  этот
самый Леонтьев,  оказавшийся во  флоте неудобным человеком,  испытал на себе
истинно дружескую привязанность беспокойного адмирала.
     Когда адмирал прослышал,  что Леонтьев вышел в  отставку и  бедствует с
семьей,  он,  без всякого вызова с  его стороны,  стал хлопотать за  бывшего
сослуживца,  и у кого только не перебывал он,  кому только не надоедал, пока
не добился-таки, что Леонтьеву дали какое-то место.
     Испытал воистину отеческую заботливость беспокойного адмирала и  Ивков,
давно вышедший в  отставку и попавший в какую-то "историю",  заставившую его
прокатиться в не столь отдаленные места.


        "XXII"

     В  это декабрьское утро беспокойный адмирал,  по  обыкновению,  встал в
восемь часов,  и  когда  Ефрем,  бывший матрос,  состоявший камердинером при
адмирале более десяти лет,  принес кофе,  адмирал подал ему  листок бумаги с
написанными на нем фамилиями и сказал:
     - Сейчас сходи в адресный стол и узнай, где живут эти господа... Возьми
справки... понял?
     - Понял, ваше высокопревосходительство.
     - Ступай.
     Напившись  кофе,   беспокойный  адмирал  отправился  гулять.  Гулял  он
ежедневно, несмотря ни на какую погоду.
     Возвратившись с  прогулки,  он  взял  с  письменного стола  телеграмму,
прошел на половину к жене и, поздоровавшись с ней, проговорил:
     - А  я,  Машенька,  вчера  поздно  вечером получил приятную телеграмму.
Слушай.
     И старик несколько взволнованным голосом прочитал:
     - "Бывшие командир и  офицеры "Голубчика",  собравшиеся за товарищеским
обедом,  пьют  за  здоровье бывшего своего адмирала и  учителя и,  вспоминая
плавание под  вашим  начальством с  чувством глубокой признательности,  шлют
сердечные  пожелания  всего   лучшего  и   выражения  глубочайшего  уважения
доблестному и  славному  адмиралу,  имя  которого  никогда  не  забудется во
флоте".
     - Вспомнили,  Машенька, и как тепло... Не правда ли? Уж я послал Ефрема
узнать  адресы подписавших телеграмму,  чтоб  сегодня же  побывать у  них  и
поблагодарить.  И  чего этот болван так  долго шляется!  -  внезапно крикнул
адмирал и, круто повернувшись, прошел в кабинет.
     Этот Ефрем был глуп,  честен и  предан своему барину,  который,  в свою
очередь,  любил Ефрема и привык к нему,  не переставая,  впрочем, удивляться
его глупости и выражать иногда это удивление в довольно энергичной форме.
     Привычку свою к Ефрему,  несмотря на его глупость,  беспокойный адмирал
довольно оригинально и  неожиданно приводил иногда как  доказательство того,
как трудно иногда бывает менять министров.
     - Ведь вот,  например,  Ефрем -  болван, естественный болван, а я держу
его десять лет! - говорил адмирал.
     Беспокойный адмирал  крикнул  другого  лакея  и,  приказав  закладывать
карету, тревожно заходил по кабинету, поводя плечами.
     Наконец  Ефрем  явился  и  с  радостно-глупым  видом  подал  справки из
адресного стола.
     - Отчего так поздно?
     - А  я,  ваше высокопревосходительство,  по пути заходил к  портному за
вашим сюртуком.
     - Я разве тебе приказывал?
     - Никак нет, ваше высокопревосходительство.
     - И какой же ты,  Ефрем,  болван,  я тебе скажу!  Ступай, вели подавать
карету!  - проговорил довольно мягко адмирал, бывший в хорошем настроении по
случаю полученной телеграммы.
     Возвратившись домой,  беспокойный  адмирал  рассказывал  жене,  как  он
разыскивал квартиры и поднимался в пятые этажи.
     - И только троих застал. Остальным оставил карточки... И знаешь ли что,
Машенька?  Я приглашу их всех обедать... Надо отблагодарить за внимание... И
Леонтьева и Ивкова позову... Завтра же позову! Так ты распорядись, Машенька.
     - Хорошо.
     - И к этому дураку Любимову заезжал сегодня.
     - Зачем?
     - Надо было за  одного человека попросить...  Но  эта скотина ничего не
хочет сделать,  Машенька...  Ведь дурак,  а  воображает себе,  что  если был
министром,  то и умен...  От него же новость услыхал.  Ратмирцев,  -  знаешь
этого вылощенного болвана Ратмирцева?
     - Ну,  знаю,  -  улыбнулась адмиральша,  давно привыкшая к энергической
речи адмирала.
     - Его  старшим флагманом назначают...  Эту  бабу!!  Этого  "придворного
суслика",  как  звали его  мичмана на  моей эскадре...  С  такими флагманами
далеко не уедешь! - раздраженно проговорил беспокойный адмирал.
     Он помолчал с минуту и, видимо, смягчившись, сказал:
     - Да...  вот  говорят,  что  люди неблагодарны и  забывают многое...  А
вчерашняя телеграмма,  а?..  Что ты скажешь, Машенька?.. Есть, значит, люди,
которые помнят, что я кое-что сделал для флота.
     - Поверь, что все это сознают в душе, - горячо проговорила адмиральша.
     - Ну,  едва ли... Теперь, Машенька, не моряки, а торгаши... Духа нет...
Ну да что говорить...
     Адмирал как-то безнадежно махнул рукой, пошел в свой кабинет и принялся
читать "Times".
     Но сегодня ему не читалось.
     Прошлое и настоящее проносилось перед оброшенным стариком,  и он горько
задумался, склонив свою седую голову.
        "1894"





        Константин Михайлович Станюкович.
        Танечка



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: К.M.Станюкович. Избранные произведения. В 2-х т. Том 2
     Издательство "Художожественной литературы", Москва, 1988
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 ноября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

     Профессор  математики,  Алексей  Сергеевич Вощинин,  высокий  худощавый
старик,  с  гривой волнистых седых  волос,  выбивавшихся из-под  широкополой
соломенной шляпы,  окончил копаться в  саду и,  поднявшись на  террасу своей
маленькой,  спрятанной в  зелени дачи,  уселся в  плетеное кресло у большого
стола, собираясь читать только что принесенные почтальоном газеты.
     День  стоял  превосходный.  Июльский  зной  умерялся близостью моря,  с
которого тянуло приятной свежестью. На небе ни облачка. Солнце ярко и весело
глядело сверху, заливая блеском небольшой сад с липами, березами и рябинами,
окруженный со всех сторон густым сочным кустарником,  -  чистый,  посыпанный
песком,  пестревший массой цветов в  красиво разделанных клумбах.  Над  ними
заботливо жужжали пчелы и весело порхали бабочки,  присаживаясь на цветы.  В
золотистой дымке воздуха кружилась мошка.  Воробьи задорно чирикали,  храбро
подпрыгивая на ступени террасы за хлебными крошками. Кругом царила тишина.
     Прежде чем приняться за  газеты,  старый профессор поглядел и  на  даль
тихого моря,  и  на чернеющие пятна фортов кронштадтского рейда,  и на дымок
виднеющегося на  горизонте парохода,  и  на белую ленту дороги внизу,  вдоль
берега, и весь этот давно знакомый ему пейзаж, видимо, производил на старика
тихое, радостное впечатление, словно при встрече с испытанным старым другом.
     Вощинин любил эту местность,  эти три,  четыре десятка домиков немецкой
кронштадтской колонии,  ютившихся в садах,  на небольшой возвышенности,  над
берегом Финского залива,  в  пяти верстах от  Ораниенбаума.  Эта окрестность
Петербурга,  относительно  довольно  глухая,  не  отравленная  еще  железной
дорогой,   музыкой,   театром,   многолюдством,   разряженными  дачницами  и
тщеславной суетой  модных  дачных мест,  нравилась Вощинину своей  тишиной и
близостью моря,  и  он,  вот уж  пятое лето,  проводил в  этом месте вакации
вместе с  Танечкой,  своей единственной дочерью,  от недолгого и не особенно
счастливого брака с ее покойной красавицей матерью.
     Здесь  профессор отдыхал  от  Петербурга:  копался в  саду,  с  любовью
ухаживал за цветами,  бродил в ближнем лесу,  сиживал на берегу моря, писал,
не  торопясь,  давно  начатый мемуар  о  бесконечно малых  величинах,  читал
журналы и  удил окуней на  ряжах,  забывая на  все  лето столичную сутолоку,
университетские дрязги и свой профессорский, подчас тесный хомут.
     - А ведь хорошо! - невольно сорвалось с губ старого профессора.
     И  на  его  хорошо сохранившемся лице,  вдумчивом и  добром,  опушенном
большой седой  бородою,  придававшей профессору вид  патриарха,  засветилась
тихая довольная улыбка,  полная чарующей прелести кроткого,  детски-наивного
выражения.
     Он повернул голову к открытому окну,  выходившему на террасу,  и громко
проговорил:
     - Не правда ли, чудный сегодня день, Танечка?
     - Да, папа. Отличный день! - отвечал из глубины комнаты твердый молодой
серебристый голосок.
     - Что ж ты сидишь в комнате?
     - Платье оканчиваю,  папочка. Ведь ты обещал в воскресенье идти со мной
в  Ораниенбаум на музыку.  Мы пойдем,  не правда ли?  -  прибавила Танечка с
нежной, ласкающей интонацией.
     - Конечно,  конечно, если тебе хочется! - ласково отвечал старик и в то
же  время  подумал:  "Что  интересного находит  Танечка  на  этой  глупейшей
музыке?"
     "А впрочем,  ей ведь скучно без развлечений...  Молодость!" - тотчас же
оправдал он Танечку.
     - А ты что делаешь, папа?
     - Сейчас буду газеты читать.
     - Смотри, только не возмущайся!
     - Постараюсь,  Танечка! - весело сказал старик и прибавил: - Да что это
Петра Александровича нет, Танечка?
     - А не знаю.
     - Уж не поссорились ли вы вчера?
     - Я вообще не ссорюсь. Да и не из-за чего с ним ссориться!
     - Обещал быть к часу и не приехал. Пожалуй, и совсем не приедет.
     - Приедет! - произнесла Танечка с небрежной уверенностью.
     Наступило молчание.  Старик стал было читать телеграммы, но, не дочитав
их, снова заметил:
     - А славный человек этот Петр Александрович! Не правда ли, Танечка?
     - Отличный, папочка. Такая же Эолова арфа, как и ты.
     В молодом веселом голоске прозвучала едва заметная ироническая нотка.
     Но старый профессор этой нотки не уловил и оживленно продолжал:
     - И  главное,  Танечка,  с сердцем человек.  Нет в нем этого противного
нынешнего индифферентизма...  Искорка божия горит в Петре Александровиче,  и
чуткая совесть есть.  Небось из него самодовольный ученый болван не вышел...
Самомнением он не грешит и своего бога не продаст...  Это,  Танечка, дорогая
черта.
     - Влюблен ты в  своего доцента!  -  со смехом проговорила Танечка...  -
Послушать тебя, так он совершенство...
     - Совершенства нет,  девочка,  а  что  человек  он  хороший -  это  вне
сомнения.  И голова светлая!.. Работал-то он как, если бы ты знала!.. И всем
обязан себе одному... Перед нашим братом профессором не юлил... Ни к кому не
забегал... За все это я его и люблю. И он нас любит.
     - Тебя в особенности, папа, - вставила Танечка.
     - И  тебя не меньше,  я  думаю.  Пожалуй,  и больше...  Как ты думаешь,
Танечка?
     - Думаю,  что ты  ошибаешься.  Со мной он больше бранится,  папочка,  и
постоянно спорит.
     - Горячий он,  потому и  спорит.  А  он  привязан к  тебе...  А  ты?  -
неожиданно спросил старый профессор шутливым тоном.
     - К  чему ты спрашиваешь?  Точно не знаешь,  что и  очень расположена к
Петру Александровичу! - спокойно ответила Танечка.
     Старик профессор сконфузился и торопливо проговорил:
     - К чему спрашиваю? Так, к слову пришлось, ну... ну и спросил.
     И он решительно принялся за газеты.
     Но читал он их сегодня рассеянно и, не докончив чтения, задумался.


        "II"

     - Ну, что нового в газетах, папочка?
     С  этими  словами Танечка вошла  на  террасу и,  приблизившись твердой,
уверенной походкой к отцу, поцеловала его в лоб.
     При виде своей Танечки старик весь просветлел. Во взгляде его светилось
столько  любви,  восторга  и  умиления,  что  сразу  было  видно,  что  отец
боготворил свою дочь.
     Она  вся сияла блеском молодости,  свежести и  красоты,  эта невысокого
роста,  отлично сложенная, с пышными формами блондинка, лет двадцати двух, с
красиво посаженной головкой на молочной,  словно выточенной шее,  с большими
серо-зелеными глазами и роскошными золотистыми,  зачесанными назад волосами,
вившимися на висках. На ней было летнее голубое платье с прошивками на груди
и рукавах,  сквозь которые виднелось ослепительной белизны тело. На мизинцах
маленьких холеных рук блестели кольца.
     Наружностью своей она нисколько не походила на отца.
     У профессора было сухощавое,  продолговатое, смугловатое лицо с высоким
лбом,  из-под  которого кротко и  вдумчиво глядели темные,  еще  сохранившие
блеск  глаза,  и  вся  его  интеллигентная физиономия дышала  выражением той
одухотворенности, которая бывает у людей мысли.
     Чем-то слишком трезвым и  житейским,  законченным и определенным веяло,
напротив,  от  всей  крепкой,  грациозной фигурки Танечки,  от  ее  круглого
хорошенького личика  с  родимыми  пятнышками  на  пышных  щеках,  с  задорно
приподнятым носом и  алыми тонкими губами,  -  от  ее больших глаз,  ясных и
уверенных, во взгляде которых светился ум практической натуры.
     Она  стояла  перед  отцом  свежая,   блестящая,  спокойно  улыбающаяся,
показывая  ряд  красивых  мелких  белых  зубов,  видимо  привыкшая,  что  ею
любуются,  и  сознающая свою  власть  над  любящим  сердцем старика.  Что-то
грациозно-кошачье было и в ее позе и в ее улыбке.
     - Так что же нового в газетах, папа? - повторила она свой вопрос.
     - Да ничего нового... Все одно и то же...
     Присев к  столу,  Танечка взяла газету и